Вестник
Российской Академии Наук 2004, № 10, c.932-940.
К 125-летию Леонида Исааковича Мандельштама
125 лет назад 22 апреля (4 мая) 1879 года родился (в Могилёве) замечательный физик и человек Леонид Исаакович Мандельштам, скончавшийся 27 ноября 1944 года в Москве. Л.И.Мандельштам создал школу физиков, к первому поколению его учеников принадлежали И.Е.Тамм, А.А.Андронов, М.А.Леонтович и немало других физиков, а затем появились и их ученики. К 100-летию со дня рождения Л.И.Мандельштама была издана специальная книга (Академик Л.И.Мандельштам. К 100-летию со дня рождения. М., Наука, 1979). Однако и сейчас, по случаю следующего юбилея - 125-летия со дня рождения Л.И.Мандельштама, вполне уместно вспомнить о нем.
Я принадлежу к числу уже очень немногих, кто слушал лекции Л.И.Мандельштама (к сожалению, уже последние) и имел честь и счастье разговаривать с ним о науке. Поэтому беру на себя смелость порекомендовать помещенную ниже статью Г.Е.Горелика - она информативна и правдива.
В.Л.Гинзбург
Леонид Мандельштам и его школа
Расширительное понятие «научная школа» маскирует уникальный характер каждой подлинно состоявшейся школы. Что именно «ученики» получают от учителя, что их связывает и что отличает от других научных «общин» и «единоличников», какова судьба школы после ухода учителя из жизни, -- все это определяется личностью учителя. Достаточно сопоставить лидеров трех самых значительных школ в советской физике – А.Ф. Иоффе, Л.Д. Ландау и Л.И. Мандельштама, чтобы убедиться… в их несопоставимости. Три большие разницы. Развивая «школьную» метафору, в Иоффе можно увидеть хозяйственного директора школы, а в Ландау – играющего тренера спортшколы. Лидерские же качества Мандельштама были столь возвышенного характера, что годились, скорее, где-то в эмпиреях, чем на грешной советской земле, когда автономия науки и академическая свобода были буржуазными предрассудками. И то, что школа Мандельштама все же состоялась, никак не назовешь исторически закономерным, это, скорее, чудо, или – на языке физики – флуктуация. Но в отличие от физики, эту флуктуацию можно объяснить несколькими замечательными «человеческими» флуктуациями и прихотливыми изгибами отечественной истории.
Во всех трех названных школах только одно было общим – в них молодые таланты созревали в первоклассных специалистов. При этом различаясь по стилю отношения к науке и к коллегам. Различались по разным осям координат: научный азарт – или спортивный, здоровое честолюбие – или не очень, широта и глубина научного взгляда – или нацеленность на конкретный достижимый результат, ответственность перед наукой – или творческое легкомыслие. Научный талант совместим с разными комбинациями этих качеств, которые укрепляются или укрощаются личностью учителя и общей атмосферой школы.
Учитель и школа
Иоффе и Ландау строили свои школы, можно сказать, на пустырях. А место для строительства школы Мандельштама выбрали другие, и само здание школы – ее стены и крышу – также создавали другие. Сохранился документ, свидетельствующий об этом, – письмо, которое летом 1924 года получил из Москвы Мандельштам, тогда консультант Радиолаборатории Электротехнического треста заводов слабого тока в Ленинграде:
«Глубокоуважаемый Леонид Исаакович!
Я уже давно хотел обратиться к Вам с этим письмом, но некоторая неясность положения удерживала меня. Сегодня, наконец, оно выяснилось настолько, что я имею возможность писать Вам. Речь идет о Вашей кандидатуре на кафедру теоретической физики в Московском Университете. Вы, вероятно, так или иначе знаете, что Ваша кандидатура была выдвинута нами, после смерти С.А.Богуславского, наряду с кандидатурами Epstein’а и Ehrenfest’а. Однако до сих пор не удавалось добиться объявления конкурса: правление, якобы из соображений экономии, отказывалось возбудить перед ГУСом ходатайство об открытии конкурса. Сегодня, наконец, в заседании предметной комиссии было заявлено, со слов ректора, что если Вы, Ehrenfest или Epstein выразите согласие занять эту кафедру, то возражений против замещения кафедры правление не представит. Совершенно очевидно, что ни Epstein, ни Ehrenfest сюда не пойдут. Так что все дело сводится лишь к Вашему согласию. Вероятно, Вы на днях получите официальный запрос по этому поводу. Я же, выражая собственное мнение и мнение многих из моих товарищей по Университету, решил обратиться к Вам дополнительно с этим письмом.
Вы, конечно, знаете ситуацию в Московском Университете и знаете тех людей, которые играют там первые роли. Поэтому отрицательная сторона Москвы Вам хорошо известна. Другая сторона дела в следующем: по глубокому убеждению многих из нас, Вы являетесь последней надеждой на оздоровление Физического Института Московского Университета. Только появление такого лица, как Вы, может положить начало формированию кружка людей, желающих и могущих работать, положит конец бесконечным интригам, совершенно пропитавшим всю почву института. Есть немалая группа студентов, жаждущих настоящего научного руководства и несмотря на свою молодость уже разочаровавшихся в теперешних руководителях института.
По мысли С.А.Богуславского кафедра теоретической физики была учреждена в качестве "Кабинета теоретической физики с лабораторией" – так что у Вас открывается возможность поставить ряд экспериментальных работ. В настоящее время в распоряжении кабинета теоретической физики лишь две комнаты. Но если бы с Вашим появлением потребовалось бы увеличение площади, то я не сомневаюсь в возможности этого. Итак, я думаю, что Вы найдете в Москве ряд людей, которые горячо ждут Вашего приезда и из них сможете создать вокруг себя кружок работающих.
К отрицательным сторонам дела относится, как Вам, конечно, хорошо известно, низкая оплата. Вероятно, Вы могли бы рассчитывать также и на иные источники, в частности, на Госиздат. Что касается квартиры, то мне кажется, Вы могли бы поставить условием предоставление Вам квартиры, и я думаю, что у Университета нашлась бы возможность Вам ее предоставить. Извините, что я беру на себя смелость писать обо всем этом: мне очень страшно, что Вы сразу и решительно откажетесь.
Всего хорошего.
Искренне уважающий Вас
Гр. Ландсберг» [1]
В Московском университете Мандельштам начал работать осенью 1925 года. Именно тогда и там началось создание школы Мандельштама.
Из «товарищей по Университету», которых упоминает в письме Ландсберг, первым следует назвать Сергея Вавилова. Оба они закончили Московский университет (Ландсберг в 1913 году, Вавилов в 1914-м), застали еще П.Н.Лебедева, который покинул университет в 1911 году вместе с группой профессоров, в знак протеста против жандармских манер тогдашнего правительства в университетских делах. Ландсберг и Вавилов знали не понаслышке, что "Московский университет на долгие годы, до революции, остался без своей коренной профессуры. Вместо выдающихся ученых были приглашены случайные люди. "[2]
Революция сама по себе не помогла, -- в Университет первым вернулся и воцарился на физмате Аркадий Тимирязев, «сын памятника», вооруженный революционной политической риторикой, но безнадежно отставший от революции, которая шла тогда в физике. Успевший получить философское ободрение от самого Ленина, он пытался из «воинствующего материализма» извлечь передовую физику, которая бы заменила трудные для его восприятия теорию относительности и квантовую теорию. При этом он держался воинствующего принципа «кто не с нами, тот против нас».
Поэтому Ландсберг и Вавилов – не ученики Мандельштама в прямом смысле, увидев в нем сочетание научного и морального масштабов, так настойчиво добивались его приглашения в Московский университет. А упомянутая в письме «группа студентов, жаждущих настоящего научного руководства», -- это А.А. Андронов, А.А.Витт, М.А.Леонтович, С.Э.Хайкин, С.П.Шубин.
Ландсберг, когда писал свое письмо, вряд ли знал, что упомянутый им Эренфест, до того как занял кафедру Лоренца в Голландии, писал в 1912 году Мандельштаму в Страсбург:
"Если бы я попал в Страсбург, то охотно занялся бы под Вашим руководством какой-либо экспериментальной работой".
Или что в 1913 году открытку в Страсбургский университет отправил Эйнштейн:
"Дорогой г-н Мандельштам! Я только что рассказал на коллоквиуме о Вашей красивой работе по флуктуациям поверхности, о которой мне сообщил Эренфест. Жаль, что Вас самого тут нет"[3].
|
|
Открытка, отправленная в 1913 году Эйнштейном из Цюриха Мандельштамe в Страсбург. Рядом с подписью Эйнштейна расписались участники его семинара. |
|
|
В Страсбурге. Слева: Н.Д.Папалекси (?), Л.С.Мандельштам , Л.И. Мандельштам Справа: Л.С.Мандельштам, Л.И. Мандельштам с сыном Сергеем на руках, 1910 год |
Однако Ландсберг, живя в физике, безо всяких архивных свидетельств понимал, что консультант Электротреста – ученый европейского масштаба. Только такой мог вытащить физику Московского Университета из трясины научной посредственности и интриг. Не менее важны для этого были и другие качества Мандельштама, о которых Ландсберг сказал 20 лет спустя:
"Я был уже не мальчиком, когда впервые встретился с Л.И. Теперь я уже пожилой человек. Но я не стыжусь признаться, что на протяжении двух десятилетий моей близости с Л. И. я, принимая то или иное ответственное решение или оценивая свои поступки и намерения, задавал себе вопрос – как отнесется к ним Л.И. <> Я мог не соглашаться с Л.И., особенно когда речь шла о тех или иных практических шагах, но никогда у меня не было сомнения в правильности морального суждения Л.И. о людях и поступках. И я надеюсь, что воспоминание о Л.И. будет сопровождать меня в оставшиеся на мою долю годы и будет служить источником моральной силы, как в предшествующие счастливые годы этим источником мне служили встречи и беседы с ним. "[4]
Лишь один из самых первых сотрудников Мандельштама в МГУ был его учеником в обычном смысле слова – Игорь Тамм. Биография Тамма настолько не благоприятствовала научным успехам, что только действительно замечательный учитель мог скомпенсировать жизненные обстоятельства. Тамм окончил Московский университет в 1918 году, когда физика там, по словам Вавилова, «замерла и захирела»[5]. Затем революция. Вихри гражданской войны занесли его в Киев, затем в Крым. И только осенью 1920 года он – по совету знакомого – отправился в Одессу к Мандельштаму. "В Л.И.Мандельштаме я нашел учителя, которому я обязан всем своим научным развитием"[6], напишет он два десятилетия спустя.
Это было действительно огромной удачей – после запустения Московского университета и хаоса гражданской войны получить первоклассного учителя, за спиной у которого было высшее европейское образование в Страсбургском университете и преподавание там же в течение десяти лет.
Из Страсбургской школы физики, основанной Августом Кундтом, вышли В.Рентген (первый нобелевский лауреат по физике), П.Лебедев и Ф.Браун -- учитель Мандельштама. С 1903 года Мандельштам работал ассистентом Брауна, в 1913-м получил звание профессора, но в 1914-м, накануне войны, вернулся в Россию.
40-летний европейский профессор – в расцвете творческих сил – десять лет не мог найти места для приложения этих сил. Петербург, Тифлис, Одесса. "Ни приборов, ни книг, ни журналов, ни настроения… О публикациях нет и речи. <> Все стремление мое направлено сейчас на одну цель, – снова заниматься наукой в Германии", – писал он Рихарду фон Мизесу – математику, с которым подружился в Страсбурге.[7] Если бы не продовольственные посылки Мизеса, к списку жертв гражданской войны добавился бы и европейский профессор.
И все же нет худа без добра. Тамму повезло, что он приехал к Мандельштаму именно в такое время. Истосковавшийся по науке профессор весь свой научный пыл, знания и педагогический дар направил на молодого физика. Два года их общения дали возможность недоученному выпускнику Московского университета выйти на европейский уровень теоретической физики и сделать впоследствии первоклассные работы, одна из которых принесла ему нобелевскую премию.
Сам Мандельштам свой путь в науке начал с радиофизики, когда эта область только рождалась и была передним краем и науки и техники. Последнее слово науки стремительно воплощалось в высоко-научную технику радио. Участвуя в этом воплощении, Мандельштам глубоко освоил теорию колебаний, которая служит "интернациональным языком", как говорил он, для самых разных областей физики.
Теория колебаний и ее важнейшие приложения – радиофизика и оптика – на всю жизнь остались в центре интересов Мандельштама, но сама область его интересов "непрерывно расширялась и углублялась", по свидетельству Н. Д. Папалекси – его друга со Страсбургских лет и до конца жизни.[8] В область эту вошли обе революционные идеи, преобразившие физику: кванты и относительность.
Одной из самых известных работ Мандельштама было -- совместное с Г.С. Ландсбергом -- открытие комбинационного рассеяния света в 1928 году, независимо от индийских физиков Ч. Рамана и К. С. Кришнана. Драматическая судьба этого открытия и история присуждения Нобелевской премии одному только Раману изложена и проанализирована в статьях В. Л. Гинзбурга и И. Л. Фабелинского. [9]
Но спектр научного сияния Мандельштама не сводится к отдельным спектральным линиям, -- его исследования и его воздействие на развитие физики отличается широтой охвата. Он по существу не делал различия между наукой чистой и прикладной: "математика, физика и техника так тесно переплетаются, что нет ни потребности, ни возможности расчленить живое единое целое на отдельные части".[10] Фундаментальные проблемы теории занимали его наравне с конкретной радиотехникой. Когда говорят об универсальности физика, обычно имеют в виду, что он может работать в разных областях своей науки, но все же – в 20 веке – в пределах либо теории либо эксперимента. Мандельштам был одним из редких исключений. Он был профессионально свободен в обеих частях единой науки. Столь же органично в его размышления входили вопросы теории познания, остро поставленные физикой 20 века. Родной страной он считал всю физику в целом. Этот его "научный космополитизм" вместе с педагогическим даром объясняет разнообразие его учеников: от радиоинженеров до теоретиков в области физики элементарных частиц.
Пример его видения науки – доклад на Общем собрании академиков в 1938 году. Тема звучала мало увлекательно: "Интерференционный метод исследования распространения электромагнитных волн. " Но вот что записал в дневнике В. И. Вернадский, геохимик по специальности: "Вечером в Академии – интересный и блестящий доклад Мандельштама. Я слушал его, как редко приходилось слушать. Отчего-то вспомнился слышанный мной в молодости в Мюнхене доклад Герца о его основном открытии".[11]
Мандельштам в своем докладе не просто подытожил некие конкретные исследования, он их представил как органическую часть развивающейся науки. Без каких либо ухищрений и внешних эффектов, он свел воедино радиотехнику и философские уроки квантовой физики, ход исторического развития чистой науки и перспективы практических применений. Это была картина живой физики, передающая ее дух неспециалистам и углубляющая понимание коллег.
Разнообразные таланты, которые быстро и мощно расцвели под влиянием Мандельштама, были схожи в своем отношении к учителю. Их чувства любви и уважения порой кажутся преувеличенными и непонятными. Никаких признаков проблемы "отцов и детей"! О Мандельштаме его "научные дети" говорят в столь возвышенных тонах, что тянет приписать это парадному стилю "социалистического реализма".
Однако был у Мандельштама и крупный недостаток, который, как и положено, был продолжением его достоинств и потому помогает их понять и понять тональность высказываний его почитателей, – Мандельштаму сильнейшим образом недоставало честолюбия. Ему хватало смелости браться за проблемы, над которыми ломали головы величайшие теоретики – Эйнштейн и Бор, и предлагать свое решение этих проблем в кругу сотрудников и учеников, но недоставало честолюбия, чтобы спешить опубликовать свое решение, "застолбить" свой приоритет. Занимала его наука сама по себе, а не спортивная ее сторона – кто открыл раньше. Он не спешил с публикациями, скрупулезно проверяя полученный результат. И шло это от чувства ответственности перед наукой – чувства морального.
Наука и нравственность
Школу Мандельштама от других более всего отличало органическое соединение науки и нравственности и даже приоритет нравственного начала. Отношение к поиску научной истины, к научному знанию в целом, к себе -- искателю истины и к соискателям, -- все это подлежит "юрисдикции" нравственности. Этими отношениями пропитана жизнь науки. И нравственные различия в мире людей науки не меньше, чем за его пределами.
Виталий Гинзбург, отвечая в 70-е годы на вопрос газеты, сказал: «К сожалению, в пределах имеющихся у меня сведений нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств. Вместе с тем такой вывод меня самого удивляет.» [12] Удивление его можно истолковать так, что формируясь в научной семье Мандельштама-Тамма, он привык к ее моральным устоям и счел их естественными, неизбежными. И лишь выйдя во "взрослую" научную жизнь, обнаружил совсем иные научно-нравственные комбинации.
Начиная с самого начала, можно спросить, кого Мандельштам брал в свою школу и как он проводил приемный экзамен. Ответ очень прост: не он выбирал себе учеников, а они выбирали его. Мандельштам готов был учить всякого, кто этого по-настоящему хотел. У "абитуриента" могло не быть сверхвыдающихся способностей, важно лишь, чтобы он любил науку и честно относился и к своим способностям и к науке в целом. Во вступительной лекции к курсу физики в 1918 году Мандельштам сказал:
"Занятия физикой, углубление в ее основы и в те широкие идеи, на которых она строится, и в особенности самостоятельная научная работа, приносят огромное умственное удовлетворение. Убеждать в этом я не хочу. Да и вряд ли здесь возможно убеждение. Тут каждый должен убедиться сам. Но я хотел бы, чтобы вы знали, что если кто-нибудь из вас почувствует в себе такое стремление, то для меня всегда будет большим удовольствием способствовать всем, чем я могу, его осуществлению."[13]
В других школах к способностям относились иначе. Ландау, например, проверял абитуриентов в настоящих приемных экзаменах и трезво относился к своим способностям, а Иоффе собственные способности изрядно завышал (что проявилось, в частности, в его конфликте с Ландау).
Разборчивость Мандельштама была морального характера. И у него был принцип: "Взрослых людей не воспитывают. С ними либо имеют дело, либо не имеют". Мандельштам, конечно, воспитывал, но исключительно собственным примером, своим способом жизни. Не все, попавшие в школу Мандельштама, выдержали соблазны честолюбия и преодолели страх перед власть имущими, но поразительно большая доля его учеников совмещали научную и нравственную квалификации.
О редком сочетании в Мандельштаме обычно исключающих друг друга свойств говорил Тамм: "…непередаваемая доброта и чуткость, любовная мягкость в обращении с людьми сочетались в Л. И. с непреклонной твердостью во всех вопросах, которым он придавал принципиальное значение, с полной непримиримостью к компромиссам и соглашательству".[14]
С подобным душевным складом создать научную школу нелегко даже в условиях цивилизованных. А Мандельштаму довелось жить в условиях совсем иных. Удивляться надо скорее признанию его научных заслуг в СССР: его избрали в Академию Наук в 1928 году, в 1931-м наградили премией имени Ленина. Но главное, чему можно удивляться, что ему удалось столь полноценно реализоваться. Объясняется это прежде всего тем, что личность Мандельштама притягивала и людей практического склада, готовых в реальной советской жизни обеспечивать стены и крышу для его школы.
Другая часть объяснения -- что на рубеже 20-30-х годов "диктатура пролетариата" еще не закостенела в систему сталинизма и еще не полностью подмяла жизнь науки. Об этом свидетельствует, например, то, что в 1931 году высшей премией страны -- премией им. Ленина -- наряду с Мандельштамом был награжден Александр Фридман, умерший в 1925, вскоре после того как открыл -- "на кончике пера" -- расширение Вселенной. Наградили Фридмана, правда, не за космологию, а за динамику атмосферы. Но космология раньше и больше других физических теорий попала под удар партийных философов, которые ее и "закрыли" на десятилетия. И причастность к "поповской" теории могла перевесить любые научные заслуги. То, что не перевесила, кое-что говорит о том времени.
В то время премии им. В.И. Ленина, учрежденные правительством в 1925 году, присуждались по рекомендации Коммунистической Академии – структуры, с помощью которой рабоче-крестьянская власть пыталась совладать со старорежимной и – по уставу – автономной Академией Наук. Тем не менее перечень первых лауреатов премии им. В.И. Ленина неплохо соответствует суду истории науки. [15]
Среди тогдашних заслуг советской власти перед наукой по меньшей мере одна имела рабоче-крестьянскую форму. Это -- результат работы Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин) по проверке Института физики МГУ в марте 1930 года. [16] Школе Мандельштама шел уже пятый год, по научной продуктивности она намного опережала всю остальную физику МГУ, однако по выражению тогдашнего аспиранта и будущего академика А. Андронова: "проф. Мандельштама держали в абсолютно черном теле. " Административную власть в университетской физике крепко держал в своих «красно-серых» руках Аркадий Тимирязев. Комиссия Рабкрина эту власть свергла.
В сентябре 1930 года директором Института физики стал Борис Гессен – философ и историк науки, видный человек в Комакадемии, но еще и гимназический друг Игоря Тамма, вместе с ним изучавший физику в Эдинбургском университете. Всего несколько лет дала история Гессену для заботы о «стенах и крыше» школы Мандельштама, и с этого начался ее расцвет.
Стоит отметить, что в близком научном окружении Мандельштама были люди с весьма различными социально-политическими взглядами. И.Тамм, С.Шубин, А.Андронов страстно предавались социалистическим мечтам/иллюзиям. Некоторых политика просто не занимала. А Г. Ландсберг, по мнению весьма информированного и бдительного наблюдателя, был "право настроен"[17].
Сам Мандельштам, хотя и был исключен из Новороссийского университета за участие в студенческих волнениях, с возрастом, как бывает у людей не только с отзывчивым сердцем, но и с думающей головой, приобрел отвращение к революционному насилию. По словам из письма Тамма, " отвращение ко всему большевицкому – хотя ему очень хорошо – стало у Леонида Исааковича совсем болезненным, включительно до того, что необходимость сидеть за столом (в разных концах и не разговаривая) с коммунистом на ужине – причем этот единственный коммунист вел себя, по его же словам, весьма прилично – вызывает у него мигрень страшнейшую на всю ночь."[18] Стоит заметить, что написано это в декабре 1922 года, вскоре после коллективной высылки из страны группы несоветских деятелей культуры. Десять лет спустя Мандельштам знал по меньшей мере одного коммуниста, с должным уважением относившегося к культуре, – Гессена. За что тому, впрочем, доставалось от его ультра-партийных товарищей: «В статьях [Гессена] большевистским духом и не пахнет... . У т. Гессена мы видим во всех его работах одну линию – преклонение перед буржуазными учеными, как перед иконами.»[19]
К середине 30-х годов сталинизм в одной, отдельно взятой, стране был построен. Обеспечив лояльность Академии Наук, правительство присоединило к ней Комакадемию, переведя руководство обновленной Академии из Ленинграда в Москву. При этом из Ленинграда в Москву перевели и незадолго до того возникший Физический институт АН СССР -- ФИАН. Директор института Сергей Вавилов научной основой своего института хотел сделать школу Мандельштама. В этом ему помогла советская история. В августе 1936 года арестовали Бориса Гессена. И сразу же началось "выдавливание" мандельштамовцев из МГУ. К счастью, им было куда идти – в ФИАН. В апреле 1937 года на собрании в ФИАНе С. Вавилов взял на себя ответственность за приглашение Б. Гессену стать своим заместителем (назвав по имени-отчеству арестованного – и уже расстрелянного[20]) и публично заявил о своем стремлении, чтобы Л.И. Мандельштам сосредоточил свою работу в ФИАНе.
Наследство Мандельштама
В истории последней научной награды Мандельштама -- его сталинской премии -- отразилась и эпоха и личность, способная жить по закону совести.
В 1939 году, к 60-летию Сталина, Академия Наук «избрала» его в почетные академики. Похоже, товарищ Сталин поверил в то, что он – корифей науки, поскольку он учредил новую высшую научную награду и присвоил ей свое имя. Первое присуждение сталинских премий должно было состояться в конце 1940 года. Академия провела отбор, и в перечне выдвинутых работ в физике первым стояло исследование «Распространение радиоволн вдоль земной поверхности», авторами которого указаны академики Л. И. Мандельштам, Н. Д. Папалекси и их молодые сотрудники -- Я. Л. Альперт, В. В. Мигулин и П. А. Рязин. [21] Вторым в перечне шла работа Г.Н.Флерова и К.А.Петржака о спонтанном делении урана. Эти две работы обозначали области физики, которым в ближайшие году суждено было дать самые значительные практические приложения в виде радиолокации и атомной бомбы. Однако почетный академик Сталин имел свое мнение о важности научных исследований и вычеркнул обе эти работы.
В 1942 году Сталинскую премию все же дали Мандельштаму и Папалекси, однако без их сотрудников. Тогда Мандельштам поправил т. Сталина, -- он распределил деньги полученной премии между сотрудниками и сопроводил их благодарственными письмами, одно из которых сохранилось:
|
|
«Дорогой Яков Львович, Мы рады отметить, что работы, за которые была присуждена Сталинская премия, были выполнены благодаря дружному и умелому сотрудничеству всего коллектива, в котором Вы принимали существенное участие. Примите наши
самые искрение приветы и наилучшие пожелания.
Л. Мандельштам, |
Это письмо Мандельштам писал в Боровом в Казахстане, куда в начале войны эвакуировали престарелых и слабых здоровьем академиков. Там с Мандельштамом особенно сблизились В.И.Вернадский и А.Н.Крылов – люди очень разные и лично далекие друг от друга. Эти академики с дореволюционного времени были значительно старше Мандельштам, но им довелось пережить его и сказать о нем поминальные слова.
|
|
Леонид Исаакович Мандельштам, 1940 год |
Вернадский в дневнике, назвав умершего за несколько недель до того Мандельштама оригинальным и широко образованным мыслителем, упомянул также, казалось бы, неуместный факт: «Леонид Исаакович рассказывал мне, что ему предлагали принять христианство и остаться в Германии, но он предпочел вернуться в Москву.» [23] Познакомившись с другими записями дневника, в этой фразе можно усмотреть неявное моральное сопоставление с другим физиком-академиком, к которому Вернадский относился весьма скептически (отдавая должное и его таланту и заслугам). В академическом мире было хорошо известно, что А.Ф.Иоффе в тридцать лет крестился, а в шестьдесят вступил в партию. И то и другое, разумеется, «для пользы дела». Но этого основания было недостаточно и для Мандельштама, и для Вернадского.
Крылов свое поминальное слово произнес публично, на собрании памяти Л. И. Мандельштама. Кратко описав его жизнь в науке, Крылов нашел необычную форму, чтобы сказать о нравственной его природе:
«Леонид Исаакович был еврей. Есть много евреев, которые следуют буквально железному правилу Ветхого завета Моисея и пророков: "Око за око, зуб за зуб", выкованному тысячелетиями преследований, исходивших от государственных властей, от рабства, от инквизиции, от герцогов, от феодалов.
Две тысячи лет тому назад раздался голос великого идеалиста, провозгласившего новый завет: "Любите врагов ваших; если тебя ударят по левой щеке, подставь и правую". Все читают эти слова, никто им не следует; не следовал им и Леонид Исаакович, но во многом к этому идеалу приближался. Конечно, он не любил врагов своих, но по высоте и чистоте его характера у него их почти и не было.
Леонид Исаакович отличался прямотою, честностью, полным отсутствием искательства и лукавства и заслужил особенное уважение лучшей части профессоров Московского университета; но в последние два года сплоченная группа физиков причинила Леониду Исааковичу много огорчений на научной почве.»
Этих сплоченных физиков МГУ А.Н.Крылов видел перед собой в зале, и возможно для них употребил дефицитные в тогдашнем советском лексиконе еврейские и ново-заветные мотивы. А закончил свою речь советский академик и царский генерал, кораблестроитель и переводчик Ньютона тоже не по-советски:
«Да будет земля ему пухом, ибо праведник он был!»[24]
Все три академика – Мандельштам, Вернадский и Крылов – жили по своим собственным нравственным законам. И это соединяло их, вероятно, не меньше, чем общие научные и культурные интересы.
Совсем недавно увидело свет еще одно поминальное слово: «Самый замечательный человек среди ученых, которых я в России знал. Сверхчеловеческая тонкость физического мышления. Редчайшая моральная честность в самых тяжелых условиях, с добротой и добродушием и общая высокая культура» . Это после смерти Мандельштама записал в дневнике Сергей Иванович Вавилов.[25] Он больше, чем кто-либо, сделал для того, чтобы школа Мандельштама и ее наследие стали фактами. Он до конца своей жизни защищал эту школу от той самой «сплоченной группа физиков», которых помянул лихом А.Н.Крылов. Лишь после смерти С. И. Вавилов могло состояться постыдное осуждение «философских ошибок Л.И.Мандельштама".[26]
Научное наследие Л.И.Мандельштама, как и положено в истории настоящей науки, растворилось в потоке научных исследований, перешло из индивидуального в общественное достояние. Нравственное же наследие способно существовать лишь в индивидуальной форме, передаваясь «из рук в руки». Другое дело, что брать из этого наследия разрешено каждому.
Как с этой традицией можно познакомиться? Не найти лучшего и более интересного учебника, чем недавно изданная книга выпускника школы Мандельштама-Тамма -- Евгения Львовича Фейнберга «Эпоха и личность. Физики» (М., Физматлит, 2003). В ней рассказывается о драмах людей науки, начиная с самого родоначальника школы Л. И. Мандельштама, рассказывается с той интеллектуальной честностью и нравственной отвагой, которая была этой школе столь присуща.
А наглядным пособием к предмету «наука и нравственность» может послужить жизнь Андрея Сахарова. Он уже не застал Мандельштама, -- пришел в ФИАН через несколько недель после того, как Мандельштам ушел из жизни. Но при первой встрече со своим учителем Таммом, Сахаров увидел такую картину: " письменный стол, засыпанный десятками пронумерованных листов с непонятными мне вычислениями, над столом – большая фотография умершего в 1944 году Леонида Исааковича Мандельштама, которого Игорь Евгеньевич считал своим учителем в науке и жизни."[27] В сущности так же относился к Тамму и Сахаров.
В жизни Сахарова со всеми ее невероятными поворотами, быть может, самое удивительное, с каким внутренним спокойствием и негероическим чувством он жил. Уже не только академик и трижды герой, но и лауреат нобелевской премии мира, Сахаров записал в дневнике, возражая попыткам героизировать его: "Я не добровольный жрец идеи, а просто человек с необычной судьбой. "[28] Он считал, что его судьба оказалась крупнее, чем его личность, и что он «лишь старался быть на уровне собственной судьбы»[29]. В формировании такого его нравственного чувства, наряду с дарами, полученными при рождении и в семье, несомненно сказалась атмосфера его первой научной семьи – школы Мандельштама. Все члены этой семьи были рождены для науки, но когда жизнь ставила перед ними нравственный вопрос, они не уклонялись от того, чтобы дать на него нравственный ответ. В этом собственно и состоит главная традиция Мандельштама.
