Неэлементарный вопрос физики элементарных частиц

Неэлементарный вопрос физики элементарных частиц

Рассказывая о достижениях Д.Д.Иваненко в физике элементарных частиц (Природа, №8, 2004), академик С.С. Герштейн коснулся происхождения работы 1934 года о взаимодействии нейтронов и протонов в ядре. И дал элементарный ответ на не заданный вопрос: «Мне приходилось слышать от старых сотрудников ФИАНа, что эта идея первоначально принадлежала И.Е.Тамму. Однако сам Игорь Евгеньевич пишет в своей статье [Т]: “Эта же идея, совершенно независимо, возникла у моего друга Д.Иваненко, с которым у меня с тех пор появилась возможность обсуждать этот вопрос”, а Иваненко в своей статье [И] ссылается на расчеты Тамма.» [1]

[1] Герштейн С.С. На заре ядерной физики (к столетию со дня рождения Д.Д. Иваненко) // Природа, №8, 2004.

Если же подразумеваемый вопрос о независимости поставить прямо и со всей возможной полнотой, то, полагаю, станет ясно, что ответ, удовлетворивший С.С. Герштейна, слишком элементарен. А неэлементарный ответ позволит понять загадочный факт, отмеченный в конце его статьи – «ссора [Иваненко] с большинством друзей молодости, в том числе с Таммом, Фоком и в особенности с Ландау, с которым они стали непримиримыми врагами», в результате чего «Дмитрий Дмитриевич оказался изолированным от академической науки».

Прежде всего надо сказать, что упомянутые «статьи [Т] и [И]» -- это письма в редакцию британского журнала «Nature», помещенные в одном номере одно за другим: сначала письмо Тамма, затем Иваненко. Удивительная синхронность и странная независимость. Если авторы писем совместно, дружески обсуждали идею, к которой пришли независимо, и прислали свои письма в редакцию в одном конверте (или с просьбой поместить письма рядом), то почему они не написали одно совместное письмо за двумя подписями? В истории теоретической физики других подобных случаев как-то не видно.

Что об этом редком событии известно от самих его участников?

В юбилейном сборнике материалов «50 лет современной ядерной физике», который составил в 1982 году Д.Д.Иваненко, можно прочитать его версию:

«Мы с И.Е.Таммом попытались подойти к проблеме ядерных сил не феноменологически, а отыскивая соответствующие поля или частицы, реализующие взаимодействие…<> Идея создания теории ядерных сил на базе теории бета-распада укрепилась в беседах с И. Е. Таммом, который пришел примерно к таким же соображениям. Хорошо помню многочасовые дискуссии с ним во время его приездов из Москвы в Ленинград. <> Следует указать, что новизна подхода заставила нас несколько задержать публикацию, чтобы обсудить эти проблемы на конференции по теоретической физике в Харькове, в которой участвовали Бор, Розенфельд, Л.Д.Ландау, Гордон, Я.И.Френкель, Ю.Б.Румер и др.» [2]

[2] 50 лет современной ядерной физике. (Сост. Д.Д.Иваненко.) Москва, Энергоатомиздат, 1982, С.38-39.

К моменту издания этого сборника И.Е.Тамма уже 10 лет как не было живых, и сам он не удосужился написать что-либо по поводу своей работы 1934 года, которую считал самым сильным своим результатом. Но его версию событий воспроизвел в биографическом очерке о И.Е.Тамме его ученик Е. Л. Фейнберг:

«Внутреннее сознание достижения трудной цели было тем, что давало ему [И.Е.Тамму] удовлетворение, а внешние свидетельства признания успеха были лишь приятным дополнением. Поэтому невозможно вспомнить ни одного случая, когда он хотя бы весьма умеренно высказал свои претензии по поводу того, что другой использовал его идею или не сослался на его работу там, где это следовало сделать. Между тем подобные претензии и обиды, к сожалению, весьма распространенное явление. Некоторые заражены ими как тяжелой болезнью.

Отношение Тамма к «проблеме» приоритета раскрывается, например, в одном эпизоде, о котором стоит рассказать. В начале 30-х годов ему пришла в голову идея, которую он и осуществил, сделав прекрасную работу, оказавшую большое влияние на последующее развитие теории вопроса. Он выполнил исследование — сложнейшие и обширные вычисления — во время одной конференции, работая, почти как всегда, по ночам. Когда все было сделано, то оказалось, что конечная формула не оправдала первоначальной надежды на количественное описание явления. Тем не менее, как сказано, работа оказалась важной, и Тамм приготовил краткое сообщение для публикации в журнале.

В этот момент один молодой теоретик, который каждое утро заходил к нему в гостиницу узнать, как продвинулась работа за ночь, обратился к нему с вопросом: «Не будет ли возражений, если он тоже пошлет письмо в журнал? Мы ведь много раз обсуждали вопрос вместе». Тамм удивился, но не смог ответить отказом. Так и вышло, что одновременно были опубликованы заметка Игоря Евгеньевича, содержащая, кроме четкой физической постановки вопроса, окончательную формулу и отрицательный вывод из нее, и рядом — письмо в редакцию этого молодого теоретика, содержащее только общие соображения, «идею», но давшее ему тем не менее впоследствии сомнительное основание требовать, чтобы его имя, как соавтора всей теории, всегда упоминалось рядом с именем Тамма.

Эту историю четверть века спустя Тамм рассказал мне, посмеиваясь, совершенно беззлобно. После того, как эти воспоминания были написаны, я узнал, что данный эпизод был упомянут Таммом еще в одном разговоре с двумя его ближайшими сотрудниками. Я решаюсь написать о нем отнюдь не с целью уколоть кого-либо или принизить, а только потому, что он с наибольшей полнотой характеризует отношение Игоря Евгеньевича к «приоритетомании». Ему было важно знать самому, что он смог это сделать, а если кто-либо другой извлекает радость из того, что разделит с ним внешнее признание, ничего при этом не совершив, — бог с ним, пусть радуется, это только смешно. Вероятно, это же поясняет, в каком смысле можно говорить, что Тамм был гордым человеком.» [3]

[3] Фейнберг Е.Л. Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания. -- М.: Физматлит, 2003. c. 80-81. (Впервые опубликовано в 1981 году.)

Если говорить о сравнительной оценке содержания двух работ 1934 года, то, похоже, Д Д Иваненко разделял мнение Е Л Фейнберга, поскольку не включил свою работу в сборник 1982 года, который сам составлял (и это вряд ли от чрезмерной скромности, поскольку поместил обе свои публикации 1932 года о нейтроне в составе ядра). И действительно, в заметке 1934 года Иваненко, ничего не добавляя к результату Тамма, признал, что «точные вычисления первоначально были проделаны проф. И.Таммом», да еще сослался на дополнительные расчеты «выполненные В. Мамасахлисовым». Если спустя полвека составитель Иваненко счёл, что лаконичная фраза Тамма о независимости выглядит убедительнее текста «независимой» статьи, то этот расчет, судя по восприятию С.С. Герштейна, вполне оправдался.

И все же версия Тамма-Фейнберга о событиях 1934 года кажется настолько невероятной, что человек, не знакомый с моральными устоями И.Е. Тамма и Е.Л. Фейнберга, может отнести ее на счет издержек памяти и «тоталитарного режима, господствовавшего тогда в нашей стране», по выражению С.С. Герштейна.

У истории науки есть простой, пусть и не очень точный, метод установления вероятности разных версий – читать старые журналы. Откроем журнал «Успехи Физических наук» за 1934 год с обзором той самой «конференции по теоретической физике в Харькове», о которой упомянул Д.Д. Иваненко. В этом обзоре, в частности, сказано и об интересующих нас событиях:

«Тамм рассказал о том, как на основании теории бета-распада, которую предложил Ферми, можно вычислить взаимодействие между протоном и нейтроном. Это взаимодействие является взаимодействием обменного типа (протон и нейтрон меняются ролями при обмене электроном и нейтрино или же позитроном и нейтрино). При вычислении Тамм исходит из предположения, что протон и нейтрон стабильны. В результате вычисления он получает взаимодействие чересчур слабое для того, чтобы объяснить связь между протоном и нейтроном в ядре. Доклад Тамма вызвал оживленную дискуссию. Примененные им методы вычисления подверглись критике со стороны Ландау; мнения по этому вопросу разделились.» [4]

[4] М. П. Бронштейн. Конференция по теоретической физике// Успехи Физических наук, 1934, Т. XIV, вып. 4, с. 516.

И никаких признаков вклада Иваненко, который участвовал в конференции и упоминал об этом. Конференция закончилась 22 мая, а публикация в «Nature» появилась 30 июня.

Мог ли автор обзора, Матвей Петрович Бронштейн, не заметить (или не желать заметить) вклад Иваненко? Вряд ли. Они работали тогда в одном и том же теоротделе Физико-технического института в Ленинграде, поддерживали близкие отношения, начиная с середины 20-х годов и до конца короткой жизни Бронштейна в 1937 году. Одним из результатов этих отношений был перевод знаменитой книги П. Дирака «Основы квантовой механики», первое издание которого вышло в 1932 году, второе – в 1937-м. [5]

[5] Горелик Г.Е., Френкель В. Я. Матвей Петрович Бронштейн. 1906-1938. Москва: Наука, 1990, с. 98.

Так что приходится принять версию «соавторства», изложенную Е.Л. Фейнбергом, как бы диковинно она не выглядела.

Штрих-пунктиры к портрету Д.Д. Иваненко

Впрочем, диковинками не удивить того, кому довелось лично наблюдать Д.Д. Иваненко. Пишущий эти строки такую возможность имел около десяти лет, -- проф. Д.Д. Иваненко значился официальным руководителем моей дипломной работы (по физике) и кандидатской диссертации (по истории физики). И для меня было вполне очевидно невероятное сочетание его «особых примет». Самой диковинной была нескрываемая и неутолимая потребность все время подтверждать свое присутствие в истории физики. Оно было уже впечатано в школьные учебники, но этого ему было мало.

На взгляд нынешнего физика его заметка 1932 года -- о нейтроне, как составляющей ядра, -- выглядит крайне несолидно. Это письмо (в редакцию «Nature») можно назвать открыткой – двадцать строк и ни одной формулы. Надо читать эти строки глазами историка, освоившегося в обстоятельствах 1932 года, чтобы понять, насколько нетривиальна была высказанная идея. И не важно, что с ней соседствовали неправильные идеи: что третья элементарная составляющая ядра – альфа-частицы и что «электроны полностью упакованы в альфа-частицах или нейтронах». И не важно, что в большой работе Гейзенберга, посланной в печать через несколько дней, не только ясно сказано о строении ядра из протонов и нейтронов без участия электронов (и альфа-частиц), но еще изобретены изоспин и обменный характер внутриядерных сил. Все равно, Иваненко высказал мировую идею и впервые вкусил мировую славу.

И, вероятно, первая же доза этой славы привела к чему-то вроде наркотической зависимости. Так можно объяснить происшедшее два года спустя, когда он «присоединился» к письму Тамма в тот же самый источник мировой славы – журнал «Nature».

Наука была главным занятием Иваненко, но на людей науки он смотрел через призму «нецитирования» (его фирменное словечко). Физику, не заходившему на его семинары, полагалось цитировать «наши работы», как он деликатно выражался, при малейшей возможности, а «человеку из нашей группы» (то есть бывающему на его семинарах), такую возможность надлежало всегда придумывать, что именовалось «дружеским цитированием». Свое негодование по поводу «нецитирования» он выражал с такой страстью и в таких формах, что это было бы смешно, когда бы не было так стыдно. И так странно.

Ведь его интерес к науке очевидно не ограничивался установлением всевозможных мемориальных досок со своим именем. Его несомненно увлекал сам процесс научного познания. Ему было уже за шестьдесят, когда я узнал его, но не раз мне казалось, что он давал фору всем участникам своего семинара вдвое и втрое моложе его. Он лучше других замечал нетривиальные моменты, ставил вопросы по существу, указывал интересные ассоциации. При этом за десять лет ни разу я не видел хоть каких-то его физико-математических выкладок. Задач он не решал, и сам не проверял решений. Когда я студентом решил первую свою нехитрую задачу, проверку решения он поручил своему аспиранту, после чего сразу предложил направить заметку для публикации.

Своим делом он считал лишь новые фундаментальные идеи, прокладку новых путей в науке. Его любимым занятием, в сущности, было «ловить рыбку в мутной воде», однако при его технической невооружённости ловить он мог только голыми руками. Нейтронная гипотеза 1932 года была как раз такой рыбкой. Во всех других достижениях требовались более серьезные снасти и, соответственно, соавторы. Его нисколько не смущали неудачи, когда он пытался ловить в слишком мутной воде, обреченной на безрыбье. А в случившихся удачах мог отдавать должное своим соавторам. Объясняя, какими разными бывают вклады в совместную работу, он приводил пример своего соавторства в предсказании синхротронного излучения. Тогда – в 1944 году – его вклад свелся к удачно заданному вопросу, остальное было делом техники соавтора – Чука (так Иваненко называл И.Я.Померанчука). [6] И даже по поводу единственного его достижения без официальных соавторов (1932) он не раз говорил о роли В. А.Амбарцумяна в понимании того, что бета-электроны рождаются подобно фотонам, очень высоко ценил, как он иногда говорил, «голову Амбарца» и сожалел, что тот променял физику на астрономию.

[6] Это подтверждает свидетельство С.Я. Никитина: «При обсуждении доклада Иваненко спросил И.Я. [Померанчука], не может ли излучение в магнитном поле сказаться на процессе ускорения электронов в бетатроне? Ответ И.Я. на этот вопрос был затем опубликован в виде совместной заметки (с Иваненко) в Докладах Академии наук». [Воспоминания о И.Я. Померанчуке. - М.: Наука, 1988, с. 49, 64.]

Увы, не слышал я от моего шефа никаких живых подробностей о работе 1934 года, о которой он написал: «Мы с И.Е.Таммом попытались …» Но и без этого его мировосприятие не было простой манией величия. Он с неподдельным интересом и самобытно относился к творчеству своих коллег по теоретической физике – и всемирно признанных, и тех, кто не дождался признания. К примеру, после реабилитации М.П.Бронштейна не упускал возможности -- в своих выступлениях, предисловиях и обзорах -- упоминать его работу 1935 года в ряду достижений теории гравитации (не забывая, конечно, вставить в этот ряд и себя). Еще в 30-е годы, первым в российской физике, Иваненко привлек внимание к работам Паункаре о принципе относительности, но, в отличие от позднейших «пуанкаристов», разделял мнение большинства об Эйнштейне как физике всех времен и народов. Зато к другому великому – Бору – относился весьма сдержанно. Тем не менее гордился тем, что заполучил его автограф-девиз на кафедральной стене, -- рядом с автографами Дирака и Юкавы. И на всех этих мировых знаменитостей смотрел не снизу вверх, а как на своих коллег.

Зато какая-то пропасть отделяла его от выдающихся отечественных коллег – и бывших его соавторов – Фока, Тамма и Ландау. Этот загадочный факт я обнаружил еще в студенческие годы, хотя и не мог понять смысл этого странного явления. Герштейн отнес всех троих к «друзьям молодости» Иваненко. Это не так, и сам Иваненко так не считал. О Фоке он всегда говорил, как о своем профессоре в Ленинградском университете. И москвича Тамма -- в той самой «совместно-парной» заметке 1934 году – назвал «Проф. Иг. Тамм». А выражение из заметки Тамма «мой друг Д.Иваненко» – это лишь буквальный перевод с английского, в котором слово friend употребляется гораздо шире, чем «друг» в русском. Личная дружба связывала Иваненко лишь с Ландау (знаменитое прозвище которого «Дау» придумал Иваненко - «Димус»), но эта дружба «развязалась» еще в 1928 году.

Разлад с именитыми соавторами Иваненко не афишировал, но и не особенно скрывал. Иногда даже, посмеиваясь, говорил, что свои будущие мемуары озаглавит «Как я поссорился со всем миром». Но ничего не сообщал о причинах такой большой ссоры. Ходила какая-то неопределенная версия о советской сверх-лояльности Иваненко, но это не очень сочеталось с тем, что я видел своими глазами в 70-е годы. Когда ему приходилось объявлять об отмене предстоящего семинара по случаю пролетарского праздника, то соответствующие случаю советские слова он извлекал из себя с явным усилием и как-то стыдливо. Не было его имени в газетных протестах ученых МГУ против разного рода антисоветских деяний. Не было в нем даже следов антисемитизма, и это при мощной традиции физфака МГУ и при том, что его ближайший ученик и многолетний начальник эту традицию насаждал и поддерживал явно с чувством исполняемого приятного долга. Когда -- много позже – я узнал, что Иваненко считал советский строй -- с давних пор и вопреки историческому материализму – строем рабовладельческим, я не особенно удивился.

В его речи советские обертона появлялись в форме «приоритета советской науки», но всегда было ясно, что он имеет в виду приоритет лишь одного отдельно взятого советского ученого – себя самого. [7] И чтобы зафиксировать этот приоритет ему требовалось не так уж много – не обязательно какие-нибудь пышные фразы, достаточно короткой библиографической ссылки в списке литературы. Но требовал он этого в форме, которая заслуживала скорее не гнева, а чего-то иного -- так это выглядело мелко и жалко. И как-то не верилось, что именно эта приоритетомании стала причиной разрыва с выдающимися коллегами.

[7] В 1982 году Д.Д.Иваненко подытожил свою историческую работу 1932 года: «Так удалось закрепить за советской наукой приоритет в установлении модели ядра. Поскольку вопросы приоритета, кроме, вообще говоря, не столь значительных моментов персонального характера, отражают борьбу научных направлений или различных групп в тех или других странах и тем самым представляют интерес для истории науки, целесообразно остановиться на этих вопросах и устранить отдельные неточности.» [50 лет современной ядерной физике. Москва, Энергоатомиздат, 1982, с.24.]

Е.Л. Фейнберг назвал подобную манию тяжелой болезнью. Не уверен, что это сравнение так уж подходит в случае Иваненко. В отличие от обычных телесных недугов, сам он не чувствовал себя больным, -- он страдал лишь от «несправедливостей», когда его «не цитировали». Да и эти страдания, похоже, не были долговременными: отбросив забракованную из-за нецитирования статью, брался за следующую, и комментировал ее с новым азартом. Его легкость на подъем имела две стороны – и легкость полета мысли, которой он привлекал многих (начиная с юного Ландау), и «легкость в мыслях необыкновенную», когда он не замечал, что летит уже в безвоздушном пространстве. Но с любой стороны характер его я бы не назвал тяжелым, и к его приоритетной болезни эпитет «тяжелый» не подходит.

Более подходящую квалификацию я услышал от одного историка науки, известного своей жизненной мудростью и интеллектуальной тонкостью. Он знал «Димуса» с давних пор и относился к нему, как мне казалось, не без иронии, но в общем благодушно. Когда я спросил его, как он понимает странный склад личности и еще более странный расклад биографии Иваненко, тот ответил лаконично: «Димус происходит от первой жены Адама». А на мое недоумение пояснил: «Как известно, у Адама до Евы была первая жена – Лилит, и, стало быть, дети ее родились до того, как Адам вкусил от древа познания. Поэтому Димус, и как и другие потомки от первого брака Адама, не знает разницы между добром и злом. Только и всего.»

Значит, это уже не болезнь, а что-то более глубокое?

Такое глубокое объяснение мне лично показалось не просто остроумным, но и обещающим как-то соединить разные известные мне факты. И все же, если иметь в виду разрыв Иваненко с крупнейшими физиками-теоретиками России, объяснение это оставалось для меня слишком общим до конца советской эпохи.

Лишь после этого конца причина разрыва открылась, когда открылись прежде недоступные архивы. Многое об открывшейся картине было уже написано, в том числе и в журнале «Природа». Последний абзац статьи С.С. Герштейна вроде бы подразумевает эту картину, но фактически замазывает ее до такого состояния, когда все ее действующие лица кажутся в равной степени невиновными, или же без вины виноватыми. По его словам, негативно повлияла на Иваненко его ссора с друзьями молодости, осложнившаяся противостоянием с академической наукой, борьбой с физическим идеализмом и космополитизмом. Однако это лишь «слова, слова, слова» или, на языке того времени, «надстройка». А был и «базис» -- конкретные дела с определенной хронологией, которая дает возможность отделить демагогическую риторику от социальной механики, и, в частности, понять причину изоляции Иваненко.

Чук и не-Гек, или Физика университетская и академическая

Водораздел возник в 1944 году, весной которого в МГУ прошли выборы заведующего кафедрой теоретической физики. О том, что до того изоляции не было, свидетельствует совместная статья Иваненко и Померанчука [8], зачатая вскоре после того, как в Москву из эвакуации – из разных городов -- вернулись Академия Наук и МГУ. Имеется свидетельство очевидца -- С.Я. Никитина – об этом:
«В конце 1943 г. Д.Д.Иваненко организовал общемосковский ядерный семинар. Заседания проходили в одной из аудиторий Отделения общественных наук на Волхонке и привлекали большое число участников. На втором (и последнем) заседании семинара был заслушан реферативный доклад о работе бетатрона на 20 МэВ, запущенного Керстом. При обсуждении доклада Иваненко спросил И.Я. [Померанчука], не может ли излучение в магнитном поле сказаться на процессе ускорения электронов в бетатроне? Ответ И.Я. на этот вопрос был затем опубликован в виде совместной заметки (с Иваненко) в Докладах Академии наук».[9]

[8] Иваненко Д.Д., Померанчук И.Я. О максимальной энергии, достижимой в бетатроне // Докл. АН СССР. 1944. Т. 44, с 343.

[9] Воспоминания о И.Я. Померанчуке. - М.: Наука, 1988, с. 49.

Один из ближайших учеников Померанчука, Б.Л. Иоффе, дополняет это свидетельство, ссылаясь на рассказ своего учителя. Вскоре после упомянутого обсуждения, встретив Померанчука в столовой Дома Ученых (на Волхонке), Иваненко сказал ему: « “В прошлый раз мы с вами обсуждали проблему синхротронного излучения. По-моему, это заслуживает опубликования. Надо бы нам с вами статью напечатать”. У меня не хватило духу сказать: “А Вы-то тут причем?” Так появилась эта статья» [10]

[10] Иоффе Б.Л. Без ретуши. Портреты физиков на фоне эпохи. М.: Фазис, 2004, с. 40-41.

Параллель с ситуацией 1934 года очевидна. И обе ситуации говорят прежде всего не о слабости духа И.Е. Тамма и И.Я. Померанчука, а скорее об их моральной высоте и о том, что тогда Д.Д. Иваненко еще не был в моральной изоляции, еще не проявил неопровержимым и общедоступным образом своего понимания, «что такое хорошо и что такое плохо».

Хотя дружба Ландау и Иваненко пресеклась еще в 1928 году, то касалось лишь их личных взаимоотношений, а не общественно-научных. В конце 1931 года оба подписали знаменитую фототелеграмму об эфире. [11] И в 30-е годы Бронштейн был не единственным, кто поддерживал близкие отношения с обоими. Последним, похоже, стал в 1944 году Померанчук. Герштейн не по праву очевидца пишет, что за совместную с Иваненко статью Ландау « “отлучил” Померанчука на некоторое время от участия в своем семинаре».Зная отношение Померанчука к Ландау [12], невозможно представить себе, чтобы он поступил наперекор любимому учителю. Статью, о которой идет речь, представил для публикации в Докладах Академии академик В.А. Фок. И произошло это 27 марта 1944 года. Это означает, что тогда Иваненко еще был в нормальных коллегиальных отношениях и с Фоком и с Померанчуком. Тогда оснований для «отлучения» еще не было. Но они появились очень скоро, спустя считанные недели.

[11] Горелик Г.Е. Три марксизма в советской физике 30-х годов // Природа. 1993. № 5.

[12] Воспоминания о И.Я. Померанчуке. - М.: Наука, 1988.

Весной -- вероятно в апреле – 1944 года в МГУ прошли выборы заведующего кафедрой теоретической физики. В конкурсе участвовали И.Е.Тамм, заведовавший этой кафедрой до войны, и А.А.Власов, ставший профессором лишь в сентябре 1944 года. За Власова было подано 24 голоса, за Тамма - 5. После вмешательства физиков-академиков во главе с П.Л. Капицей выборы были аннулированы и в начале мая заведующим кафедрой был назначен академик В.А.Фок. Спустя два месяца В.А.Фок, накануне своего неминуемого увольнения, в письме П.Л. Капице нарисовал ясную -- и мрачную – картину происходящего на физическом факультете МГУ. [13 -- см. Приложение 29]

То, что невинному глазу может показаться грубым административным вмешательством тоталитарного режима во внутринаучную демократию -- аннулирование выборов, для вооруженного глаза историка выглядит несколько иначе. Пояснения к выборам 1944 года дал впоследствии – в письме начальству -- тогдашний декан физфака А.С.Предводителев, заявив что тогда он, " выполняя прямые задания партийных организаций, провел на кафедру теоретической физики проф. А.А.Власова". [14] А по свидетельству тогдашнего парторга Я.П.Терлецкого, декан тут скромничает, -- у него был свой счет к И.Е.Тамму и свое нежелание, чтобы тот вернулся в МГУ. [15] Так на физфаке образовался блок коммунистов и беспартийных.

[14] Горелик Г.Е. Физика университетская и академическая. //ВИ.Е. Т 1991. № 1.

[15] Андреев А.В. Физики не шутят. М.: Прогресс-Традиция. 2000.

Этот блок упомянул академик А.Н. Крылов в своей речи памяти Л.И. Мандельштама, в декабре 1944 года: «в последние два года сплоченная группа физиков [МГУ] причинила Леониду Исааковичу много огорчений." [16] Этой сплоченной группе удалось выжить из МГУ не только И.Е. Тамма, но и Г.С.Ландсберга, С.Э.Хайкина, М.А.Леонтовича –выдающихся исследователей и авторов лучших университетских учебников.

[16] Крылов А.Н. Памяти Леонида Исааковича Мандельштама //Академик Л.И.Мандельштам. К 100-летию со дня рождения. М., 1979, с.85.

Участники «сплоченной группы» придумали себе идеологию, назвав себя прогрессивной «университетской физикой» в противовес реакционной «академической», и брали на вооружение все боевые слова и лозунги текущего момента – низкопоклонство, идеализм, космополитизм, , антипатриотизм, и под шумок громких слов занялись переустройством советской физики.

Иваненко был не только самым именитым, но, как засвидетельствовали открывшиеся советские архивы, и весьма активным деятелем «университетской физики». Высшими точками этой активности стало его участие в подготовке Всесоюзного совещания физиков (1948-49) и заведование теоротделом в секретной лаборатории при физфаке МГУ, созданной самородным талантом в области сов-парт-менеджмента и, заодно, ядерной физики -- ныне безвестным т. Знойко А.П. [17]

[17] Об этой лаборатории см. Горелик Г.Е. Энрико Ферми, А.П.Знойко и Клим Ворошилов // Природа, 1994, № 2..

Кто знает, каким «лысенкованием» физики обернулось бы Всесоюзное совещание 1949 года, не появись -- по воле истории именно во время подготовки совещания и прямо в гнезде космополитской «академической» науки -- перспективный проект термоядерной бомбы. [18] Совещание отменили, но многие сотни архивных страниц, посвященные его трехмесячной подготовке, дают представление о напоре «университетской» физики, который остановила «академическая» водородная бомба. Оргкомитет совещания подытожил свою работу в виде сводной таблицы, согласно которой Иваненко выступал 14 раз. Чаще его брал слово первый предводитель университетской рати и бывший декан физфака Предводителев (24 раза), но реже тогдашний декан А.А.Соколов (11 раз). И гораздо реже - по 5 раз - Фок и Тамм (Ландау не выступал вовсе).

[18] Что спасло советскую физику от лысенкования? // Природа, 1999, №5.

Количеству выступлений Иваненко соответствовало и качество. На шершавом языке стенограмм, Д.Д. Иваненко негодовал против «мертвого бойкотирования нашей группы, наших ближайших сотрудников, а затем советской физики вообще» со стороны «Игоря Евгеньевича [Тамма] и его учеников» и обличал «космополитизм Григория Самойловича [Ландсберга], который сам борется против нашего приоритета, юридического и фактического, приоритета, который нашей советской научной общественностью принято считать немаловажным, как, например, приоритет модели атомного ядра». [19]

[19] Цит. по: Сонин А. С. Физический идеализм. М., 1994, c.150-151.

У «академических» физиков были и другие причины пересмотреть свое отношение к Иваненко. Об этом говорит отзыв Фока о работе, представленной в 1948 году на Сталинскую премию: "Работа Иваненко и Соколова озаглавлена "Квантовая теория гравитации". Это заглавие не соответствует ее содержанию; правильнее было бы озаглавить работу более скромно, например, "Упрощенное изложение квантовой теории гравитации". Дело в том, что квантовая теория гравитации создана ленинградским физиком М.П.Бронштейном в его работе "Квантование гравитационных волн" (ЖЭТФ, т.6, с.195-236), напечатанной в 1936 году. Иваненко и Соколов используют результаты работы Бронштейна, хотя нигде в тексте на нее не ссылаются. ... Каковы бы ни были причины, побудившие авторов замалчивать достижения Бронштейна, их работу никак нельзя рассматривать как построение квантовой теории гравитации, ибо такая теория была создана Бронштейном за 11 лет до них" [20].

[20] Горелик Г.Е. В.А.Фок: философия тяготения и тяжесть философии // Природа 1993. № 10.

Когда в начале 90-х годов я знакомился с этими документами сорокалетней давности, мне, наконец, стало ясно, какая пропасть пролегла между Иваненко и «академическими» физиками, и стало ясно, что эту пропасть он вырыл сам во второй половине 40-х годов. Вопрос для меня был не только исторический, но и автобиографический, и ясный ответ вызывал не столько удовлетворение, сколько чувство стыда. Как мог столь знакомый мне человек произносить застенографированные отвратительные слова?! В квасном патриотизме его было трудно заподозрить, -- Дирак и Гейзенберг явно были ему роднее большинства отечественных коллег. Как же мог он тогда быть столь небрезгливым? В 70-е годы ничего похожего я, кажется, не видел. Впрочем, нет, одно сходное чувство я испытывал, когда видел Иваненко рядом с его давним учеником и начальником. Они разительно отличались друг от друга по научному кругозору и культурному багажу, -- просто, как говорилось когда-то, «из разных колхозов». И все же оказались пожизненно в одном совхозе. За глаза Иваненко иронизировал над своим учеником, именовал его «бегемотом», имея в виду не столько телесный облик, сколько душевное устройство. И теперь я понял, что к силе, соединявшей их с времен «университетской физики», добавлялась сила, которая с тех же пор отъединяла Иваненко от физиков «академических».

Именно в ту пору для Тамма и Фока обнаружилась моральная природа их бывшего соавтора, или же вовсе отсутствие таковой, если принять версию о его генеалогии, восходящей к первой жене Адама. Можно отдать должное проницательности Ландау, который еще в конце 20-х годов поставил моральный диагноз своему тогдашнему другу, но дело в том, что именно из-за близкой дружбы, у Ландау было больше экспериментальных данных. Эпопея «университетской физики» выставила подобные данные на всеобщее обозрение.

Возвращаясь к ситуации странного соавторства Тамма и Иваненко в 1934 году, я бы рискнул предложить интерпретацию, несколько отличную от данной Е.Л.Фейнбергом хотя и основанную прежде всего на его замечательном портрете Тамма [21]. Когда Иваненко сообщил Тамму, что независимо пришел к той же идее парных сил, Тамм, меряя других на свой благородный аршин и следуя презумпции порядочности, просто не мог усомниться в словах несомненно талантливого коллеги, что и засвидетельствовал в своей заметке. Быть может, он бы и остался при этом мнении, если бы действия Иваненко на поприще «университетской физики» столь убедительно не опровергли бы благородную презумпцию.

[21] Фейнберг Е.Л. Тамм в жизни. В кн.: Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания. -- М.: Физматлит, 2003.

Научное сообщество в сильном социальном поле

Объяснение личных взаимоотношений, особенно когда речь идет о людях незаурядных, всегда открыто для сомнений и существенно разных интерпретаций. При этом у историков науки средств заведомо меньше, чем у «инженеров человеческих душ». Но если от личного перейти к общественному, то от истории можно ожидать ответа на относящийся к делу вопрос, почему именно во второй половине 40-х годов наблюдалось явление «университетской физики»?

Помимо значительной роли отдельных личностей в этой истории, определяющим все же было общее социальное явление – то, что физика оказалась наукой стратегического значения. Радикально изменилось отношение вождя страны к этой науке. Накануне войны, при раздаче первых Сталинских премий по физике, его самодержавная рука из списка работ, отобранных Академией наук, вычеркнула две самые первые работы – о распространении электромагнитных волн в атмосфере и о спонтанном делении урана. Пять лет спустя Сталин уже знал, что отбракованные направления физики были чреваты радаром и атомной бомбой, и к физике стал относиться с почтительной щедростью. И голос физиков стал слышнее в самых высоких инстанциях страны.

Голоса были разные, как и вышестоящие уши. В жизни научном сообществе политико-административные усилия обычно обратно пропорциональны усилиям научно-исследовательским (не зря кафедру Предводителева студенты называли «кафедрой тепловых и административных явлений»). Тов. Сталин тогда напомнил Курчатову пословицу «Дитя не плачет - мать не разумеет» [22] и пообещал с материнской чуткостью отвечать на запросы физиков. Но, судя по всему, «университетские физики» плакали громче и, главное, на языке, более понятном для вышестоящих товарищей. Об этом свидетельствует крепость «университетской физики», устоявшая даже против «академической» атаки, возглавленной П.Л.Капицей [23], и -- еще более -- размах, с которым готовилось Совещание физиков 1949 года. Крепость «университетской физики» пала лишь после смерти Сталина, когда на счету «академических» физиков были уже и атомная и водородная бомбы. Лишь тогда, по выражению А.Д.Сахарова, И.В.Курчатов «сумел прикрыть всю эту плесень». [24]

[22] Александров А.П. Как делали бомбу. Известия, 22 июля 1988.

[23] Капица П. Л. Письма о науке, 1930-1980. Сост. П. Е. Рубинин. Москва: Моск. рабочий, 1989. 399 с. 216-218.

[24] Подробнее см. Горелик Г. Андрей Сахаров: наука и свобода. М., Вагриус, 2004.

Сплоченная группа «университетской физики» была небольшой -- около дюжины активистов -- и очень разношерстной. Ее участники различались по способностям, образованию, происхождению, партийности, -- почти по любому параметру, кроме одного. Этот морально-профессиональный параметр можно выразить почти количественно – в виде дроби ОК/СО, в знаменателе которой самооценка СО, а в числителе оценка коллег по профессии ОК. Человек серый, но считающий себя не таким уж и серым, талант, считающий себя очень талантливым, и большой талант, считающий себя полным гением, близки по этому параметру.

Рискуя злоупотребить образованностью, но рассчитывая на чувство юмора читателя, могу предложил квази-физическое объяснение явлению «университетской физики». Назовем величину (ОК/СО - СО/ОК) моральным зарядом личности. В обычных, нормальных условиях отличие этого заряда от нуля может быть не очень заметно в профессиональной жизни науки, где главные события -- проведенные эксперименты и придуманные теории. Когда же научное сообщество оказывается в сильном социальном поле, как в эпоху позднего сталинизма, отрицательные моральные заряды подхватываются этим полем и движутся в одну сторону, а положительные – в другую, независимо от других свойств научных индивидуумов.

В 20-30-е годы будущие деятели «университетской физики» были просто физиками, перемешанными с теми, кого они потом назовут «академическими физиками». Л.И. Мандельштам написал рекомендацию Н.С. Акулову для занятия должности доцента [25], но это не помешало Акулову в 1949 году обвинить Л. И. Мандельштама в связях с троцкистами, сионистами, шпионами и диверсантами. [26] А.А. Власов был аспирантом И.Е. Тамма, а Я.П. Терлецкий – аспирантом М.А.Леонтовича, что не помешало Власову и Терлецкому соучаствовать в изгнании своих учителей из МГУ.

[25] Перов Н.С. Николай Сергеевич Акулов. «Выдающиеся ученые физического факультета». М: Физический факультет МГУ, 2003, c. 14.

[26] Сонин А. С. Физический идеализм. М., 1994, c. 154-155.

В далеком прошлом осталась теоретическая основа, на которой пыталась обосноваться «университетская физика» в противостоянии с «академической». Поэтому употреблять эти эпитеты без кавычек и вне контекста эпохи позднего сталинизма (как это делает академик С.С. Герштейн) столь же сомнительно, как пользоваться понятиями «пролетарской», «буржуазной», «арийской» и «неарийской» науки, или -- вернемся к физике -- пользоваться понятиями теплорода и силовых линий вне исторического контекста. В Московском университете – даже в самые мрачные времена -- работали физики, знавшие разницу между добром и злом и поступавшие в соответствии с этим ненаучным знанием.

История дает некий повод для морального оптимизма, поскольку «отрицательно заряженные» физики в итоге заплатили за свой заряд высокую личную цену -- своей моральной и научной изоляцией.

P. S. Впрочем, нет пока оснований считать приговор истории по делу «университетской физики» окончательным и обжалованию не подлежащим. В этом я убедился, посмотрев, как нынешние средства массовой информации физфака МГУ, представленные в Интернете, трактуют события 40-50-х годов. Например, цитируют книгу директора Музея физического факультета МГУ, заслуженного профессора МГУ, Л. В. Левшина "Деканы физического факультета Московского университета" (М.: Физический факультет МГУ, 2002):

«Переезд в новое здание совпал с постановлением ЦК КПСС от 5 августа 1954 г. "О мерах по улучшению подготовки кадров физиков в Московском государственном университете". Было решено приостановить академические и университетские распри, наносившие очевидный ущерб отечественной науке. А.А.Соколов и его заместитель Ф.А.Королев были освобождены от занимаемых должностей; профессора Н.С.Акулов и В.Ф.Ноздрев были уволены из университета. Физический факультет МГУ был наводнен многими академическими учеными - обладателями высоких званий и наград. Впоследствии далеко не все из них прижились в университете. Несмотря на тяжелые последствия 1954г., всем было очевидно, что А.А.Соколов является крупным отечественным ученым, естественно сочетавшим исследовательскую работу в области актуальных физических проблем с мастерством отличного лектора и педагога. … » [27]

[27] http://www.phys.msu.su/rus/about/sovphys/ISSUES-2003/6(36)-2003/sokolov/