Г.Е. Горелик.

О «сталинизме» Эйнштейна и еще кое о чем
// Коммунист 1990, № 2, с. 76-81.

Новая историческая закономерность, или мировой заговор либералов

Социализм теоретический и эмпирический

Физико-математические проблемы социальной истории

Новая историческая закономерность, или мировой заговор либералов

Видный советский математик И. P. Шафаревич, опираясь на уроки развития физики, провозгласил новую историческую закономерность, проливающую свет на судьбу нашей страны¹. [¹ И. Р. Шафаревич. Две дороги к одному обрыву. «Новый мир», 1989, № 7, с. 147-165.] В европейской либеральной интеллигенции, верящей в прогресс человечества, он обнаружил одну из главных опор (или, если угодно, внешних подпор) сталинизма. Можно понять Шафаревича и так, что сталинизм служил орудием либерализма, поскольку у них была общая — «техноцентристская» — цель: «превратить природу и общество в единую космическую машину, управляемую из одного центра». Эта цель, по Шафаревичу, оправдывала для либерал-сталинистов все средства. И по грязной дороге к этой цели прогрессивные² либералы и сталинисты втоптали в грязь иной — «космоцентристский» — проект социального мироустройства, прекрасным образом (если не образцом) которого является складывавшаяся тысячелетиями цивилизация русской деревни. [² Если для газетного языка недавнего прошлого слово «прогрессивный» — политический синоним к слову «хороший», то для Шафаревича — антоним.]

Впрочем, центральный для статьи Шафаревича вопрос относится не столько к прошлому, сколько к будущему. Суть этого фундаментального (хотя и не нового) вопроса в следующем: каким может (должно) быть устройство человеческой цивилизации, когда ограниченность ресурсов Земли становится несовместимой с экспансивным индустриальным развитием, характерным для нового времени. Сейчас признаки этой несовместимости уже проявились в глобальных экологических проблемах. Но сам вопрос не нов, его можно усмотреть и в рассуждениях Мальтуса XIX века.

Оставляя на потом этот серьезный вопрос, обратимся к «закономерности», открытой Шафаревичем на кончике пера.

Чтобы продемонстрировать мировой заговор прогрессивных либералов в поддержку сталинизма, он использует в качестве вещественных доказательств высказывания дюжины «духовных вождей западного мира». И каждому из них позволяет сказать по нескольку фраз, вырванных, разумеется, не только из исторического контекста, но и попросту из их текстов. Исключение составляет Альберт Эйнштейн, чье письмо некоему И. Левину приводится полностью — от «Дорогого г.» до «искреннего уважения».

Такое внимание к великому физику дает читателю основание считать его одной из центральных фигур указанного заговора, а нам — сосредоточиться именно на мировоззрении Эйнштейна, на его отношении к социализму как идее и к сталинскому социализму.

Письмо, приведенное в статье Шафаревича, Эйнштейн написал в ответ на обращение к нему Левина с призывом поставить свою подпись под протестом по поводу расстрелов в СССР после убийства Кирова 1 декабря. Эйнштейн отказался и посоветовал Левину вообще бросить эту затею.

Чтобы правильно воспринимать данную ситуацию и тем более судить о ней, надо кое-что знать и об Эйнштейне, и о 1934 годе. А прежде всего — о письме, на которое он ответил отказом и в котором трудно пройти мимо главного довода: «Жизненно необходимо возвысить громкий еврейский голос против террора в России для того, чтобы сделать более эффективным протест против нацистского террора».

Тем, кому жизненная позиция Эйнштейна известна не только из пересказов, ясно, что подобная увязка, подобное моральное политиканство были ему глубоко чужды. При всем горячем (и нескрываемом) сочувствии Эйнштейна к жертвам антисемитизма еврейский народ слышал от него не столько признания в любви, сколько суровые призывы к чувству собственного достоинства и ехидные замечания по поводу трусливо закрываемых глаз. Выступая в защиту гонимых, Эйнштейн повиновался не голосу крови, а голосу совести. А тут ему предлагали «заработать» мировое сочувствие к жертвам фашистского антисемитизма с помощью еврейских протестов против большевистского террора в России! Такие сделки были не для него.

Однако чтобы уяснить реальную ситуацию, недостаточно учитывать лишь моральную чистоту великого физика. Не менее важную роль играло отношение Эйнштейна к социализму как идее и к Советской России как попытке воплотить эту идею.

В первые десятилетия XX века представление о социализме как принципиальном решении вековой мечты о социальной справедливости властвовало над многими лучшими умами Европы. Понятия о социализме были весьма различны — от полурелигиозных и моральноэтических до «чисто научных». Многообразны были и мотивы, поворачивающие мысли либеральной интеллигенции к обществу социальной справедливости.

Объединить все эти мотивы техноцентристской утопией — по меньшей мере слишком смелая гипотеза. Идеал техноцентризма, добытый Шафаревичем из некоторых советских текстов 20-х годов, как-то совсем незаметен у обвиняемых в либерал-сталинизме А. Эйнштейна, Б. Шоу и других.

Подлинные причины симпатий к социализму у интеллигенции первых десятилетий XX века нуждаются не в простой разгадке, а в серьезном историческом исследовании. К этим причинам можно отнести как то, что со второй половины XIX века резко возрос авторитет естествознания в обществе, так и определенную «естественнонаучность» марксистского подхода к социализму. История первых десятилетий, и прежде всего мировая война и мировой кризис 1929 года также изрядно способствовали ощущению неизбежности радикального преобразования общества. Конечно, у физика, целиком посвятившего жизнь собственной профессии, на социальные размышления остается сравнительно немного времени, и в его творческом наследии не найти теоретически развернутой картины социалистического устройства общества. Место такой картины занимает скорее яркий набросок нескольких идей.

Социализм теоретический и эмпирический

Для Эйнштейна, например, социализм имеет социально-этическое предназначение. Он должен преодолеть и превзойти хищническую фазу общественного развития, когда экономическая анархия и неограниченная конкуренция ведут к расточению человеческого труда, к искалеченному общественному самосознанию индивидуума, сводящемуся к эгоизму и безнадежному одиночеству. Такое калечение индивидуумов — величайшее зло капитализма. Единственный путь устранить это зло — установление социалистической экономики и системы образования, ориентированной на социальные цели. Средства производства должны принадлежать обществу и использоваться планомерно. Плановая экономика, согласуя производство с потребностями общества, распределяла бы работу среди всех трудоспособных и гарантировала бы пропитание каждому. Система образования в дополнение к развитию природных способностей индивидуума старалась бы развить в нем чувство ответственности за своих сограждан вместо прославления власти и успеха в нашем нынешнем обществе. Однако, подчеркивал Эйнштейн, плановая экономика — это еще не социализм, поскольку она может сопровождаться полным порабощением личности³. [³ A. Einstein. Why socialism?// Monthly Review: independent socialist magazine. 1949. Vol. 1. № 1. Рус. пер. см. «Коммунист», 1989, № 17.]

Человеку, росшему в атмосфере развитого сталинского социализма, нелегко отделить выражения типа «плановая экономика», «общественная собственность», «потребности общества» от привычного «реально социалистического» смысла, но это необходимо сделать, чтобы понять Эйнштейна.

Для понимания эйнштейновского социализма важно также знать, что великий ученый отводил науке весьма скромную социальную роль. По его мнению, наука сама по себе не способна породить социальные цели или хотя бы внушить их людям. Это под силу только личностям с возвышенными этическими идеалами.

Если сюда добавить присущее Эйнштейну отвращение к насилию и стадному чувству, то нетрудно представить себе, что его отношение. к строительству социализма в Советской России отнюдь не было безоговорочной поддержкой. Сочувствуя светлым устремлениям российских революционеров, он не верил в целесообразность избранного ими метода, хотя и стал одним из основателей общества «Друзья новой России». Пользуясь в Советской России славой, не меньшей, чем в Европе, что было отмечено избранием его в 1922 году в Российскую Академию наук, он не брал на себя обязательств дипломатически помалкивать. В 1925 году Эйнштейн поддержал публикацию свидетельств о Соловецких лагерях. А вот как в 1931 году писал о нем журнал, называвший себя центральным органом научной информации в СССР и включавший в редколлегию H. И. Бухарина, А. Ф. Иоффе, В. Ф. Кагана, H. К. Кольцова, Г. М. Кржижановского, С. Ф. Ольденбурга, О. Ю. Шмидта и других: «... В октябре 1930 года г-н Альберт Эйнштейн, великий физик, плохой философ и никудышный политик ..., излагает свое политическое кредо: «Моим политическим идеалом является демократия... Вот почему я всегда был страстным противником таких режимов, которые в настоящее время существуют в России и Италии». В этот момент господин профессор подписывает протест... против расстрела 48 мерзавцев, которые во главе с профессором холодильного дела Рязанцевым... организовали голод»⁴. [⁴ Э. Кольман. Ход задом философии Эйнштейна. «Научное слово», 1931, № 1, с. 13.]

И в письме 1934 года, которое приводится Шафаревичем в качестве компромата, Эйнштейн называет вещи своими именами: бессудный расстрел квалифицирует как политическое убийство. Но поставить Советскую Россию в один ряд с царским режимом, нацистской Германией и фашистской Италией (как ему предлагалось в протесте, составленном И. Левиным) Эйнштейн отказался. Для этого были причины и помимо безнравственного расчета, заложенного в фундамент протеста. Слишком разными были четыре государства. Как бы ни был неприемлем для Эйнштейна политический режим, утвердившийся в Советской России, фундаментальные различия четырех социальных структур он не мог игнорировать. В СССР строилась плановая экономика — необходимое, хотя и недостаточное, по Эйнштейну, условие социальной справедливости. Невооруженному глазу здесь была видна столь дорогая Эйнштейну связь общественного и личного. Другое дело, что «вооруженный» глаз, способный проникнуть в социально безмолвные глубины, увидел бы нечто иное. Но чей глаз был так вооружен?!

Советское общество было не просто закрытым, оно было беспрецедентно непроницаемым. В то самое время — в 1935 году — коллега Эйнштейна, замечательный ученый и здравомыслящий человек, П. Л. Капица, после тринадцати лет цивилизованной жизни в Англии, бесцеремонно, грубо задержанный на родине, можно сказать, посаженный под домашний арест и крайне тяжело переживавший свое положение, тем не менее верил в здоровую сущность и огромные возможности советского общества. Социальная жизнь была настолько непрозрачной, что российская интеллигенция, занятая творчеством, не заметила ужасной катастрофы крестьянства. А не замечать саму непрозрачность очень помогал общественный энтузиазм созидания, который был реальностью, как бы его ни воспевали, а затем высмеивали и оплакивали. Об этой реальности свидетельствует и само название журнала, опубликовавшего в 1989 году статью И. P. Шафаревича, а родившегося в 1925 году, когда ее автору не было еще и двух лет.

Если же говорить о естественнонаучной интеллигенции 20-30-х годов, то к социальной непрозрачности советского общества добавлялось профессиональное отношение к эмпирическим данным. Когда физику сообщают, что в сосуде с газом несколько молекул имеют большую скорость, он не сделает сразу вывода о высокой температуре газа, а потребует сведений о средней скорости молекул в сосуде. Убедительность единичных фактов зависит от общей установки, от предшествующего опыта. Назвать бессудный расстрел политическим убийством — это одно, а вынести на этом основании бессудный приговор обществу в целом — совсем иное. Шафаревич пишет, что отношение «либералов» к Советскому Союзу начало меняться после дела врачей, довольно «толсто» намекая (другими своими статьями) на то, что по данному делу проходили почти исключительно безродные русофобы, или, как их тогда именовали, космополиты. Однако можно посмотреть на это дело иначе — как на первое официальное признание государством преступности своего правосудия. Такой единичный факт приобретает совсем другой вес, достаточный для приговора общественной системе.

Отношение к СССР 30-х годов его зарубежных доброжелателей во многом определяла нависшая над миром тень фашизма. Говоря о поразительной слепоте Фейхтвангера в Москве 1937 года, Шафаревич умудряется использовать это в качестве свидетельства обвинения, как будто знакомство с насилием обостряет чувствительность к нему. Увы, в жизни бывает по-иному — привыкание притупляет чувствительность. Особенно когда речь идет о насилии, противостоящем насилию.

Один антифашист, размышляя в эмиграции о рукопашной схватке с грязным нацистским чудовищем, с горечью обнаружил, что сохранить руки чистыми ему не удалось. Мировая политика предвоенного времени не оставляла возможности выбирать между абсолютно чистым и абсолютно нечистым. Если кто-то хотел оставаться с абсолютно чистыми руками, ему следовало удалиться от мира. Но тогда возник бы вопрос о чистоте его совести.

Физико-математические проблемы социальной истории

Сразу после того, как Объединенными нациями фашизм был разгромлен, в мире появилась сила, вынуждавшая их к объединению еще более настоятельно, чем угроза фашистского порабощения. Сила эта была физической по природе и грибовидной по форме. Одним из самых первых, кто осознал политический потенциал новой силы, осознал следующую из этого жизнь-или-смертную необходимость «нового политического мышления», был Эйнштейн. Пользуясь своим личным положением в общественных целях, он настойчиво обращался к миру в лице Организации Объединенных Наций, призывая осознать новую ситуацию. Хотя у него и были единомышленники, однако многие его коллеги, а тем более политики не смогли расслышать его. Физико-технические и политические реальности конца 40-х годов стали непреодолимым препятствием для их взглядов в будущее. В частности, в 1947 году четверо виднейших советских физиков — С. И. Вавилов, А. Ф. Иоффе, H. H. Семенов и А. H. Фрумкин — в открытом письме Эйнштейну попытались «образумить» его, приписывая ему роль глашатая американского империализма. А выдающийся английский математик и философ Б. Рассел признавал допустимой и атомную войну, если нельзя иначе положить конец коммунистической диктатуре.

Эйнштейн же, ясно видя, что земным раем не пахнет ни во владениях дяди Сэма, ни в империи дяди Джо, прекрасно понимал, что сталины приходят и уходят, а человечество остается наедине с орудием всеобщего уничтожения. И поэтому, многое зная о стране реального социализма, зная и о том, как в этой стране борются с реакционным эйнштейнианством, он тем не менее размышлял о пути человечества, обреченного на объединение или смерть, о пути, пролегающем между экономической анархией и политическим рабством, о пути к гуманному и демократическому социализму.

Сейчас, когда новое политическое мышление воплощается уже в международные декларации и договоры, а само выражение стало газетным штампом, весьма поучительно поразмыслить над неочевидностью нового видения мира, над тем, насколько неочевидным был новый политический постулат при его рождении. Такое размышление побуждает с уважением относиться к мыслям и поступкам реальных людей масштаба Эйнштейна в реальной истории.

В наше перепутное время, быть может, и велик соблазн «разгадать» историю (мировую или только отечественную) с помощью одной простой схемы. В истории, однако, в отличие от математики простота бывает хуже воровства. Упрощенное, обворованное историческое мировосприятие грозит большими бедами тем, кто историю делает.

Доказать это чисто логически весьма затруднительно, но обширный исторический опыт определенно это подтверждает.

И. P. Шафаревич полагает, что ему удалось существенно продвинуться в понимании истории, вставив в выражение «враги народа» слово «большого». Бог ему судья! Глаза, внимательно и с любовью вглядывающиеся в историю России, непременно обнаруживают неустранимый вклад в нее «малых» народов. Этот вклад прочно зафиксировался уже в самом русском языке и многими словами тюркских степей, и «главными» русскими именами — Иван да Марья — еврейского происхождения. Не говоря уже о том, как принялся, расцвел и плодоносил на Руси тот духовный мир, который родился во взаимодействии «малых» народов Средиземноморья. Но все это заметно глазу, вооруженному уважением к истории.

Следует признать, что «социо-логические» построения Шафаревича озарены хотя бы беспокойством о судьбах человечества, чего не скажешь о некоторых наших современниках, которые оправдывают свое отвращение к разного рода «инородцам», не всматриваясь в собственную биографию, а совершая налеты на историю. Трофеи, с которыми они возвращаются после таких налетов, бывают побогаче и победнее. Но свидетельствам, вырванным у истории, цена не больше, чем свидетельствам, выбитым у людей.

Если приведенных здесь сведений и достаточно для подрыва концепции западного либерал-сталинизма, то их явно мало для того, чтобы составить представление о концептуальной истории социализма в XX веке. Когда эта история будет написана, в ней наверняка найдется место и для эйнштейновских раздумий середины этого века. Эйнштейн тогда отчетливо видел, что «достижение социализма требует решения некоторых крайне трудных социально-политических проблем:

 — как можно, учитывая далеко идущую централизацию политической и экономической власти, предотвратить превращение бюрократии во всемогущую и самовластную?

 — как можно обеспечить права личности и обеспечить демократический противовес к власти бюрократии?».

Над этими же вопросами размышляют сейчас и в нашей стране. Это означает, что история социализма еще не завершилась.

А что касается наследия агонизирующей у нас на глазах эпохи сталинского социализма, то, как уже замечено, это наследие досталось, хоть и не поровну, но всем — и сталинистам и не-, и социалистам и анти-.

Вернемся, скажем, к фундаментальной для И. P. Шафаревича проблеме конечного удела земной цивилизации. Не обсуждая здесь априорно необходимые, наилучшие с философской, религиозной и иных точек зрения свойства цивилизации, обратим внимание на то, что речь идет о действительно светлом будущем человечества, о такой цивилизации, в которой найдется место и для крестьянского труда, и для изысканий в области физико-математических вопросов мироздания. Как видим, сам предмет обсуждения и заботы о нем отнюдь не новы.

И не лучший ли способ строить светлое будущее — просветлять изо всех сил настоящее?

Г. ГОРЕЛИК,
кандидат физико-математических наук,
старший научный сотрудник Института истории естествознания и техники АН СССР