GLORIA MUNDI
Лидия Чуковская и Матвей Бронштейн
“В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно”
В истории советской физики тридцатых годов меня считают спецом. Быть может, и не без оснований. Однако в саму эту историю я, как говорится, влип.
Советского физика Матвея Петровича Бронштейна в семье почему-то звали Митей. Так называю его и я. Мысленно. Я старше его, к тому же узнал о нем больше, чем о своих родичах. Узнал, когда был его ровесником, через сорок лет после его смерти. С тех пор с каждым годом он всё младше, а я всё старше.
Тридцатилетнего Бронштейна М.П. арестовали в августе 1937-го и расстреляли в феврале 38-го.
Что можно успеть за столь короткую жизнь? Например, украсить род человеческий.
В 1980 году, когда мне захотелось узнать его поближе, я не заглянул в энциклопедический словарь. И мало что потерял. Разве что нашел бы саму запись:
“БРОНШТЕЙН Матв. Петр. (1906-38), сов. физик, д-р физ.-матем. наук. Осн. тр. по физике полупроводников, теории гравитации, ядерной физике и астрофизике. Автор ряда науч.-популярных книг.”
Почему же этот давно покойный д-р физ.-матем. наук так изменил мою жизнь, превратив физика в историка?
Физика, впрочем, не чужда истории. Создатель нынешней теории гравитации -- Эйнштейн -- назвал физику исторической драмой идей. А Макс Планк, открывший квантовую физику, открыл и важный закон истории науки, в его формулировке гласящий: «Новые научные идеи побеждают не потому, что их противники признают свою неправоту. Противники эти попросту вымирают, а следующее поколение, не обремененное предрассудками, усваивает новые идеи сразу». Грустный этот закон Планк проверил на себе, как представитель того самого вымирающего поколения.
Гравитационная драма и квантовая трагедия разворачиваются на подмостках истории. И каждый физик нового поколения -- если не актер, то зритель. Потому и неплохо иметь представление о событиях предыдущих актов.
Этого мне и захотелось, к собственному моему удивлению, -- меня же интересовала не история, а грядущее решение Проблемы Квантовой Гравитации.
Загадка талера
Произошло это в год 100-летия Эйнштейна, когда я открыл изданный к юбилею том. В книгу, как объяснило предисловие, вошли статьи, определившие повороты гравитационной драмы. На дворе, однако, был 1979 год и, как утверждали газеты, развитой социализм. Поэтому, наряду с путеводными работами, сборник содержал и отечественные статьи, не сыгравшие заметной исторической роли. И открыв неизвестную мне статью сорокалетней давности с маловыразительным названием, я подумал, что и ее включили для укрупнения советского вклада. Тем большей неожиданностью стало ее содержание.
Оказалось, что именно автор этой статьи обнаружил занимавшую меня Проблему. Обнаружил, исследовал и сделал вывод, смелый до дерзости.
Речь шла о вышеупомянутых драмах -- гравитационной и квантовой. Еще Эйнштейн предположил, что драмы эти должны сплестись в одну. Однако слишком разнились их сюжеты. В одном главные герои -- самые большие объекты нашего мира: планеты, звезды, галактики. В другом -- самые маленькие: атомы, электроны, протоны. Небесные события впечатляют, но чересчур далеки. А земной наш мир – это в сущности атомы и электроны.
И вот, оказывается, еще в 1936 году некий советский физик обнаружил, что как только судьбы персонажей этих двух драм соприкоснутся, драматургия круто изменится. И потребуются то ли какие-то новые герои, то ли новое устройство сцены.
В статье, разумеется, все это изложено на языке физико-математическом . Зацепили меня, однако, не формулы, а странное высказывание:
«Устранение связанных с этим логических противоречий требует радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями. Wer's nicht glaubt, bezahlt einen Taler».
Перечитав статью, я в недоумении спросил себя: Кто он, этот неведомый мне М.П.Бронштейн? Почему я никогда прежде не видел даже упоминаний об этом его прогнозе? И почему с похожим выводом связывается совсем другое имя -- имя известного американского физика? Тот занялся квантовой гравитацией лишь в 50-е годы, и рассуждения его не столь убедительны. Многие и не приняли их всерьез.
Как и почему приходит мирская слава -- вопрос общественной психологии. Уже в темные средние века поняли: SIC TRANSIT GLORIA MUNDI, то есть она --мирская слава -- как приходит, так и уходит. Особенно неласкова к она исчезнувшим в тридцать-советские годы.
Меня, однако, озадачил другой вопрос: как в физико-математический текст попала загадочная немецкая фраза? Редакторы юбилейного сборника дали перевод: “Кто этому не верит, с того талер”, но это мало что проясняло. Краснобайством порой скрывают непродуманную мысль. Однако текст статьи -- ясный и лаконичный -- исключал подобное подозрение.
Быть может, в 1936 году в ЖЭТФе – «Журнале экспериментальной и теоретической физики» -- фраза эта не выглядела столь экзотично ? В библиотеке я отыскал оригинальную публикацию, и пожелтевшие страницы ЖЭТФа доказали, что тогдашние литературные нравы физиков не отличались от нынешних. Та же деловая физико-математическая проза. Можно было смело предложить талер всякому, кто найдет в этом журнале еще хоть одну подобную вольность. Старый журнал помог также сообразить, что Бронштейн адресовал свою статью не потомкам, а коллегам, которые не нуждались в переводе с немецкого. В те годы немецкий -- родной язык Планка и Эйнштейна -- был главным языком физики.
Остался лишь вопрос, что побудило автора использовать ту немецкую фразу, что за личность была способна на такую эмоциональную физику.
Первым делом я выяснил, что о Бронштейне знает история. Отрывочные сведения, найденные в нескольких книгах, разгадки не дали, однако подстегнули азарт. Оказалось, что с этим Бронштейном дружил знаменитый физик Лев Ландау. А писатель Корней Чуковский восхищался его эрудицией.
Когда обо всем этом я рассказывал маститому историку науки, выяснилось, что вдова Бронштейна -- Лидия Чуковская -- живет в Москве.
Вдова физика
В то время о Лидии Корнеевне Чуковской я знал лишь то, что она из “отщепенцев-диссидентов”. В самиздате, дошедшем до меня, не было ее открытых писем и книг. Не читал я ее статью в защиту Сахарова и Солженицына, за которую её исключили из Союза писателей. Не знал и о ее книгах, опубликованных ранее. А если бы знал обо всем этом, возможно, и не решился бы ей позвонить.
Позвонил, и мне ответили: Лидия Корнеевна больна, она свяжется с вами, когда поправится. И правда, через несколько дней позвонила, пригласила прийти.
Конечно, я не ожидал от нее помощи в моем расследовании. Надеялся лишь пролистать диссертацию ее покойного мужа. Зная, что диссертацию Бронштейн посвятил той же теме, что и поразившую меня статью, я мысленно видел машинописный экземпляр этой диссертации, переплетенный, подобно моей собственной, которую защитил незадолго перед тем. Диссертацию обычно начинают с исторического обзора, который мог бы прояснить, зачем физику понадобился старинный талер. Так что был вполне конкретный вопрос к его вдове. Наверняка она сохранила его рукописи.
Увы, все рукописи уничтожили во время обыска в августе 1937 года:
«Бандитские руки вытаскивали Митины рукописи из стола, рвали их, рвали на кусочки, и бросали на пол. Бандитские сапоги топали по листам, к которым я не притрагивалась, чтобы не нарушить порядок страниц с таинственными знаками. Меня пронзила мысль, что они не ищут доказательств. Им ясно все заранее».
Я прямо-таки увидел клочки диссертации на полу и бандита, который поселился в Митиной комнате и на его письменном столе гладил брюки …
Рассказала она и о совсем другом: об их с Митей знакомстве, о стихотворении Блока, “словно открывшем калитку”, о двух годах семейной жизни, дарованных им судьбой, о драгоценных мелочах, о причастности к важному делу, у нее -- к литературе, у него -- к науке.
Объяснял ли он ей, над чем работает?
“Пытался. И не раз, -- ответила она. -- Только совершенно зря… Ведь я -- врожденная математическая кретинка! Подсчитать сдачу в магазине для меня -- всегда проблема. В школьные годы тщетно пыталась понять, что такое синус и косинус. Единственное, к чему я пришла, что синус -- это какой-то худенький человечек, а косинус -- толстенький…”
Она вспыхнула: “Это было ужасно несправедливо! Он всё понимал в том, что интересовало меня, а я в его делах – ни-че-го-шеньки!”
“Правда, мое невежество в науке оказалось очень кстати, когда я редактировала «Солнечное вещество», -- улыбнулась она чуть-чуть. -- Если уж мне удавалось понять, значит, мог понять и тринадцатилетний читатель.”
Она рассказала, как рождалась первая Митина научно-художественная книга, как физик-теоретик становился еще и детским писателем.
Л.К. работала в Маршаковской редакции Ленинградского Детиздата -- в разношерстной компании веселых единомышленников. На дне рождения у кого-то из них Маршак познакомился с Митей и влюбился с первого взгляда. Таких авторов он искал -- профессионалов, наделенных еще и даром слова. Именно такие должны рассказывать о деле своей жизни, а не журналисты-популяризаторы. Заражать энтузиазмом Маршак умел. Оставалось найти подходящий сюжет, интересный для подростков, для которых мир состоит прежде всего из вещей осязаемых и зримых.
Разноцветность мира и выбрал Митя, или, по научному, спектральный анализ.
Легким пером он написал первую главку, и … Маршак забраковал ее. Забраковал и второй вариант, и третий. Митины научно-популярные статьи для взрослых шли “на ура”, и он раздраженно заявил: “Почему, собственно, я должен писать для детей?! Если забракует и это, бросаю!” И отправился к Маршаку с очередным вариантом.
Забракован был этот вариант. Он стал бы последним, если бы, защищая свой текст, Митя не обронил, что гелий открыли на Солнце. “Как Вы сказали? -- встрепенулся Маршак. -- Гелий обнаружили на Солнце и только потом на Земле?! Так с этого и надо начать!”
Солнечное вещество
С этого и начинается повествование:
“Я расскажу о веществе, которое люди нашли сначала на Солнце, а потом уже у себя на Земле.”
В книге этой приключения, которые не придумаешь, трудные поиски, неожиданные находки. А герои -- международное племя исследователей природы, которым ничто человеческое не чуждо, но истина всего дороже.
Кульминация рассказа -- телеграмма:
“КРИПТОН -- ЭТО ГЕЛИЙ. ПРИЕЗЖАЙТЕ -- УВИДИТЕ. КРУКС”
-- первая публикация о том, что на Земле наконец-то найдено вещество, обнаруженное на Солнце тридцатью годами ранее.
Ужасно обидно, что в мои 13 лет не прочел я эту книжку. Но вряд ли я вспомнил бы ее, читая статью Бронштейна о квантовой гравитации: там -- простые слова, короткие предложения и все совершенно наглядно, а здесь -- интегралы, сложные формулы, и даже понятие пространства оказалось чересчур наглядным.
О том, как эта книга рождалась, и вместе с ней детский писатель, свидетельствует дарственная надпись:
|
|
|
Оставалось ему полтора года жизни. Он написал еще две научно-художественные книжки -- «Лучи Икс» и «Изобретатели Радио».
Л. К. показала мне письмо Корнея Чуковского, её отца:
“ За свою долгую жизнь я близко знал многих знаменитых людей: Репина, Горького, Маяковского, Валерия Брюсова, Леонида Андреева, Станиславского, и поэтому мне часто случалось испытывать восхищение человеческой личностью. Такое же чувство я испытывал всякий раз, когда мне доводилось встречаться с молодым физиком М.П.Бронштейном. Достаточно было провести в его обществе полчаса, чтобы почувствовать, что это человек необыкновенный. Он был блистательный собеседник, эрудиция его казалась необъятной. Английскую, древнегреческую, французскую литературу он знал так же хорошо, как русскую. В нем было что-то от пушкинского Моцарта -- кипучий, жизнерадостный, чарующий ум.
Как детский писатель, могу засвидетельствовать, что книги Бронштейна “Солнечное вещество”, “Лучи Икс” и другие кажутся мне превосходными. Это не просто научно-популярные очерки -- это чрезвычайно изящное, художественное, почти поэтическое повествование о величии человеческого гения.”
Письмо это адресовано было Вышинскому -- сталинскому обер-прокурору, и заканчивалось просьбой “пересмотреть дело”.
Неужели Чуковский не понимал, к кому обращается, в какое время живет? Не осознавал, что его оговорка “Он был…” предугадывала ответ?
Многие в то время что-то знали, чувствовали, но не понимали главного. Иначе не мучились бы поисками точного слова в книгах и поиском ясности в физике. Бежали бы без оглядки и забились бы в какую-нибудь глухомань…
Бронштейн бежать не собирался. На его письменном столе рукопись для детей соседствовала со статьей по квантовой космологии. Вывод статьи: фотоны не стареют, лучи не изнашиваются по дороге от далеких галактик до нас. И значит, расширение Вселенной -- не оптическая иллюзия, как считали видные астрофизики, а факт. Результат этот вошел в фольклор физиков-теоретиков, -- высшее признание.
Лучи из прошлого дошли до меня в первую же встречу с Лидией Корнеевной, 18 октября 1980 года. В тот день и началось мое знакомство с Митей Бронштейном и с женщиной, в душе которой он жил после смерти. Сперва я лишь слушал. Потом сам стал рассказывать ей о моих находках в архивах и в памяти очевидцев.
Разрозненные штрихи начали складываться в оживающую картину, в центре которой разворачивалась драма научного познания. Лидию Корнеевну не волновало, был ли ее Митя великим физиком, выдающимся или всего лишь замечательным, -- она знала о нем нечто более существенное. Но ей все же хотелось понять смысл его научных занятий, и она напряженно пыталась вникнуть в мои объяснения, которым я старался придать художественную форму.
У нее сохранилось фото, где Митя стоит у доски, испещренной формулами. Что эти формулы означают, она допытывалась у Андрея Дмитриевича Сахарова, с которым недавно познакомилась. Она просила его объяснить, что значат эти формулы. Свои пояснения он, по ее просьбе, записал. Но что ей могли сказать выражения “уравнение Пуассона” и “оператор Лапласа”?!
Впервые оказавшись в ее комнате, Сахаров подошел фотографиям к стене и спросил: “Кто этот красивый человек?” Фото, о котором спросил Сахаров, -- самое последнее. И Митя там как перед уходом -- в пальто, с непокрытой головой, глядит внимательно -- будто старается все запомнить...
Рассказав мне об этом эпизоде, Л. К. спокойно заметила: “Мы были некрасивой парой”.
Ландау, по своей любовной классификации, назвал бы их “душистами”. Себя он относил к “красивистам”, что не мешало ему душевно относиться к обоим и выступить свидетелем на их судебном бракосочетании -- через двадцать лет после гибели Бронштейна.
В тридцатые годы регистрировать брак у них не было необходимости. Свидетельство о браке понадобилось Лидии Корнеевне в пятидесятые для переиздания “Солнечного вещества”. Суд должен был удостоверить, что семья существовала фактически, что “хозяйство велось совместно” .
Л. К. с улыбкой вспоминала о Ландау в роли свидетеля. Одетый в ковбойку и сандалии на босу ногу, он произвел невыгодное впечатление на народную судию. Внушительного вида юридическая дама взглянула строго: “СВИДЕТЕЛЬ, ГДЕ ВЫ РАБОТАЕТЕ ?” “В академии наук” -- тихо ответил Ландау. “ГОВОРИТЕ ГРОМЧЕ! КЕМ ВЫ РАБОТАЕТЕ?”, -- грозно продолжила судья. “Академиком”, -- еще тише промолвил гражданин в ковбойке…
Эта забавная сценка и другие воспоминания Лидии Корнеевны, однако, не проливали свет на загадку Митиной немецкой фразы.
Разгадка талера
Предсказание “радикальной перестройки теории” в 1936 году выглядело не столько смелым, сколько неприличным. Физики уже устали от подобных пророчеств.
Еще в двадцатые годы сам Нильс Бор, разгадавший устройство атома, ради такой перестройки предложил пожертвовать законом сохранения энергии. Незадолго до того физики осуществили замшелую мечту алхимиков, превратив один химический элемент в другой. Так почему бы и мечте о вечном двигателе не сбыться?! Для подобных волшебных источников энергии Бор подыскал подходящие места работы -- внутри атомного ядра и в центральных областях звезд. Он надеялся объяснить, откуда звезды -- включая наше Солнце -- берут энергию для освещения и обогрева Вселенной.
Гипотезу несохранения энергии с энтузиазмом приняли и некоторые молодые теоретики, включая Ландау, считавшего, что в статье 1931 года вбил последний гвоздь в гроб неперестроенной теории.
Вникнув в ситуацию тогдашней физики, можно понять, почему теоретики верили в радикальную перестройку. А из нынешнего далека видно, что действовала еще и революционная инерция. Революция в физике, начавшись с квантов и теории относительности, развивалась уже третье десятилетие, и теоретики привыкли к сумасшедшему темпу перемен.
Но теоретики предполагают, а история располагает. Перемен не стало меньше, -- 1932-й год физики назвали даже “годом чудес”. Чудесные открытия, однако, случались теперь не в фундаменте мироздания, а на его надземных этажах. Неожиданное открытие нейтрона отменило главный довод революционных пророчеств. Вслед за этим Бор обнаружил брешь в погребальных рассуждениях Ландау, а тот понял, что боровское несохранение энергии, в которое верил и он сам, не совместимо с теорией гравитации. Вся эта контрреволюция за пару лет обесценила предсказания великого слома.
И -- нате вам! -- год спустя Бронштейн вновь предсказывает радикальную перестройку. Просто неприлично.
Новое предсказание, правда, отличалось от предыдущих, нацеленных на соединение квантов и теории относительности. Бронштейн привлек к соединению и гравитацию. Уже на это смотрели скептически. В мире атомов сила гравитации ничтожно мала по сравнению с другими. Знаменатель соответствующей дроби -- астрономическое число. А если так, зачем скрещивать кванты и гравитацию?!
Бронштейн, конечно, не утверждал, что гравитация нужна в атомной физике, и слово “астрономическое” появилось не зря. Астрофизик знал явления, в которых существенны и кванты и гравитация: в самом начале расширения Вселенной, или, попросту говоря, при ее рождении, и на последних стадиях жизни массивных звезд. Так что сама Природа подсказывала проблему квантовой гравитации.
Пытаясь соединить квантовую теорию с теорией гравитации, Бронштейн обнаружил, что применять их совместно можно лишь с полузакрытыми глазами. Если же правде смотреть в лицо, то эти теории не со-е-ди-ни-мы. Каждая из них подрывает исходные понятия другой. Фундаментальные теории, экспериментально проверенные по отдельности, не способны сотрудничать друг с другом.
А может, просто не надо интересоваться такими делами, как рождение Вселенной? Мало ли задач практически важных?! Во-первых, как учит история, чистая теория не раз давала важнейшие практические приложения; самый известный пример – радио и всё, что из него развилось. А во-вторых и в самых главных, если вопрос возник, теоретики все равно будут искать ответ, выясняя при этом, правильно ли сам вопрос задан.
Поиск привел Бронштейна к предсказанию «радикальной перестройки теории, а может быть, и отказа от обычных представлений о пространстве и времени и замены их какими-то гораздо более глубокими и лишенными наглядности понятиями».
В собственном выводе беспокоила его, похоже, не удаленность от практики, а невольный пафос, который он и смягчил веселой иронией -- “А кто этому не верит, с того талер”.
Фразой этой завершается сказка братьев Гримм, герой которой – “на вид неказистый и порядочный растяпа” -- выполнил невыполнимые задания принцессы, за что, разумеется, получил ее в награду.
Сказку эту, возможно, физик читал своей падчерице, переводя с листа, во время размышлений о квантовой гравитации. Или же запомнил фразу с детства, поскольку уже тогда читал по-немецки.
Первая версия мне больше нравится. Ее легче встроить в такой вот эпизод из семейной жизни.
Собираясь ненадолго отлучится, Л.К. велела пятилетней Люше заниматься своим делом и не мешать Мите. А девочка хотела провести время в комнате Мити и обещала играть тихо, ни капельки ему не мешая. После Митиного ходатайства это ей было позволено, но только “тихо-тихо”. Через час, когда мама вернулась, Люша сидела у Мити на столе -- на его бумагах, и он ей что-то рассказывал. Наверняка, «Про умного портняжку». Если так, Люша вовсе не мешала, а помогла Мите в его научной работе.
А если и не совсем так, веселая немецкая фраза уж точно помогла ему сделать то самое предсказание, которое остается в силе уже более семидесяти пяти лет. И становится все более вызывающим.
Но это я перескочил слишком далеко. Вернемся на пару десятилетий назад, когда руководство страны объявило гласность, в результате чего предмет моих расследований стал пригодным для публикации. Пригодным настолько, что в 1990 году была издана книга с незамысловатым названием «Матвей Петрович Бронштейн: 1906-1938».
Свидание полвека спустя
Та же гласность летом 1990-го предоставила возможность Лидии Корнеевне ознакомиться с тюремным делом ее мужа.
Архивный скоросшиватель начинается с ордера на арест, выданного в Ленинграде 1 августа 1937 года. Бронштейна Матвея Петровича арестовали в Киеве, в доме его родителей. Изъяли путевку в Кисловодск, мыльницу, зубную пасту, шнурки... и “как особо опасного преступника” направили “особым конвоем в отдельном купе вагонзака в г. Ленинград, в распоряжение УНКВД по Ленинградской области”.
Согласно казенным листам, 2 октября, на первом допросе, он не признал предъявленных обвинений. Он не знал еще, что с 1930 года участвовал в контрреволюционной организации, целью которой было “свержение Советской власти и установление такого политического строя, при котором интеллигенция участвовала бы в управлении государством наравне с другими слоями населения, по примеру стран Запада”.
Чтобы «преступник» во всем сознался, потребовалось семь дней и семь ночей непрерывного допроса стоя. Такого “конвейера” обычно хватало для признание в чем угодно.
Обвинительное заключение приписало его к “фашистской террористической организации”, которая помимо прочего вредила “в области разведки недр и водного хозяйства СССР”.
Военная коллегия Верховного Суда заседала 18 февраля 1938 года. Заседала двадцать минут -- с 8.40 до 9 часов. Приговор -- “расстрел, с конфискаций всего, лично ему принадлежащего, имущества” -- подлежал немедленному исполнению. Справка об исполнении подшита к делу.
Впечатление от этих бумаг Лидия Корнеевна подытожила так: “Счастье, что его убили еще в тюрьме...” Она была права. Арестованные в 1937-м году физики Александр Адольфович Витт и Семен Петрович Шубин получили иные приговоры -- 5 лет и 8 лет, но оба погибли в Колымских лагерях в том же 38-м. А перед тем -- этап через Сибирь, общество уголовников и все то, о чем поведали чудом уцелевшие...
Один из уцелевших, Борис Аркадьевич Великин, в 1990 году начал читать “Записки об Анне Ахматовой”, впервые изданные на родине. Книгу составили дневниковые записи Лидии Чуковской, а предисловие -- рассказ о пересечении их судеб в 37-м, когда арестовали и сына Ахматовой:
“ Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: “Бронштейн, Матвей Петрович” и протянула деньги, -- ответило мне сверху густым голосом: “Выбыл!”, и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителя высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами”.
Прочтя это, Великин понял, чьим мужем был человек, с которым он познакомился в Ленинградской тюрьме в декабре 37-го. Великин помнил, что женой Бронштейна была дочь писателя, но какого именно, забыл. Он разыскал Чуковскую.
Л.К. сообщила мне об этом, задыхаясь. У нее было воспаление легких, она не могла подняться с кровати. “Какая беда! -- сказала она. -- Могу получить весточку от Мити, но нет сил…”
Встретиться с нежданным вестником было доверено мне. В свои 85 он выглядел удивительно бодрым. Показал свою недавно изданную книгу по металлургии, упомянул, что на днях вернулся из командировки на Урал.
А в 37-м он работал инженером на Кировском заводе. Азартный работник, преданный советской власти, попал на Шпалерную 4 декабря. Ошарашенный, он очутился в камере, рассчитанной царскими жандармами на 16 человек. Советские жандармы затолкали туда в десять раз больше. На топчанах, опускавшихся на ночь, поместиться могли немногие. Те, до кого очередь не дошла, спали на полу, новички -- рядом с парашей.
Из полутора сотен сокамерников он запомнил нескольких. Актер МХАТ, впоследствии сыгравший Сталина. Железнодорожник, не расстрелянный из-за тюремной описки в отчестве. И физик-теоретик.
В камере не обсуждали обвинений, выдуманных следователем. Укрываясь от абсурда, узники – если были силы -- говорили о человеческом: о работе, о литературе, о кино. Устраивали лекции. Матвея Петровича за рассказ о теории относительности наградили аплодисментами.
Великина поразило, что физик, которого он только что посвятил в тонкости металлургического производства, тут же объяснял ему смысл технологии трансформаторной стали. Другому сокамернику, который изобрел некое приспособление к пушке, растолковал его же изобретение.
Профессия физика-теоретика – доходить до сути физических явлений.
То, что рассказал вестник из 37-го, убедило Лидию Корнеевну, что речь идет о Мите …
Она хотела узнать, где его могила. Ее желания я не разделял. Столько людей легли безымянными в мерзлую землю Колымы. И не известно, что почетнее -- братство погибших без погребения или участок за кладбищенской оградой.
Пожилой читатель книги о Бронштейне похвалил меня: “Вы создали отличный памятник.” Я возразил: памятники -- гранитные или книжные -- не мое дело. Мое -- стараться воскрешать человека, которого мне не хватает.
Три рецензии
Знакомых с моими работами об Андрее Сахарове может удивить, кого я считаю своим пожизненно-главным героем. И без меня, уверен, нашлось бы кому написать биографию академика, отца советской водородной бомбы и лауреата Нобелевской премии мира. А кто взялся бы за жизнеописание молодого физика, не успевшего стать даже академиком? Знавших моего главного героя попросту не осталось. В книге 1990 года есть благодарности двадцати двум свидетелям-очевидцам. Никого из них уже нет в живых, и насколько ярче были их воспоминания чем то, что написано в книге, известно теперь лишь мне.
Моих героев -- всемирно знаменитого и почти неизвестного -- связывает не только физика. Именно от Лидии Чуковской я впервые узнал о Сахарове вне физики, помимо западных радио-голосов и гневных советских газет.
Ее воспоминания о непутевом академике подсказывали острый вопрос, как в академическом центре чистой науки такие чистые люди, как Сахаров, изобретали водородную бомбу? По воле Сталина и под присмотром Берии.
Крах советской власти позволил искать ответ на этот вопрос в переплетении реальных событий, а не в мистическом союзе добра и зла. Российская Академия Наук, однако, отказалась поддержать такое расследование, а Институт истории науки в заокеанском Бостоне почему-то принял тот же проект, хоть и изложенный на корявом английском. И я уехал туда.
Л. К. смотрела на это с грустью и даже с некоторой обидой. Я был не единственным, кто оставлял ее ради свободы творчества, воссоединения семьи и прочих благ. Ее отношение к отъезжающим изменилось лишь после того, как в 1994 году, под окнами ее, прошла демонстрация с портретами Сталина. Граждане свободной России несли ненавистные ей иконы душегубца. Это было слишком. Свидетельство о смерти мужа ей выдали в ЗАГСе, где еще висел огромный портрет Вождя. В графе “причина смерти” стоял прочерк. Но она знала, что причиной был тот, кто смотрел со стены.
В том же 1994 году, вдали от российских демонстраций, вышла книга о Бронштейне в английском переводе. Я послал экземпляр Лидии Корнеевне. Она отозвалась:
“Какой
подарок Вы мне сделали -- какой прекрасный и какой
внезапный. Мы с Люшей хлопалои в ладоши от радости. Издана
книга весьма изящно, со вкусом. Судить о переводе не берусь,
но фотографии все, кроме одной (“цыганка”) -- отличные.
Отлично удались
три мои любимые…”
Л. К. с сочувствием отнеслась к моему следующему замыслу и предоставила для изучения письма Сахарова из Горьковской ссылки. Особенно дорога мне открытка 1983 года – отклик на мою первую статью о Бронштейне. Сборник, включающий эту статью, Л. К. отправила Сахарову в Горький. О статье он отозвался одобрительно, но заметил, что из текста не ясно, кому адресовано письмо Корнея Чуковского. Действительно, я не указал адресата -- сталинского обер-прокурора, чтобы не дразнить издательских цензоров.
Одиннадцать лет спустя после этой краткой рецензии появились западные суждения о жизнеописании физика по имени Matvei Petrovich Bronstein.
Бельгийский рецензент начал так: “Кто знает М.П.Бронштейна? Он был одним из ярчайших физиков-теоретиков молодого советского поколения, вместе с Гамовым и Ландау”. И завершил: “Рекомендую эту книгу прежде всего потому, что светлая личность, научные достижения и человеческие качества М.П.Бронштейна должны стать известны после 50 лет молчания.”
Рецензент итальянский выразился покруче: “Книга отдает дань гению, убитому в возрасте 32 лет.” Сильные впечатления, вероятно, помешали рецензенту заметить, что родился Бронштейн в декабре, и в день казни ему было 31 год, 2 месяца и 16 дней. Но важнейшие эпизоды итальянец разглядел и рекомендовал книгу “в особенности тем читателям, которых интересует общекультурная сторона физики. Это воистину уникальный вклад российской науки и культуры.”
От подобных рецензий можно было и почить на лаврах, но к лавровому листу добавился стручок горького перца. Американский журнал опубликовал третью рецензию – весьма раздраженную. Признав, что книга содержит “полезную информацию”, рецензент-норвежец заявил: “Если Бронштейн был живым человеком, он не мог быть и наполовину тем гением, каким представлен в книге. Нас вновь и вновь уверяют, что Бронштейн обладал «глубоким пониманием» и «огромными знаниями» почти во всех областях; что его высказывания «пророческие» и всегда «по существу»; и что в силу «мощного его интеллекта» -- в сочетании, конечно же, с «литературным талантом» -- он был «на голову выше» современников, включая таких второстепенных как Бор, Дирак, Эйнштейн…”
Неужели в английском переводе каким-то образом оказалось нечто подобное? Переводчица, по ее собственному признанию, плакала над последней главой. Я упрекнул ее мысленно: “Вы бы, сударыня, лучше не плакали, а точнее подбирали английские эквиваленты”. Я-то, редактируя свою книгу, держал себя в узде, помня, что любовь слепа, и представил весь известный мне «компромат» на моего героя.
Английский текст был в моем компьютере, которому я и поручил поиск излишеств, закавыченных рецензентом. Оказалось, что одного приписанного мне выражения в книге нет вовсе, а остальные встретились ровно по разу, но в каком контексте?!
В книге, например, утверждается: “В знании иностранных языков Бронштейн был на голову выше коллег” . И это – чистая правда. Он свободно владел тремя основными европейскими (хоть и не был за границей). С детства знал украинский, сочинял стихи на латыни, в свое удовольствие изучал испанский, древнееврейский, турецкий, японский. Но при чем тут сравнение с Эйнштейном, Бором и Дираком?!
Все другие обвинения норвежца оказались столь же основательны.
Так что компьютер меня успокоил. Но как понять рецензента? Если бы он хоть слово сказал о том, что Бронштейн понимал гравитацию не столь уж глубоко или что мой анализ в чем-то неверен. Да читал ли он книгу? Или только пролистал и выдернул пару обрывков фраз? Повеяло чем-то, хорошо знакомым по советской манере, но норвежское происхождение рецензента не давало простора для фантазии. Норвегия, конечно, холоднее Италии, но… Рецензент, похоже, просто не мог себе представить, что личность столь яркая ему неизвестна и что подобных людей губили без вины и без разбора.
“В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно”
Л.К. откликнулась на рецензии письмом:
“Поздравляю
Вас
с ними. На отрицательную, одну, рецензию -- не следует, я
думаю, обращать внимание. Естественно, что люди
отталкиваются от незнакомого им, непривычного имени. К
новому имени всегда относятся неблагосклонно; им кажется,
что кто-то совершает над ними насилие, втесняя им это новое
имя. В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно...”
Несколько недель спустя после этого письма я своими глазами увидел, как он входит.
В Бостонском университете шла конференция, посвященная переднему краю теоретической физики, -- самому обрывистому ее краю. Прибыли видные теоретики, несколько нобелевских лауреатов.
Меня туда не приглашали, но я пришел на заседание «Квантовая теория поля и пространство-время». Хотелось узнать о нынешнем состоянии Проблемы, которую М.П.Б. поставил шестьдесят лет назад. Если бы кто-то проблему решил, я, конечно, узнал бы и без конференций. Но, возможно, появились гипотезы, “достаточно сумасшедшие, чтобы оказаться правильными”, по выражению Нильса Бора. Или же кому-то удалось развить физическую гипотезу Сахарова, высказанную за год до его знаменитой гуманитарной идеи 1968 года, -- о том что надежный мир возможен лишь на основе соблюдения прав личности. Гуманитарную теорию Сахарова признали “достаточно сумасшедшей”, наградив его Нобелевской премией мира. Очень хочется, чтобы и его физическая гипотеза 1967 года оказалась плодотворной. Не для того, чтобы украсить его биографию. Очень уж эта гипотеза красива.
В гравитации Ньютона -- давно известном всемирном тяготении -- Сахаров заподозрил микроскопические свойства пространства-времени. Как упругость материала объясняется его микроскопической структурой, так и всемирное тяготение, по его гипотезе, коренится в квантовых свойствах пространства-времени. Гравитация -- упругость пространства-времени, точнее, упругость вакуума, а попросту говоря, упругость пустоты!
Сахаров выразил свою гипотезу, разумеется, на физико-математическом языке, но лишь эскизно. Гипотеза эта произвела сильное впечатление на того самого американского теоретика -- Джона Уилера, который переоткрыл проблему квантовой гравитации в 50-е годы. Впечатление столь сильное, что он пропагандировал сахаровскую идею в своих статьях. И, похоже, ее сглазил, -- более сорока лет из Сахаровского цветка плод никак не разовьется. То ли это красивый пустоцвет, то ли время не пришло для плодоношения.
С такими мыслями, 2 марта 1996 года, в зале Бостонской конференции я заметил американского историка физики, избранного председателем на том заседании. Мы с ним знакомы, но больше двух минут никогда не беседовали. Слишком быстрая у него речь для моего русского уха.
Тем более меня удивило, когда в своем вступительном слове он обратил внимание аудитории на то, что еще в 1936 году молодой российский теоретик Matvei Petrovich Bronstein впервые, и притом замечательно глубоко, проник в суть проблемы, которой посвящено сегодняшнее заседание. Он открыл книгу в знакомом мне переплете, процитировал прогноз М.П.Б. о том, что пространство-время окажется лишь видимостью и завершил цитату немецким талером.
Неужели так вот и входят в историю мировой физики? -- подумал я. – И так быстро исполнилось предсказание Лидии Корнеевны?
С ней, увы, обсудить это я уже не мог. 8 февраля она ушла из жизни.
Грустный получился у меня триумф.
Впоследствии я узнал, что председатель того заседания впервые осветил работу Бронштейна еще за год до конференции -- в солидном издании «Физика двадцатого века», цитируя еще не книгу, а мою статью на английском.
Все это, разумеется, мне отрадно. Но по правде говоря, если кто-то и сейчас не ведает о Матвее Бронштейне, меня это не занимает, жаль просто этих неведающих.
Занимает меня другое.
Ненаписанная книга о Галилее
Не дает мне покоя письмо Бронштейна, датированное 5 апреля 1937 года. Оно адресовано новому руководителю Детиздата, который только что разгромил редакцию Маршака и отстранил Чуковскую от редактирования ряда книг:
“Так как среди этих книг есть и начатая мною книга о Галилее, считаю своим долгом и своим правом высказать Вам мои соображения по этому поводу.”
И высказал, назвав все своими именами -- “бездушный чиновник-бюрократ”, “наглое литературное воровство”, “литературный бандитизм”:
“Я вынужден реагировать на Ваш цинический поступок следующим образом: так как редактор Л. К. Чуковская руководила моей работой в области детской литературы с самого начала этой работы и так как без ее редакторских указаний я никогда не смог бы написать написанных мною детских книг, то я не считаю для себя возможным согласиться на передачу другому редактору подготовляемой мною книги о Галилее. Поэтому я расторгаю договор …”
Шершавый слог говорит о состоянии автора. Л. К., увидевшая копию письма лишь после его отправки, считала, что именно оно привело к аресту Мити четыре месяца спустя. Умудренный рассекреченными знаниями, я думаю иначе, но фатальным арест стал бы в любом случае.
Волнует меня не разгадка Митиного ареста, а загадка книги о Галилее, над которой он работал.
Книга эта стала бы не просто очередной его научно-художественной повестью. Для предыдущих он брал сюжеты из физики экспериментальной, а Галилей -- и теоретик, и экспериментатор, что дает уникальную возможность рассказать простыми словами о современной физике в целом. Ибо он её, собственно, и основал своими великими открытиями.
Все знают, как
Галилей забрался на башню, бросал сверху шары из разного
материала и заметил, что, вопреки Аристотелю, они
достигают землю одновременно. Он поверил своим глазам и
применил новый метод поиска истины: свободно изобретать
понятия для описания Природы, ставить ей вопросы языком
эксперимента, а ее ответы выражать на языке математики.
Не зря четыре века спустя легендарную эту сценку
изобразил Андрей Сахаров на листе с тезисами своего доклада по
космологии.
Бронштейн в своей книге наверняка объяснил бы, что это – всего лишь легенда, что Галилей шары не бросал, а придумал опыты, хоть и менее эффектные, но более убедительные, -- колебания маятников и движение по наклонной плоскости. Объяснил бы он, и как галилеевский закон свободного падения помог Ньютону открыть динамику движения тел земных и небесных. Рассказал бы, вероятно, как в законе Галилея Эйнштейн разглядел искривленное пространство-время. А, быть может, рассказал бы и о том, как свойство гравитации, открытое Галилеем, завязало узел квантовой гравитации, -- узел, обнаруженный самим Бронштейном. И не развязанный до нашего времени.
Что такое время?
В тридцатые годы квантовая гравитация не была актуальной ни в каком практическом смысле. Теоретики занимались физикой атомов и молекул, металлов и полупроводников. Затем в центре внимания оказалась ядерная физика с ее военно-практическими и глобально-политическими приложениями. Из-за этих приложений физика стала Большой Наукой, число теоретиков быстро выросло. К 1970-м годам задач им стало не хватать. Тогда-то и взялись за проблемы гравитации.
С тех пор изданы сотни книг о квантовой гравитации, опубликованы многие тысячи статей, но проблема не поддается. Так можно ли думать, что Бронштейн, проживи он дольше, сумел бы найти путь к решению? История науки дает довод «за», вытекающий из различий в происхождении теории относительности и теории гравитации Эйнштейна.
По мнению самого Эйнштейна, с которым согласны историки, теория относительности появилась бы и без его участия. Возможно, на пару лет позже. Опыты со светом и с быстрыми электронами требовали теоретического ответа. Потенциальные авторы такого ответа, то бишь теории относительности, – Х. Лоренц и А. Пуанкаре -- фактически были соавторами Эйнштейна, «стоявшего на их плечах».
Теория гравитации рождалась совершенно иначе. Не было практической надобности. Главной причиной стало чисто теоретическое противоречие гравитации Ньютона и предельной скорости света. Эйнштейн нашел путь, опираясь фактически лишь на галилеевский закон свободного падения и уже признанную теорию относительности. Но за восемь лет движения по этому пути к новой теории гравитации никто из коллег-физиков к нему не присоединился. Трудно сказать, как развивалась бы история физики, если бы Эйнштейн погиб в 30-летнем возрасте. Но вполне вероятно, что новая теория гравитации не возникла бы до наших дней.
Так же не исключено, что Матвей Бронштейн, в тюремной камере, нашел путь к теории квантовой гравитации, -- творческая мысль была единственным болеутоляющим средством в его распоряжении. Но если и нашел, нам этого не узнать. Проблему пространства-времени он оставил физикам будущего.
Историку оставил он вопрос полегче: Что такое время? Иными словами, что такое жизнь и смерть?