Советская жизнь Льва ЛАНДАУ глазами очевидцев (Москва: Вагриус, 2009)
Считается,
что я занимаюсь историей советской физики тридцатых годов. В общем так оно и
есть. Однако самой этой историей и этими годами я занялся лишь потому, что
очень уж меня заинтересовал один человек - Митя Бронштейн. Замечательный
советский физик Матвей Петрович Бронштейн.
Матвей
- Митя? Да. И еще Аббат. И еще эМ Пэ. Чего только не бывает.
Скажу
честно, никто не давал мне права называть его так запросто, - Митей его звали,
с детства, только родные, потом - друзья. В оправдание могу лишь сказать, что
узнал о нем больше, чем о своих близких родственниках. Вдобавок, я уже старше
его. Его ровесником я был, когда захотел узнать о нем все, что только можно
узнать о человеке спустя сорок лет после его смерти. И с каждым годом он все
младше и младше меня...
Недавно
я сообразил, что в истории Страны Советов изучаю период от ее младенчества до
совершеннолетия. В 21 год человек получает от государства все права, - может, и
для государства этот возраст чем-нибудь отмечен?... В 1938-м моему герою должно
было исполниться тридцать два года. Но в том году он получил от государства
пулю в затылок. И свой 31-й день рождения он встретил в тюрьме – в
ленинградской тюрьме, истерзанный и уже подписавший тупо-нелепые «признания».
Историю
можно знать, но очень трудно понимать. Трудно понять столь разных ее участников
- и того, кто истязает, и того, кого истязают. И я стараюсь лишь пристально
вглядеться в жизнь эМ Пэ. Прежде всего стараюсь прочесть все, что он написал. А
это немало. Физик Бронштейн одарен был еще и литературно. Он замечательно писал
о науке для ученых и неученых, для взрослых и детей. Сколько старых журналов я
перелистал, разыскивая его статьи…
И,
конечно же, ищу тех, кто его знал. Около двадцати его современников успел
разыскать и расспросить. Включая очаровательную леди Женю из Оксфорда. Но мне
всё мало...
Чтобы объяснить, чем М.П.
так меня увлек, почему мне так хочется воскресить его, пришлось бы много чего
рассказать. А коротко говоря, люди, подобные ему, рождаются, чтобы украсить род
человеческий и осветить какую-то часть мироздания. Матвей Петрович, думаю,
съехидничал бы по поводу роли украшения и светильника. Но это его дело. А мое
дело – дополнить заметку "Бронштейн М.П." в Большой советской
энциклопедии, где ничего подобного не написано.
Впрочем,
хватит о нас с Бронштейном. Пора сказать о Вячеславе Сорокине. Он объявился
пару недель назад. Энергичный молодой человек. Знает кое-что из физики и
кое-что из ее истории, в основном про самых великих – про Эйнштейна и Бора.
Окончив университет, уже несколько лет работает в каком-то ящике по электронной
части. И говорит, что стало скучно и подумывает перебраться в историю физики.
Имеет право.
Разыскал
меня Сорокин, чтобы задать пару вопросов о моей недавно вышедшей книге. Вопросы
разумные. Я и сам их себе задавал. Конечно, я знал, что в 34-м году в СССР
приезжал Бор со своим ассистентом, и что этот ассистент в 30-м году чирикнул
нечто о квантовой гравитации. Но была ли с этим связана главная работа эМ Пэ?
После того, - значит, вследствие того? Даже на латыни это не особенно убеждает.
Тем более на языке фактов истории и физики.
Рассказывая
Сорокину о трудностях и прелестях истории науки, сказал ему, что собираюсь в
Ленинград, предвкушаю встречи с героями прошедшего времени и с архивами, а если
повезет, то и внеочередные открытия и закрытия. И тут мой новый знакомый
сообщает, что он недавно заочно познакомился с одним ленинградским - любопытным
и вполне еще бодрым. Владимир Евгеньевич Львов, живет в Ленинграде, автор
нескольких книг (в том числе и ЖЗЛовской биографии Эйнштейна), в 30-е годы был
журналистом с физическим уклоном. Писал и о визите Бора в Союз. Знал Бронштейна
и его товарищей по физике, многое помнит. Не хочу ли я и с ним побеседовать?
Разумеется!
Столь немногим героям того времени удалось дожить до нашего, что для каждый -
находка. И Сорокин дал мне телефон этого героя.
Полистав
в библиотеке книги Львова, я узнал, что автор «работает в основном в жанре
научно-художественной прозы и публицистики», что его статьи, «посвященные
философским вопросам естествознания», печатал в 30-е годы журнал "Новый
мир". А в книге "Молодая Вселенная" упоминался Бронштейн и - не
раз - его близкий товарищ Ландау.
Позвонил
я в первый же ленинградский вечер.
-
А-а, таваррищ Гаррелик?! - ответил мне бодрый и даже напористый голос с
грассирующим "эр". - Да, да, да. Мне о вас писал товарищ Сорокин -
мой юный московский друг. Вы, кстати, давно его знаете?
-
Совсем недавно. Мы в сущности...
-
Ах, да, да! Он же писал мне, что разыскивает Вас! И даже любезно прислал Вашу
книгу - все никак не возмещу ему этот расход. Но это ладно... Чем, собственно,
я могу быть Вам полезен?!
-
Сорокин сказал мне, что Вы знали многих физи...
-
Понимаю, понимаю. Я для Вас - эдакий динозавр, который жил в доисторические
времена!
-
Ну что вы...
-
Нет, нет, я понимаю! И хотя ощущать себя динозавром не очень-то приятно, но я
готов Вам помочь. Чем могу, конечно. Тем более, что и мне интересно посмотреть
на Вас, на представителя племени младого, незнакомого. Где бы Вы хотели со мной
встретиться?
-Где
Вам удобно.
-Угу.
Так, так...
И
он почему-то принялся живописно, не экономя слов, рассказывать о своем
одиноком, аскетическом образе жизни и убогой обстановке своей квартиры,
объяснил, почему он меня приглашает прийти через два дня в девять часов вечера
и почему просит предварительно позвонить. Я был на все согласен.
Однако
назавтра утром он сам позвонил мне в гостиницу, сообщил, что не сможет принять
меня в назначенное время, и предложил встретиться днем в Публичке - главной
ленинградской библиотеке.
Так
получилось, что я немного опаздывал. И издалека увидел одинокую фигуру, цепко
оглядывающую прохожих. Когда между нами оставалось шагов десять, фигура решительно
направилась ко мне, ткнула пальцем и заявила убежденно: "Вы -
Горелик!" (в знакомой уже манере исполняя звук "эр"). Я не стал
отпираться и пожал руку, протянутую высоким крепким стариком с внушительным
носом и отвислой нижней губой. Разумеется, я начал извиняться, но он не обратил
на это никакого внимания и энергично повел меня внутрь. Присмотревшись, я дал
ему лет 60-65, и уж никак не 80. Берет и мятый плащ выдавали человека, живущего
интенсивной духовной жизнью. Он - опять живописно и многословно - стал
рассказывать, что в этой библиотеке проводит семь дней в неделю, что его здесь
знают, даже позволяют самому заходить в гардероб, несмотря на близость норковых
шуб и шапок. И этим своим правом он тут же воспользовался.
В
том, что Львов здесь в почете, я убедился и сам, - контролеру он сказал:
"Этот товарищ из Москвы со мной. Дайте ему разовый пропуск". И дали
без звука, не спросив никаких документов. На ходу рассказывая о местных
достопримечательностях, он уверенно повел меня:
-
Я тут знаю каждый уголок! Вчера мысленно перебрал все, соображая, где бы можно
спокойно побеседовать. Я, знаете ли, на фронте оглох на одно ухо и говорю
довольно громко... И я нашел вполне подходящее место! Во-он там.
Раскаты
"эр" на время прекратились, Львов по-хозяйски подхватил стул и
потащил, решительно отвергнув мою помощь, к намеченной цели.
Устроились
мы в иностранном каталоге. Редкие посетители, действительно, нас не беспокоили.
Речь Львова текла обильно: осенняя погода, памятник Екатерине и ее любовникам,
современная космология и великий паралитик Хокинг, титаны релятивистской
астрофизики и ее роковые тайны, физика тридцать первого века и так далее и так
далее. Все это украшалось французским и латынью.
Не
могу пожаловаться, что он совсем не давал мне вставить слова. Слушал он меня, я
бы даже сказал, с жадным любопытством. Но царила все-таки его речь, туго
набитая словами. Он говорил, не давая опомниться ни мне, ни себе. Моя
заурядная, увы, память не справилась с потоком его речи, и воспроизвести нашу
беседу полностью я не могу. Но кое-что я запомнил, а некоторая бессвязность -
это всегдашний удел историка. Свое участие в разговоре буду - по возможности -
оставлять за кадром.
-
В университет я поступил в 21-ом году, окончил в 26-ом. Сейчас, наверно, в это
трудно поверить, но я сидел на одной парте... (многозначительное поднятие
бровей)... с Георгием Антоновичем Гамовым! Он приехал из Одессы и был очень
грязным! От него ужасно дурно пахло! По нем ползали насекомые! - мыться было
негде. Это потом уже, побывав в Европе и прославившись альфа-распадом, он
приобрел респектабельность. А вы знаете, как он сбежал?
И
безо всякой просьбы стал сыпать точнейшими, но перевранными подробностями того,
как свежеиспеченный член-корреспондент сделался невозвращенцем и из Георгия Антоновича
превратился в Джорджа. Пока я не сказал, что читал автобиографию Гамова и все
знаю. Он удивился, записал название книги и поехал дальше.
-
...знакомство с Бронштейном у меня было шапочным. Помню, помню его. У вас в
книге его фотография - такой чистенький, аккуратненький мальчик... Но
фактически он был довольно некрасив: маленького роста, с очень, даже чересчур
типичной ближневосточной физиономией, вертлявый, со склонностью не столько к
юмору, сколько к цинизму. Конечно, был он блестящий теоретик, своего рода
вундеркинд...
-
...И, знаете, негуманность сталинского времени очень сильно преувеличивается.
Вот, например, когда Капица, кажется в 35-м, не хотел остаться в Союзе, хотел
вернуться в Англию... Имея советский паспорт в кармане! И что?! Расстреляли
его? Посадили? Нет! Построили специально для него институт, закупили на валюту
оборудование! На! Работай! А он? В 40-х годах еще и отказался участвовать в
урановом деле. Он, видите ли, пацифист! и тому подобное. И что? Посадили?
Расстреляли? Всего лишь отстранили от директорства. Жил себе спокойненько на
даче, при академическом окладе! Так что... А знаете, как отстранили Иоффе? Нет?
У него же квартира была в здании Физико-технического института, и дверь из этой
квартиры вела прямо в институт. Однажды утром он обнаружил, что дверь эта
наглухо закрыта. И только потом узнал, что уволен...
-...
люди умирали и просто так. Вот был у меня друг Эйгенсон, астроном. Вам эта
фамилия знакома?
-
Встречал.
-
Так он умер в 52 года. От вульгарного аппендицита! И были ведь пострадавшие не
только в 37-м, но и в конце 40-х. Вы знаете?
-
Космополиты?
-
Да, по еврейской линии. И дело врачей. Вы еврей? ... А я, кстати, не еврей.
-
Бывает.
-
Нет, я действительно, не еврей! Некоторые почему-то думают, что я еврей, но
скрываю это.
-
Что вы говорите?!
-
Я даже сам слышал, как эту глупость повторяли. Совсем рядом со мной ...
А
еще он говорил об энергии и материи; о космологии, по поводу которой когда-то
заблуждался; о том, как защищал точку зрения Эйнштейна, и еще о многом. Вдруг, прервав
себя, он сказал: "Почему-то я очень волнуюсь, разговаривая с Вами!?"
и, не исчерпав мои вопросы, взглянул на часы:
-
Мы с Вами беседуем уже час сорок пять. Для первого раза, может быть,
достаточно?
Тут
он посмотрел на меня как-то эдак, и глаза его засуетились:
-
Я должен Вам сказать э-э... еще одну вещь ... Молодым физикам, вроде Вас, мое
имя ничего не говорит ... Но, ... учтите, для физиков старшего поколения я -
фигура одиозная, - он внимательно посмотрел на меня, и я поднял брови до
отказа.
-
О-ди-ознейшая, - утвердил он спокойнее.
-
Да почему же??
-
Видите ли, в 30-е и 40-е годы в идейной борьбе против физического идеализма,
защищая точку зрения Эйнштейна и ДеБройля против копенгагенцев, я писал очень
хлесткие, злобные статьи. Очень злобные.
(Мои
брови застыли на самом верху).
-
В журнале "Звезда", номер первый за 49-й год, я напечатал большую
статью против идеализма в физике, а в "Литературной газете" - статью
"Трубадур физического идеализма". Это о Френкеле. Говорили, что из-за
этой статьи он, якобы, получил инфаркт, -- тут Львов не удержал довольной
ухмылки. -- Но это сущая ерунда! Ведь он умер чуть ли не через три года после
этой статьи. А как-то мы встретились с ним на Невском и вполне светски
поздоровались. "Как поживаете, Яков Ильич?" - спрашиваю я его.
"Ничего, помаленьку". Так что ... А в 49-м готовилось большое -
Всесоюзное! - совещание по поводу физического идеализма, и мои статьи были
первым залпом. Однако Сталин отменил совещание, когда Курчатов сказал ему, что
это плохо скажется на физиках, делающих атомную бомбу.
-
Но все-таки, что значит злобные? Ведь Эйнштейн, не соглашаясь с Бором,
оставался в добрых отношениях с ним?
-
Вашему поколению очень трудно представить себе происходящее в те годы ...
На
этом туманном объяснении он поднялся, и мы пошли к выходу.
На
улице наша беседа продолжалась еще минут десять. Спросив, из какого я
учреждения, он обрушился на "философскую проститутку" - академика
Кедрова, который когда-то боролся на одной с ним стороне баррикад, а когда
изменились обстоятельства, быстро изменил взгляды.
Потом
попросил мой адрес и сказал, что "резервирует за собой право написать
письмо":
-
В Москве сейчас я бываю редко, но может быть, когда-нибудь, встретимся в
Москве. Конечно, - спохватился он, - в моем возрасте говорить "когда-нибудь"
- большое нахальство.
И
вдруг, понизив голос, открылся:
-
Знаете, я очень боюсь смерти. Ужасно боюсь! Чувствую себя как приговоренный,
ожидающий утверждения приговора. Как Сакко и Ванцетти. Как герой
"Американской трагедии" Драйзера. Вам этого, конечно, пока не понять,
но с возрастом...
-
Почему же? К смерти примериваются не только после восьмидесяти. Я вот
примеривался этим летом.
-
Да-а? - он посмотрел на меня с интересом. - Значит вы тоже думаете об этом?! А что
такое? Была же какая-то причина?! Повод?!
-
Повод найти, если не начисто лишен воображения, совсем не трудно.
-
Но все-таки?
-
Ну... обнаружилась в моем организме одна штука, которая, бывает, превращается в
страшную гадость.
-
Опухоль?
-
Вроде того.
-
Где? - с настойчивым любопытством спросил он и на чистой медицинской латыни
стал перечислять анатомические названия, которые в беседе мало знакомых людей
появляются редко. Похоже было, что мой собеседник испытывает некоторое
удовлетворение, представляя, что вот в этом, далеко еще не 80-летнем организме
поселился рак, который, лихорадочно деля клетки, может вскоре удушить изнутри
пока еще вполне живого и вовсе не старого человека. Однако, удовлетворив
любознательность, он потерял интерес ко мне как смертному, и с детской
унылостью сказал:
-
И все-таки это не то. В Вашем возрасте всегда есть надежда. В моем - никаких!
Приговор уже вынесен. Можно только гадать: пять лет или год?
-Тогда
в моем тоже: 50 лет или 45? Разница только количественная...
-Нет,
нет, Вам этого не понять... Люди придумывают всякие утешения, но должен Вам
сказать с высоты моего возраста: все эти утешения - чушь собачья! Есть просто
черная яма... Брр!
Глаза
моего собеседника затемнились тоской, которая, однако, преобразовалась в
ехидную усмешку:
-
Был у меня когда-то друг, химик. А его старший брат неизлечимо заболел, не
помню уж, чем. И знал это. Как-то сидим мы - это еще до войны было - и этот
приговоренный заявляет, что вовсе не боится смерти, он, мол, знает, что его
душа присоединится к мировому континууму душ и, быть может, окажется рядом с
душами Аристотеля, Пифагора, Наполеона и еще черт знает кого. Когда он вышел из
комнаты, его брат, помню, хмыкнул: "Утешает себя..."
Погребальной
темой наша встреча закончилась. На предложение Львова углубить знакомство за
чашкой чая у него дома я сокрушенно сказал, что уже связан обещанием навестить
старых друзей, а поздно вечером уезжаю.
Через
несколько часов я еще раз услышал голос с раскатистым "эр" - Львов
опять позвонил в гостиницу. Он порылся в своих записях и обнаружил, что насчет
"Ивана Ивановича, который покинул Россию", он действительно подзабыл.
То, что он когда-то прочитал в "Сэтэрди ревью", полностью совпадает с
моей версией.
Воспитанный
своим временем, он предпочитает имя Гамова не произносить даже сейчас, когда
оно уже попало в советские энциклопедии.
Приняв
привет "юному другу, товарищу Сорокину", я со Львовым распрощался.
Думаю, навсегда. Причин продолжать это знакомство не вижу.
*
* *
Перечитал
я эти свои заметки о встрече в Ленинграде и понял: даже неопытный читатель
заподозрит в моем рассказе какой-то подвох. Так оно и есть. Уговариваясь со
Львовым о встрече, я уже многое знал о нем, - и не только от "его
московского корреспондента, товарища Сорокина", хотя в письмах Вячеславу
его облик запечатлен весьма выразительно. Одиннадцать Львовских писем и три
открытки вместе с копиями писем товарища Сорокина я держу в одном
скоросшивателе. Да, сам товарищ Сорокин - творение моего воображения и пишущей
машинки.
Пожимая
руку Львову, я прекрасно знал, что эта рука писала не только о "замечательном
советском физике академике Льве Давидовиче Ландау" и о "важной
работе ленинградского теоретика М.П.Бронштейна, сделанной в 1937 году",-
это в книге 1969-го года. "Ленинградского"... А как, действительно,
назвать физика, который родился в Виннице, получил самообразование в Киеве,
окончил университет в Ленинграде, арестован в Киеве и расстрелян в
ленинградской тюрьме?
Знал
я также, о чем протянутая мне рука писала в 30-е годы. А писала она, что
враждебные социализму силы окопались не только в искусстве, где, как показано
со всей ясностью в "Правде", они пытаются сумбуром вместо музыки
затормозить наше движение вперед. Такие же силы имеются, к сожалению, и в
науке. Уже несколько лет группка теоретиков, возглавляемая Ландау и выражаемая
Бронштейном, орудует в советской физике, отравляя сознание масс Союза заведомо
ложными физическими картинами, отвлекая их внимание от созидательного труда,
нацеленного на выполнение грандиозных советских планов. В их деятельности
проявляется тесное организационное и идейное сращивание научной и
идеологической агентуры фашистской буржуазии с ее церковным агитпропом. Будучи
разбиты, но не добиты, они прибегают к декларациям двурушнически-маскировочного
плана.
Такое
я бы не придумал, это – краткий конспект. А у него все это еще и в соусе
диалектического материализма.
Похоже,
Львов перешел на личности, когда в ноябре 1935-го Ландау в газетной статье
мимоходом назвал его "невежественным борзописцем". Думаю, особенно
уязвило Львова то, что мимоходом. В истории он отводит себе место более
значительное. Его возмутило даже предположение Сорокина, что с Бронштейном он
познакомился на поприще популяризации:
«Это
совершенно не мой жанр! Я себя не считаю популяризатором. "А кто же вы
такой?" - слышу я Ваш вопрос. "Разве Вы ученый?" Нет, я не
ученый, если под "ученым" понимать человека, получающего жалование в
НИИ или вузе и носящего какой-то титул. Итак, забудьте о жалком
"поприще", которое вы мне посулили. Я потому не считаю себя
популяризатором, что обладаю литературным талантом и призванием к большой
литературе, включая публицистику. Горький говорил мне, что я "открыл новый
жанр - научную публицистику". Возможно, это и так».
К
слову замечу, что конспектировать огромные погромные статьи научного публициста
№ 1 – дело невеселое. Краткость – сестра не его таланта. Но в середине 30-х
годов литературный журнал "Новый мир" не жалел места для его научных
обозрений с призывами вышвырнуть, добить и вбить осиновый кол. Его
крупнокалиберные статьи печатались под заголовком "На фронте физики".
И в боевых действиях он применял весь арсенал диамата, истмата и политического
мата.
Все
это я знал. Но знал и то, что в университете Львов считался способным
студентом. Что в начале 30-х годов мой дорогой Митя Бронштейн был с ним знаком
и даже рекомендовал его преподавателем физики в некий вуз. Об этом мне
рассказал Митин друг, заведовавший кафедрой в том вузе. Он же, признаюсь,
надоумил меня познакомиться со Львовым и прямо спросить его об этом. И даже
узнал для меня его адрес. Вначале я несколько опешил от перспективы
познакомиться с такого рода очевидцем, но, поразмыслив, решил, что история
науки требует жертв. Что это я расспрашиваю только положительных персонажей? А
вдруг отрицательный откроет для истории нечто новое? Я ведь не беру на веру
все, что мне рассказывают. Память иногда честно подводит людей, а иногда они
незаметно для себя творчески преобразуют воспоминания. В любом случае надо всё
проверять, сопоставлять с фактами и подвергать сомнению даже самые привычные
представления.
Жалею
ли я о получившемся романе в 22-х письмах, трех открытках и одной встрече?
Пожалуй, нет. Однобокость мне теперь не грозит. Увидел прошлое с совсем другого
бока.
Понял
ли я, что Львовым двигало? Кое-что прояснилось. И не знаю, что дало больше:
личная встреча с ним или его письма Сорокину, который, скажу без ложной
скромности, успешно провоцировал Львова на философско-исторические мемуары.
Правда,
о знакомстве моего героя с антигероем узнал немногое:
"С
Матвеем Павловичем (или Петровичем?) Бронштейном я был знаком. Он моложе меня
года на 2. Умер Выбыл он в 1937-38 годах (он был, если не ошибаюсь,
репрессирован; я написал сначала "умер", но, может быть, он умер
позже; во всяком случае он более не появлялся)... С Бронштейном я был довольно
близок в конце 20-х - начале 30-х годов. Но потом идейная борьба в физике
страшно накалилась. Я резко нападал на копенгагенскую школу и ее
внутрисоветских представителей, и отношения прервались. Отношения стали
попросту непримиримо враждебными, и не только в идеологическом, но и в личном
плане".
Очень
просто. Личная идеология научного публициста соединила его идейность и
нестерпимое желание говорить красиво: "Как ни опытен я литературно, как
ни владею пером и умею сжато излагать факты..."
И
этот литератор когда-то готовился к "поприщу" физики? С трудом
в это верилось, читая его сочинения. Как-то в читальном зале я не смог удержать
смех, дойдя до концовки его статьи: "За новые килограммы и тонны
материи, переработанные человеческим гением!"
А
он сам перерабатывал сотни и тысячи страниц в новые страницы. И в статьи, и в
книги…
Но
не оставить ли публициста в покое? Так думает и Сорокин. Кроме прочего, матерый
диалектик мучает его анкетными вопросами: сколько ему лет, женат ли, есть ли
дети. А то вдруг потребовал, чтобы Сорокин указал свою национальность. Узнав,
что в том русская кровь слилась с белорусской, Львов пояснил, что знавал
Когана, ставшего Кузнецовым. Поэтому, мол, и хотел удостовериться.
Тем
временем, переписка подошла к своему логическому и, признаюсь, заранее
намеченному концу: преодолев библиотечные преграды, Сорокин наконец-то добрался
до статей 37-го года и последнее свое письмо Львову составил из убийственных
цитат и вопроса на грани обморока: "Что все это значит???" Оставил
Львову лишь одну лазейку - что тот писал эти статьи, спасая жизнь…
Ответил публицист после двухнедельного молчания. Или
раздумья? Сорокину он объяснил, что долго не заходил на почту, что там ему
оставляют большую, приходящую на его имя корреспонденцию. В том числе из-за
границы. (Учтите, Сорокин! Большую, и из-за границы тоже!) А далее... пусть
скажет сам:
"Я
отчасти даже доволен, что "Новый мир" 30-х годов произвел на Вас
действие, похожее, видимо, на электрошок. Пора Вам сбросить с себя
интеллектуальные пеленки. Вы напомнили мне милого, пушистого птенчика,
вылупившегося из яйца и широко раскрытыми глазами смотрящего на мир. История
началась не с 1955 года (таков приблизительно год Вашего рождения). До 55-го года
была страшная война (в которой пишущий эти строки принимал самое активное
участие), были 30-е годы - годы политической и идеологической борьбы,
беспощадной и непримиримой, была индустриализация и коллективизация. Была
суровая, тяжелая, величественная история нашей страны, Европы, земного шара.
Конечно,
гениальные физики - Ландау, Бронштейны, Гамовы (Гамов как Вы знаете, бе пытался
бежать за границу - сначала в шлюпке из Крыма в Турцию, потом из Карелии в
Финляндию, а потом, обманув Советское правительство, в частности, В.М.Молотова,
попросту на казенные деньги махнул сперва в Брюссель, затем в Париж и затем в
Америку), - гениальные физики, говорю я, пищали что-то такое, что понять сразу
было трудно.
И,
конечно, Ваше предположение, что кто-то "спасал свою жизнь" и т.д. -
это предположение не только абсурдно, но и оскорбительно. Но это чепуха.
Ваше
письмо, таким образом, мне очень понравилось. Вас, моего уважаемого птенчика, я
побудил окунуться в суровую историю нашей с Вами родной, великой страны. И это
познавательно очень нужно, очень полезно для Вас. Тем более, что Вы - историк.
Историк физики, к тому же.
Надеюсь,
что Вы будете держать меня в курсе Ваших занятий. А в Москве мы еще повидаемся,
если не возражаете.
Владимир
Львов
Р.S. Завтра, 1 декабря - 50 лет со дня убийства
С.М.Кирова. Тоже важная, трагическая страница истории".
Литературный
талант не отнимешь. Окунул птенчика в суровую историю нашей с Вами
великой страны. Один гениальный физик убежал, другой выбыл. А мы с Вами
остались расхлебывать, что они там такое пропищали непонятное на трагических
страницах истории…
Хотел
было птенчик Сорокин ответить нечто о вырванных страницах истории, но
передумал. Мы с ним пришли к выводу, что подобрать ключ к душе публициста не
удалось. Быть может, потому, что у столь явного материалиста души просто и нет,
или она отсохла в какой-то непростой момент истории и биографии. А с отсохшей
душой человек запросто становится марионеткой в руках суровой истории и в
собственных руках. И тогда говорить в сущности не с кем.
Поэтому
лучше - молчание.
Помолчать
лучше и мне. И поразмыслить о всей этой попытке экспериментально-исторического
исследования. Понимаю, что не мог я – и не должен был – упустить возможность
получить историческое свидетельство из первых рук. И не вижу, каким иным –
безупречным – способом мог это сделать. И доверяю нравственному чувству двух
замечательных женщин, которые отлично знали Бронштейна и Ландау: для одной это
были Митя и Лёва, для другой - Аббат и Дау. Обеим этим женщинам я рассказал о
моей экспериментально-исторической авантюре, и обе безоговорочно – и весело –
одобрили.
Но
почему-то все равно на душе у меня как-то неуютно. И, боюсь, с этим уже ничего
не поделать: время идет только в одну сторону.
Советская
жизнь Льва ЛАНДАУ глазами очевидцев (Москва: Вагриус, 2009)