Секретная физика и научная этика
в истории водородной бомбы

(Природа, 2007, № 7)

Геннадий Горелик

 

 

Две версии событий. 3

Клаус Фукс – «дед» водородной бомбы.. 5

Что когда кому было известно. 7

Лукавство с благой целью или «абсолютная интеллектуальная честность»?. 11

Что есть историческая истина?. 19

 

В.И. Ритус.  Комментарий к статье Г.Е. Горелика. 1

 

 

В ноябре 1955 года в СССР был успешно испытан полномасштабный термоядерный заряд, ставший основой ядерного оружия страны. Андрей Сахаров в своих «Воспоминаниях», написанных в 80-е годы -- в условиях тогдашней советской секретности, назвал основной принцип этой конструкции «Третьей идеей». В тех же «Воспоминаниях» он рассказал, что «Первая» и «Вторая» идеи, выдвинутые соответственно им самим и В Л Гинзбургом в 1948-49 годах, воплотились в первой термоядерной бомбе, испытанной в августе 1953 года. Сообщил Сахаров также об исходном проекте, которым занималась группа Я Б Зельдовича в Институте Химфизики и для помощи в котором летом 1948 года в Физическом институте АН СССР была создана группа под руководством учителя Сахарова и Гинзбурга -- И Е Тамма. С учетом хронологии исходный проект можно назвать "Нулевой идеей". Исторические названия исходного и первого успешного термоядерных проектов - "Труба" и "Слойка" - были рассекречены лишь после смерти А Д Сахарова.

Об авторстве Первой и Второй идей Сахаров писал с полной уверенностью, и это авторство никто не ставит под сомнение. Иначе обстоит дело с Третьей идеей. И рассказ Сахарова о ней озадачивает некой избыточной неопределенностью, и советский термоядерный ветеран, участник разработки этой идеи – Л.П.Феоктистов – открыто усомнился в ее отечественном происхождении.[1] 

К 50-летию испытания Третьей идеи это сомнение усилил до уверенности другой ветеран, Г А Гончаров, в своей статье «Необычайный по красоте физический принцип конструирования термоядерных зарядов».[2] Конструированию этих самых зарядов Гончаров посвятил большую часть своей жизни (причем 16 лет -- в группе Сахарова), удостоившись за свои термоядерные заслуги звания Героя Социалистического труда. А с середины 90-х годов он активно занимается историей ядерного оружия, участвуя в рассекречивании архивных материалов и в их публикации.[3]

Как известно, историки решают две связанные задачи: добывают новые факты и на их основе воссоздают целостные версии хода событий. В истории ядерного оружия первая задача чрезвычайно затруднена секретностью, -- надежно установленных фактов не так много. Это облегчает вторую задачу (меньшее число точек легче  соединить плавной линией), но одновременно повышает ответственность за результат.

Пишущий эти строки, работая над биографией Андрея Сахарова, многое извлек из трудов Гончарова.[4] Однако упомянутая его статья, наряду с новыми фактами, содержит исторические реконструкции, с которыми я никак не могу согласиться, -- в частности и в особенности, с его предположением, что Сахаров в своих «Воспоминаниях» лукавил -- сознательно вводил читателей в заблуждение. На мой же взгляд, приведенные Гончаровым факты -- в соединении с другими, которые он не привлекает, -- вполне допускают интерпретацию, связывающую концы с концами, не ставя под вопрос честность Сахарова.[5]

 

Две версии событий

 

Чтобы яснее различать две версии событий, выделю четыре узловых утверждения Гончарова, касающиеся рождения Третьей идеи:

1) разведдоклад Клауса Фукса, поступивший в СССР весной 1948 года, содержал идею использовать излучение от атомного взрыва для обжатия термоядерного заряда; эта идея, названная в США «радиационной имплозией», стала основой  также и советской Третьей идеи;

2) в рождении Третьей идеи ключевую роль сыграло американское термоядерное испытание 1 марта 1954 года  -- Браво;

3) и Зельдович, и Сахаров были знакомы с разведдокладом Фукса, однако, по выражению Гончарова, «научная этика не позволяла им обсуждать приоритетные вопросы»;

4) открытие Третьей идеи «сделано советскими учеными самостоятельно».

 

По версии Гончарова, поворот в советском термоядерном проекте произошел под воздействием американского испытания 1 марта 1954 года, мощность которого в десятки раз превысила предел тогдашней советской конструкции. Узнав, якобы, об этом разрыве, руководители советской ядерной программы, включая Сахарова, заново изучили разведдоклад Фукса 1948 года и, наконец, осознали, что он содержит новаторскую идею об использовании излучения для "атомного обжатия" термоядерного заряда. Затем коллективными усилиями эту идею воплотили в конкретную конструкцию Третьей идеи.

Моя версия поворота совершенно иная. В ней американское испытание 1 марта 1954 года не сыграло никакой роли. А подлинным рубежом стал двойной тупик: признание бесперспективности Трубы и невозможность существенно усовершенствовать Слойку. Этот рубеж обозначился в докладной записке Зельдовича и Сахарова от 14 января 1954 года "Об использовании изделия для целей обжатия сверхизделия РДС-6с."

В переводе со спец-языка это означало поиск реализации уже известной общей идеи, высказанной Сахаровым еще в январе 1949 года.  Путь к такой реализации весной 1954 года  обнаружил сам Сахаров, никогда не видевший разведматериалов Фукса. Зельдович же в этом пути узнал подход, который он видел в разведдокладе Фукса еще в 1948 году, но тогда не понял его, и энергично подключился к развитию идеи, которую Сахаров тридцать лет спустя назовет Третьей.

Имея в виду обрисованные две версии, обратимся к обсуждению выделенных выше четырех утверждений.

 

Клаус Фукс – «дед» водородной бомбы

 

С первым утверждением – что разведдоклад Фукса 1948 года содержал ключевую идею радиационной имплозии -- Гончаров выступил еще десять лет назад, в частности, и в американском журнале [6]. Этот важный архивно-документальный факт должен был бы стать сенсацией для истории американской водородной бомбы не меньше, чем для советской, -- но не стал. На двух американских конференциях по истории водородной бомбы, в которых мне довелось участвовать вместе с Гончаровым (Ливермор, 1997 и Стэнфорд, 2001), это утверждение встретило сдержанно-отрицательную реакцию американских ветеранов и историков. В публикациях же  до сих пор никаких американских подтверждений или опровержений так и не появилось.

Похоже, что данный исторический факт в США все еще засекречен.[7]  Имеются лишь документальные свидетельства о заявке на патент, поданной К. Фуксом и Дж. фон Нейманом 28 мая 1946 года и содержавшей идею радиационной имплозии. В рассекреченной версии термоядерной хронологии, составленной в США в 1953 году, краткое описание патента (всего несколько строк) удалено, то есть на момент рассекречивания  -- 70-е годы – содержание патента считалось все еще секретным.

 

Между тем подробное описание попало в СССР еще весной  1948 года в разведдокладе Фукса. Изучив этот доклад полвека спустя, Гончаров раскрыл исторической факт принципиальной важности. А после того, как он в упомянутой статье 2005 года опубликовал фрагмент разведдоклада Фукса о десятикратном увеличении плотности под действием излучения, любые сомнения относительно его первого утверждения из выделенных выше, на мой взгляд, отпадают.

В результате существенно меняется расхожее представление о Клаусе Фуксе: шпион, ворующий чужие секреты, оказался выдающимся изобретателем и прародителем водородной бомбы -- можно сказать, «дедом» трех первых водородных бомб, поскольку он работал -- «по совместительству» --  для ядерных проектов Британии,  США и СССР. Хотя автором секретного патента 1946 года помимо физика Фукса значится и математик фон Нейман, есть основание считать Фукса главным автором физической идеи. Когда в июне 1950 года агент ФБР в беседе с уже осужденным Фуксом упомянул предложение фон Неймана использовать имплозию для поджига термоядерного заряда, тот «со смехом заявил, что это было его – Фукса – предложение».[8] В связи с этим становится более понятной оценка другого прародителя термоядерного оружия – Ганса Бете, назвавшего Фукса человеком “блестящего ума и одним из наиболее выдающихся специалистов в области атомной энергии” [9].

Итак, первое утверждение Гончарова, несмотря на отсутствие американских откликов, можно считать документально обоснованным. Еще убедительнее Гончаров обосновал важную организационную роль разведдоклада Фукса 1948 года «в целом», -- именно благодаря ему к советскому термоядерному проекту была привлечена новая -- ФИАНовская  -- группа теоретиков, включавшая будущих «отцов» первой термоядерной бомбы.

Но совсем другой вопрос -- сыграла ли сама идея радиационной имплозии из разведдоклада Фукса важную роль в истории советской водородной бомбы? На этот вопрос Гончаров и я даем противоположные ответы.

 

Что когда кому было известно

 

По версии Гончарова, положительно отвечающего на указанный вопрос, эту важную роль обеспечило американское термоядерное испытание 1 марта 1954 года (Браво). Сейчас хорошо известно, что мощность того испытания составила 15 мегатонн, что примерно в 40 раз больше мощности советской Слойки, испытанной в августе 1953 года. В столь внушительном разрыве Гончаров видит подсказку, побудившую советских физиков искать новую конструкцию термоядерного оружия. Однако осознавали ли советские физики -- уже весной 1954 года – само наличие сенсационного разрыва? Никаких документальных оснований для этого Гончаров не приводит.

Факт испытания Браво широко «засветился» из-за пострадавших японских рыбаков, попав в ведущие мировые новости, но о советской оценке мощности американского взрыва не известно ни архивных документов того времени, ни личных воспоминаний советских термоядерных ветеранов. Не осталось таких свидетельств и в памяти самого Гончарова (хотя он участвовал в тогдашних событиях), как и в памяти других пяти очевидцев-ветеранов, которых я подробно интервьюировал (В.Б. Адамский, Н.А. Дмитриев, В.И. Ритус, Ю.А. Романов, Л.П. Феоктистов).[10] О мощности Браво нет ни слова и в сахаровских «Воспоминаниях».

И, наконец, не осознавал этот разрыв первый заместитель Главного конструктора (Ю.Б. Харитона) -- К.И. Щелкин. По свидетельству его сына, К.И. Щелкин считал, что «в создание водородной бомбы [Слойки] было вложено столько оригинальных <> идей, что они не могли одновременно прийти в головы ученых США. Однако после взрыва нашей бомбы [в августе 1953 года] США столь быстро [полгода спустя] взорвали аналогичную [испытание Браво 1 марта 1954]), что даже если учесть, что они по анализу проб воздуха после нашего взрыва смогли разгадать секреты конструкции, невозможно было в эти сроки разработать и изготовить образец для испытаний. <> Отец был абсолютно уверен, что конструкция нашей водородной бомбы ими [американцами] украдена. Эта уверенность, по его словам, опиралась прежде всего на гениальность Сахарова» [11]

Отсюда следует, что и руководители Объекта не имели реального представления о разрыве в мощностях Слойки и Браво.

Это неведение не так уж удивительно, если учесть, что Браво – не первое американское испытание такого порядка мощности. Первое – Майк, мощностью 10 мегатонн -- состоялось еще в ноябре 1952 года. Американским ветеранам, с которыми мне довелось беседовать, казалось совершенно невероятным, что масштаб этого испытания остался не известен в СССР. В данном случае, однако, архивные документы, выявленные Гончаровым, убедительно показали, что масштаб Майка действительно остался секретом -- по причине ли успехов американской контрразведки или неудач советской разведки.[12] А открытыеданные, которые были в распоряжении советского руководства (статьи из американских журналов), позволяли считать, чтотогда – в 1952 году – в США испытали устройство типа Слойки.[13] 

По свидетельству В.И. Ритуса факт столь масштабного отставания от американцев было бы невозможно  забыть или проигнорировать. Во время работы над Слойкой  у советских физиков вовсе не было ощущения, что они далеко позади. Да, атомную бомбу американцы сделали раньше, но что касается водородной, идет соревнование, и еще неизвестно, кто опередит. Когда дошли сведения об американском испытании 1 ноября 1952 г., это лишь подзадорило советских физиков, поскольку масштаб мощности американского взрыва оставался неизвестен.

Первые официальные количественные параметры испытания "Майк", опубликованные через год с лишним -- в феврале 1954 года, гласили, что в результате взрыва образовался кратер диаметром полтора километра и глубиной 50 метров. [14] По этим данным можно было оценить мощность взрыва. Но никто из термоядерных ветеранов таких оценок не помнит, что позволяет думать, что  их и не делали. Иначе бы вместо чувства задорного соревнования советские атомщики испытывали бы угнетение от столь внушительного отставания.

А что касается громких заявлений американских политиков, то -- в контексте холодной войны и на языке того времени -- это называлось «империалистической пропагандой» и «бряцаньем оружием для запугивания слабонервных», на что советскому физику не подобало обращать внимания. Тем более, что советские атомщики на своем отечественном опыте знали о способности политиков выдавать желаемое за действительное: ведь советские руководители публично заявили об обладании атомным оружием еще за несколько лет до первого его испытания.

Совокупность приведенных доводов, на мой взгляд, не оставляет места для гипотезы Гончарова о ключевой роли американского испытания Браво. Как минимум, надо придумать какую-то другую причину, чтобы весной 1954 года главные теоретики Объекта – Зельдович и Сахаров – склонились над старым разведдокладом Фукса 1948 года.

Но так ли было дело?

 

Лукавство с благой целью или «абсолютная интеллектуальная честность»?

 

По версии Гончарова, и Зельдович, и Сахаров были знакомы с разведдокладом Фукса, и лишь «научная этика не позволяла им обсуждать приоритетные вопросы».

С Зельдовичем всё просто. Во-первых, его знакомство с разведматериалами подтверждено документально (и даже наглядно -- оставленным им автографом на разведдокументе от 28 января 1946). Во-вторых, он сам никогда не говорил о разведданных. Показательны воспоминания его близкого сотрудника о том, как Ландау восхищался «поразительным чутьем» Зельдовича относительно большого сечения DT-реакции. В переиздании этих воспоминаний десять лет спустя (после архивных публикаций) это свидетельство дополнено примечанием, что Зельдович знал экспериментальные разведданные об этом сечении, но не имел права говорить об этом даже Ландау.[15] В те времена у «допущенных» в ходу было выражение «ИКСпериментальные данные».[16]

Причины, которые не позволяли Зельдовичу обсуждать приоритетные вопросы, не сводились к этике. Действовало и обязательство не разглашать гостайны, и страх перед охранявшими их органами. (Обнаружив как-то недостаток подобного страха у своих сотрудников, Зельдович мрачно предупредил: «За подобные шутки некоторые органы отрежут вам некоторые органы, и я ничем не смогу помочь» [17].)

При универсальности этих причин ситуации Зельдовича и Сахарова существенно различались. Во-первых, никаких документов, говорящих о знакомстве Сахарова с разведматериалами Фукса, Гончаров не нашел. А во-вторых, Сахаров не только упоминал разведматериалы, но и прямо обсуждал приоритетные вопросы. И делал он это в своих «Воспоминаниях», пребывая в Горьковской ссылке и зная о постоянной слежке за ним тех же органов (трижды изымавших его рукопись «Воспоминаний»).

Вот что он написал о Нулевой идее -- об исходном проекте термоядерной бомбы:

«Сейчас я думаю, что основная идея разрабатывавшегося в группе Зельдовича проекта была «цельнотянутой», т. е. основанной на разведывательной информации. Я, однако, никак не могу доказать это предположение. Оно пришло мне в голову совсем недавно, а тогда я об этом просто не задумывался. (Добавление, июль 1987 г. В статье Д. Холовея в «Интернейшнл Секьюрити» <> я прочитал: “Клаус Фукс информировал СССР о работах по термоядерной бомбе в Лос-Аламосе до 1946 г... Эти сообщения были скорей дезориентирующими, чем полезными, так как ранние идеи потом оказались неработоспособными”. Моя догадка получает таким образом подтверждение!»[18]

По версии Гончарова, Сахаров представил свое знакомство с разведматериалами в форме догадки, чтобы сохранить секретность, а пошел на такую хитрость с высшей целью – якобы, считая «принципиально важным отметить, что, создавая термоядерное оружие, наша страна отвечала на вызов США».

На мой взгляд, эта версия предполагает, что Сахаров был весьма несообразительным и склонным к актерству советским ура-патриотом. Действительно, как он не сообразил, что вместо рискованной хитрости с «пришедшей в голову догадкой» он мог сослаться на статью Д. Холовея, как раскрывшую ему глаза?! И каким же актером он был, восклицая о подтверждении своей мнимой догадки?!

Высокий патриотический мотив Гончаров усматривает в таких словах Сахарова: «Если правильна моя догадка о шпионском происхождении того варианта термоядерного оружия, который Зельдович, Компанеец и др. разрабатывали в сороковые – пятидесятые годы, то <это подкрепляет позицию Оппенгеймера в принципиальном плане. Действительно,> получается, что всю «цепочку» начали американцы, и если бы не они, то в СССР либо вообще не занимались бы военной термоядерной проблемой, либо начали бы заниматься гораздо поздней.» [19] 

Для большей ясности Гончаров удалил слова, выделенные мной угловыми скобками. Но если их не удалять и к тому же принять во внимание предшествующие и последующие фразы, то станет ясно, что здесь Сахаров сопоставляет политические позиции американских физиков Теллера и Оппенгеймера, а не оправдывает советскую политику. Последнее занятие вообще не характерно для Сахарова, и трудно найти для этого менее подходящее время, чем его ссыльные годы.

Еще менее характерно для Сахарова вольное обращение с секретностью. В те же годы ссылки он написал:

«О периоде моей жизни и работы в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольно принятым мною в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба». [20] 

Заподозрить здесь дежурное заверение в своей законопослушности можно, лишь забыв, сколь непослушным был академик-правозащитник и какие изменения в судьбе он мог предвидеть, готовясь к бессрочной голодовке. Скорее, это просто честное предупреждение читателю о неизбежной неполноте рассказа.

Об отношении Сахарова к секретности красноречиво свидетельствует важнейший документ, рассекреченный уже после его смерти. Это -- официальное письмо Сахарова 1967 года руководству страны о противоракетной обороне, и это – конкретная профессиональная причина крутого поворота в жизни Сахарова -- превращения «закрытого» физика в открытого правозащитника.[21] Тем не менее Сахаров никогда не упоминал это письмо, хотя и писал о проблеме противоракетной обороны. Не знала об этом письме и Е.Боннэр. Для такого умолчания не видно иной причины, кроме грифа «секретно» на этом письме. А на разведдокументах стоял гриф более высокой секретности.

Похожая ответственность за доверенные гостайны проявилась в эпизоде, -- забавном лишь на первый взгляд. Когда коллега Сахарова по Объекту, Л. В. Альтшулер,  навестив Сахарова уже в период его политического вольномыслия, коснулся их прежней работы, Сахаров его прервал: "Мы с вами имеем допуск к секретной информации. Но те, кто нас сейчас подслушивают, не имеют. Будем говорить о другом."[22] Сахаров знал, что госсекретами и свободомыслием занимались совсем разные отделы КГБ, а претензий к нему как "секретоносителю" у КГБ не было. [23] 

И, наконец, недавно опубликованные дневники Сахарова, которые он писал исключительно ДСП – «для супружеского пользования», дают несколько примером его ответственного и постоянно осознаваемого отношения к секретности: «… я не хочу приближаться к грани секретности», «…неизбежный отказ по соображениям секретности (я считаю мою поездку за рубеж исключенной в ближайшие 10 лет)», «…мое положение (секретность) на самом деле не разрешало мне сказать много больше, чем я сказал».[24]

Изложенные обстоятельства побуждают заподозрить Сахарова в полной честности. Не зря же он характеризовал симпатичных ему людей выражением «абсолютная интеллектуальная честность». И о себя написал: «Я могу честно сказать, что желания или попыток «ловчить» у меня никогда не было – ни с армией, ни с чем другим», а в письме Брежневу даже еще сильнее: «У Вас, я уверен, нет оснований сомневаться в моей субъективной честности и искренности».

Но если поверить честному слову Сахарова, то из всего построения Гончарова, основанного на краеугольном камне разведдоклада Фукса, остается лишь сам этот доклад.

Гончаров считает невероятным, чтобы  Сахаров, человек сходного служебного положения с Зельдовичем, не знал известных тому разведдокументов. Однако доклад Фукса прибыл, когда Сахаров еще был вне термоядерного проекта. Так что без особой причины (вроде гипотезы Гончарова о сенсации Браво) не понятно, почему Сахарову понадобилось изучать старые – уже «отработанные» -- разведматериалы.

А вот незнание Сахаровым иностранных секретов  помогает понять его весьма загадочное свидетельство о поворотном моменте:

«у нас возникла новая идея принципиального характера, назовем ее условно «Третья идея» <>. В некоторой форме, скорей в качестве пожелания, «Третья идея» обсуждалась и раньше…»

Прервем Сахарова, чтобы добавить ныне рассекреченные детали: впервые такое пожелание высказал он сам, в первом же отчете о Слойке в январе 1949 года упомянув "использование дополнительного заряда плутония для предварительного сжатия Слойки."[25] Затем, уже на Объекте, по свидетельству ветеранов, теоретики получали от В.А.Давиденко «подначки» на тему атомного обжатия, что зафиксировано и в докладной записке Зельдовича и Сахарова от 14 января 1954 года "Об использовании изделия для целей обжатия сверхизделия РДС-6с." Однако оставался главный вопрос, КАК ИСПОЛЬЗОВАТЬ. Ответом и стала Третья идея:

«…, но в 1954 году пожелания превратились в реальную возможность. По-видимому, к “Третьей идее” одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был и я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты “Третьей идеи”. В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретенному авторитету, моя роль в принятии и осуществлении “Третьей идеи”, возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других, и, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности “Третьей идеи” не меньше, чем я.» [26] 

Озадачивает здесь комбинация неопределенности  (как это столь яркая идея могла прийти одновременно к нескольким людям?) и неясных приоритетных подробностей, включая претензию на свою решающую роль. Если исходить из версии Гончарова, то эти подробности неуместны и даже недостойны, неловко маскируя разведисточник ключевой идеи. Но если бы Сахаров хотел «замять для ясности»,  гораздо проще ему было выбрать что-то одно: либо полная коллективность, либо своя главная роль.

В рамках моей версии, Сахаров стремился не к читательской простоте, а к честному изложению своего представления об исторической реальности -- при невозможности говорить о каких либо технических деталях. И это его представление было по существу неясным, если он не знал о предварительной подготовленности Зельдовича, размышлявшего над разведдокладом Фукса еще в 1948 г. Сахарову не раз приходилось принимать решение в условиях существенной неопределенности -- и в научно-технической и в общественно-гуманитарной сферах. В его Воспоминаниях есть свидетельства, что он серьезно размышлял об ответственности и за действия и за бездействие в условиях неопределенности. Честная оценка характера и степени неопределенности – фундаментальная составляющая его мышления. Например, одна из его претензий к английскому переводу его Воспоминаний состояла в том, что у него в оригинале зафиксирована «бОльшая степень сомнения»[27] . А честно зафиксированные сомнения и неопределенности требуют выражений  типа «по-видимому», «мне кажется», «возможно».

Я бы предложил такую реконструкцию событий весны 1954 года. В ситуации тупика, зафиксированной в записке Зельдовича и Сахарова от 14 января, новое развитие «началось с того, что А. Д. Сахаров собрал теоретиков и изложил свою идею о высоком коэффициенте отражения импульсного излучения от стенок из тяжелого материала» -- это свидетельство Ю. А. Романова, одного из ближайших сотрудников Сахарова.[28] 

Наряду с этим свидетельством о рождении Третьей идеи, имеется, однако, и свидетельство сотрудника Зельдовича -- В.Б. Адамского о том, как Зельдович ворвался в его комнату и радостно воскликнул: "будем выпускать излучение!" [29] 

Этим двум событиям почти наверняка предшествовало какое-то обсуждение между руководителями обоих теоротделов – Зельдовичем и Сахаровым, подобное тому, что привело к их совместной записке Харитону от 14 января 1954 г. (о которой, по свидетельству В.И.Ритуса, сотрудники отделов ничего не знали). Был ли какой-то внешний инициатор  и как проходило то обсуждение, во время которого родилась Третья идея, можно лишь строить гипотезы. При этом следует иметь в виду эпизод, рассказанный Сахаровым: “Еще на раннем этапе работы мне удалось найти некоторые приближенные описания существенных процессов, специфических для «Третьей идеи» (по математической форме это были автомодельные решения уравнений в частных производных; замкнутую математическую форму им придал Коля Дмитриев; я до сих пор помню, что первоначально Зельдович не оценил моей правоты и только после работы Коли поверил; с ним такое редко случается, он очень острый человек).”

Не мудрено, что Зельдовичу нелегко было  принять ключевую роль излучения, -- ведь он эту идею видел у Фукса, забраковал ее и держался своего мнения шесть лет.  «Поверив» Сахарову, Зельдович включился в разработку и внес нечто существенное, включая, возможно, и данные из разведдоклада Фукса (скажем, выбор конкретного прозрачного наполнителя внутреннего пространства бомбы), что могло усилить его соавторский вклад в глазах Сахарова.

 

Что есть историческая истина?

 

Приведенные соображения не претендуют на неопровержимое доказательство честности Сахаров, но поскольку у Гончарова нет документальных свидетельств в пользу его версии, то остается взвешивать косвенные обстоятельства. На мой взгляд, этого достаточно, чтобы версию Гончарова отвергнуть, -- прежде всего из-за переоценки роли испытания Браво. Вместе с тем только тогда можно сохранить утверждение Гончарова о самостоятельности Третьей идеи.

Действительно, Гончаров усматривает параллель с американской историей, в которой от рождения идеи радиационной имплозии (у Фукса) до ее воплощения (Теллером) в конструкции водородной бомбы прошли пять лет, -- почти как и в СССР, где  шесть лет отделяло  разведдоклад Фукса от Третьей идеи. Однако эта параллель сильно хромает, если советские физики, согласно Гончарову, получили мощную подсказку -- узнали, что американцам удалось сделать бомбу, в десятки раз более мощную, чем Слойка. Как известно, сама осуществимость атомной бомбы была ее главным секретом, что применимо и к водородной бомбе.

Если же путь к Третьей идее открыл Сахаров, а наработки Фукса (через Зельдовича) пригодились лишь на стадии разработки, то это бы означало сходную самостоятельность Третьей идеи. Можно говорить даже о более высокой самостоятельности в советском случае, поскольку американские разработчики узнали об идее Фукса свободно на конференции в Лос Аламосе в апреле 1946 года, а в советском проекте идею Фукса могли видеть только те немногие, кто был допущен к его разведдокладу (документально подтверждено это лишь для Курчатова, Харитона и Зельдовича).

 

Вернемся теперь к историческому факту, раскрытому Гончаровым, -- о том, что разведдоклад Клауса Фукса 1948 года содержал идею радиационной имплозии. Хотя этот факт не нашел пока признания в стране, к которой он имеет прямое отношение – США, и хотя, на мой взгляд, идея Фукса не повлияла существенным образом на изобретение советской термоядерной бомбы, важность указанного факта несомненна.

Важным для истории может быть не только «то, что повлияло», но и «то, что могло повлиять». Как известно, Теллер предостерегал, что шпионаж Фукса мог позволить СССР опередить США в создании водородной бомбы. В господствующей сейчас в США версии истории водородной бомбы считается, что Теллер говорил это в лучшем случае из-за своего маниакального антисоветизма, а скорей всего, лишь симулируя антисоветизм, чтобы удовлетворить какие-то свои темные амбиции. Благодаря расследованию Гончарова, стало ясно, что опасение Теллера было вполне резонным. Мы никогда не узнаем, как изменилась бы истории советской водородной бомбы, если бы материал Фукса показали Сахарову уже в 1948 году. Но вполне вероятно, что опасение Теллера оправдалось бы, -- тем более, что в советском контексте схема Фукса выглядела главным направлением американских исследований, а не всего лишь одним из нескольких, как в контексте американском. Нетривиальное -- «фуксовское» -- взаимодействие американской и советской термоядерных программ проливает свет и на другие загадки американской истории водородной бомбы.[30]

Другой интересный пример «упущенной исторической возможности» относится к американскому испытанию 1 ноября 1952 г. («Майк») – первому испытанию порядка десяти мегатонн, в котором, по мнению Берии, испытывалась конструкция, подобная полумегатонной Слойке. Сахаров в своих Воспоминаниях рассказал о неудавшейся попытке собрать радиоактивные осадки от того испытания, «чтобы что-то узнать об американских термоядерных зарядах» [31], когда собранные образцы  снега случайно пропали. По свидетельству В И Ритуса, он тогда же участвовал в другой подобной -- но более успешной -- попытке. Собранный снег удалось направить для анализа в несколько разных лабораторий, однако результаты получились слишком неопределенными, чтобы сделать какие либо выводы.[32] 

Если же экспериментаторы оказались бы на высоте, то прежде всего выяснилось бы, что советская термоядерная взрывчатка Li6D в американском «изделии» 1952 года не применялась. Экспериментальные данные восполнили бы недостаток данных «ИКСпериментальных», и мнение о том, что же именно взорвали американцы, радикально изменилось бы, с неизбежными  – и, возможно, радикальными – оргвыводами.

Но это лишь правдоподобная сослагательная история. А в реальной, хоть и  неправдоподобной, истории произошли описанные выше невероятные события, которые  потребовали неочевидных объяснений.

 

Наличие двух весьма разных объяснительных версий – Гончарова и моей – побуждает вспомнить знаменитый вопрос «Что есть истина?» На этот вопрос очень по разному отвечают в физике и в истории науки. В физике действует Верховный суд эксперимента,  в идеале один прямой --  решающий -- эксперимент,  experimentum crucis.  А в истории истину определяет суд прияжных на основе косвенных данных, если они складываются в целостную картину, убедительно снимающую все разумные сомнения, по англо-юридической формуле “beyond all reasonable doubts”. Гуманитарная процедура установления исторической истины менее однозначна и более субъективна, но на ней издавна основано правосудие. И давно осознаны опасности ошибочных суждений в поиске истины.

Одна такая опасность прямо касается нашей ситуации и на языке древних гласит: «Post hoc, ergo propter hoc» -- после того, значит, вследствие того. В истории науки и техники известны случаи хронологической близости двух открытий (как открытие гелия и изобретение радио), когда имеется соблазн связать их причинно-следственно, но внимательное рассмотрение такую связь исключает.

В истории водородной бомбы секретная разделенность делает и три года небольшим интервалом. Причинно-следственная связь, предложенная Гончаровым, заслуживает, внимательного рассмотрения. Однако даже если Третья идея возникла после испытания Браво (надежной датировки нет), это еще не значит, что «вследствие того». Гончаров мог бы существенно укрепить свою версию (и пошатнуть мою), если бы нашел, например,  документальные подтверждения, что весной 1954 года в руководстве советского ядерного проекта  осознавали масштаб мощности американского испытания Браво, или  что Сахаров когда либо знакомился с разведданными о водородной бомбе, прибывшими в СССР до 1954 года. При этом, учитывая проблемность рассекречивания, мне лично не обязательно видеть сами документы, – я бы поверил Г.А. Гончарову на слово, поскольку вполне доверяю его историко-научной честности и высоко ценю его вклад в саму возможность обсуждать историю термоядерного оружия.