Евгений Молчанов. Устные истории Геннадия Горелика // Дубна, 2005, 3 ноября, 18 ноября, 25 ноября, 2 декабря
Случайность как непознанная закономерность
Каким я увидел в Дубне М.Г.Мещерякова
Дубна подарила мне Хельмута Роттера...
Сейчас меня очень волнует история Ландау
Беседы о людях науки
Устные истории Геннадия Горелика
Уважаемые читатели! Этот номер еженедельника выходит в
канун исторических дат, отмеченных в российском политическом календаре как День
примирения и согласия. Для коллектива нашей редакции 7 ноября - день рождения
газеты, которой исполняется, ни много ни мало, 48 лет. Завершается
международный Год физики. Приближается 50-летие Института... И отчасти в связи
с вышеназванными датами и событиями мы начинаем сегодня публикацию беседы с
Геннадием Гореликом - автором ряда исследований и книг об истории науки.
Историк и писатель расскажет о своих встречах в Дубне с М.Г.Мещеряковым,
И.М.Франком, о неожиданных подарках на профессиональном пути, которым он обязан
ОИЯИ, поделится творческими планами.
Беседа моя с Геннадием Ефимовичем Гореликом состоялась 10
октября, в Институте физпроблем - легендарном "Капишнике", который Петр Леонидович - с помощью
Сталина - построил на Воробьевых горах в 30-е годы. Встрече способствовал Александр
Леонович, который, будучи членом редколлегии журнала
"Знание - Сила", давно сотрудничает с историком и опубликовал на
страницах нашей газеты 18 мая 2001 года рецензию на книгу Горелика "Андрей
Сахаров. Наука и Свобода".
В рецензии были такие слова: "И вот я перелистываю
книгу-исследование, повествующую о дореволюционной российской физике и рождении
ФИАНа, о моральной подоплеке советского атомного проекта и вхождении в проект
совсем еще молодого Андрея Сахарова, об испытаниях оружия невероятной разрушительной
силы и уроках, извлеченных Сахаровым из общения с верховной властью, о его
размышлениях над проблемами устройства Вселенной и об интеллектуальной свободе,
о его оценках соотношения интуиции и логики, религии и науки, о его прогнозах,
касающихся роли и места физики в ХХI веке". Получив поддержку американских
благотворительных фондов, которые нашли возможным финансировать работу над
капитальной биографией Сахарова, Горелик оказался в 1993 году в Бостоне, в
Центре философии и истории науки, где смог плотно заняться своей книгой. И с
тех пор делит себя между Бостоном и Москвой.
Итак, берег Москвы реки, Воробьевы горы. Затянувшееся
бабье лето. Берега пруда, по которому плавают утки и лебеди, усыпаны листьями -
могучие липы как будто охраняют водоем. Мы сидим на скамейке и греемся в лучах
низкого октябрьского солнца... Не помню, каким был мой первый вопрос, а может
быть, его и не было вовсе, а просто первая фраза на пленке диктофона:
"...когда я осознал, что "устная история" поможет эти архивы
оживить, - стала продолжением беседы, начавшейся задолго до этой встречи,
беседы об истории физики как драме идей и драме людей. Здесь надо бы поставить
кавычки, потому что определение это принадлежит перу Даниила Данина. И совсем
не странно, что будущего автора книги о Сахарове еще в школьные завлекла в
физику книга Данина "Неизбежность странного мира"...
Что касается - "не помню", это так,
журналистский прием. Я знал, что в начале 90-х годов, работая над книгой о
Сахарове, Горелик неоднократно бывал в Дубне, провел ряд интервью с
М.Г.Мещеряковым, Ю.С.Замятниным - однокурсником Сахарова, И.М.Франком, и ссылки
на эти интервью содержатся в его книге. Какими он увидел
"отцов-основателей" нашего Института, о чем были эти беседы - вот
какое направление беседе было задано мною, когда мы спускались к прудам по
короткому, но крутому и извилистому шоссе, где на пешеходной зоне были
нарисованы подошвы...
Нашей расшифрованной и слегка отредактированной беседе
сейчас хочу предпослать только один тезис. Как бы в порядке оправдания
некоторой ее "непричесанности". Устные
истории отличаются от написанного тем, что воспроизводят не только канву
событий, но и некоторые особенности творческой лаборатории их создателя. И,
разумеется, наличие слушателя, желательно, находящегося "в теме". В
книге есть структура, логика, выстроенная автором иерархическая лестница,
ведущая от пролога к эпилогу. В устных же историях сюжеты предстают в живой
взаимосвязи, давая простор воображению рассказчика и слушателя. И - всегда
остается ощущение недосказанности, остаются в расшифрованной записи беседы
белые пятна, к которым хочется возвращаться, чтобы их заполнить...
Е. М. Сколько лет вы работаете, скажем так, в области истории
естествознания, науки и техники, в научной публицистике...
Г. Г. Я окончил физфак МГУ, кафедру теорфизики под
руководством профессора Соколова и изучал гравитацию под руководством
профессора Иваненко. Какое-то время думал - как же не повезло... Когда же
занялся историей науки, поменял точку зрения - как же мне повезло, что знаю
этих людей не только по письмам в ЦК и прочим архивным документам ... А если бы
мне в университетские годы сказали, что буду заниматься историей науки и что, в
частности, мой профессор станет действующим лицом этой истории, я бы громко
рассмеялся.
В историю я "влип" случайно... Хотя случайность
- это непознанная закономерность. Меня очень интересовала проблема размерности
пространства. Углубляясь в нее, я обнаружил таинственную работу Эренфеста 1917
года. Ни из чего, вроде бы, не следующая, ни к чему не приведшая, она поставила
этот вопрос как физическую проблему. И дала схему решения. Методологию. Так что
научный вопрос содержал важную предысторию. Это и стало - в 70-е годы - темой
моей диссертации в Институте истории естествознания и техники. Тогда я думал,
что временно отвлекся от физики как таковой. Но... как говорится, коготок увяз,
птичка пропала. Обнаружилось, что на пересечении точных наук и
гуманитарно-неточных обстоятельств, где происходит рождение идеи у человека,
связанного с другими людьми и идеями, настолько интересно, что к началу 80-х
годов я уже стал историком науки. Это сколько? 25 лет почти.
Е. М. Сменились со временем парадигмы. Помните лозунги:
развлекая, поучай, доступно и точно о главном в науке, знание - сила?..
Огромные тиражи научно-популярной литературы для всех возрастов и, опять-таки,
литературная ниша, в которой честные и талантливые литераторы могли себя
раскрыть... Данин, например, мы с ним встречались несколько раз.
Г. Г. Да, это ваш очерк о Данине я
читал в "Знание - сила"? С огромным удовольствием!
Е. М. Спасибо. И как вы сегодня оцениваете состояние этого...
Сектора? Сферы научно-популярной?
Г. Г. Грустное чувство. На территории России с особой силой
действует не учтенный классикам закон диалектики - из крайности в крайность.
Сейчас понятно, что в Советское время страна тратила непропорционально много на
физику, такую пропорцию здоровое общество не может себе позволить. И
военно-политические мотивы такой щедрости сейчас ясны. Но ведь на те же деньги
появилась замечательная научно-популярная литература, журналы... Журнал
"Знание - сила" возник, как вы знаете, в 1926 году. Знамение эпохи.
Вроде бы, тоталитарный режим, но тогда еще не совсем. 20-е годы - это,
все-таки, совершенно замечательное десятилетие. Советская власть фактически
деформировала мир общественных интересов в сторону науки. Мы с вами легко
согласимся, что это хорошо. Но вот, скажем, этот сектор в Штатах - там много
научно-популярных журналов. И некоторые очень хорошего уровня. А пропорция,
конечно, гораздо меньше, чем была у нас. Но, может быть, более естественная,
потому что в целом роль науки совершенно несомненна и признана. И ее не надо
"внедрять", как у нас когда-то. Конечно, нынешнее положение в России,
когда тиражи научно-популярных журналов упали в сотню раз, вызывает очень
грустное ощущение.
Е. М. Но есть и свежие ростки. Об одном из них мы писали в
нашей газете - о проекте, который объединил ученых Брукхейвенской
национальной лаборатории США и их коллег в нашем ОИЯИ. В результате создан
научно-образовательный интернет-журнал для школьников
по естественным наукам "Online Science Classroom - Кладезь
знаний".
Г. Г. Да? Обязательно пришлите!
Г.Г. Занявшись историей ядерного проекта, я скоро обнаружил
загадочную фигуру Вернадского. Прежде всего даже не как ученого, а как
летописца. У него совершенно замечательный дневник. Он его вел всю жизнь, ни на
что не оглядываясь. Например, в конце 30-х годов газету "Правду" именует
"Кривдой". Но при этом отмечает, что, вот, мол, идет большое дело,
что большевики одновременно что-то уничтожают, а что-то замечательное строят.
Человек он был абсолютно независимый, и у него в дневнике есть фразы и
относительно Курчатова... такие... нехрестоматийные. Он более чем скептически
относился к Иоффе. И я пытался понять, что это значит... И тут я где-то увидел
статью Мещерякова о Хлопине. Если не ошибаюсь, в
"Природе". Достаточно традиционная в целом статья, но в ней
прорывались нотки, которые меня ужасно удивили. Какое-то очень личное ощущение,
что он знал этого человека и испытывает по отношению к нему особые теплые
чувства. Такой контраст советского юбилейного парадного стиля и глубоко личных
воспоминаний...
Я заинтересовался фигурой М.Г.Мещерякова, и обнаружил,
что он выходец из Радиевого института. И тогда, набрав из дневника Вернадского
несколько, я бы сказал, взрывоопасных мест, попросил его о встрече, чтобы
обсудить, что это значит, как он это понимает. Но когда я пришел к нему в
кабинет, подумал: "Ну, все, влип". Передо мной за большим столом
сидел такой большой советский начальник, от сохи, там, или от станка, не знаю
откуда, в общем, такой мрачноватый тип... Думаю, ну как здесь говорить о
Вернадском и Хлопине...
Е.М. Неужели вы перед этой встречей не поговорили ни с кем из
сотрудников М.Г., которые с большим пиететом относились к этому, как вы
выразились, большому советскому начальнику?
Г.Г. Да нет же!
Е.М. То есть, он для вас был просто как белый лист?
Г.Г. Да, и это было к лучшему, - иначе, быть может, я не так
бы стремился к нему. Но как только начался разговор... с этим его южнорусским
"ховором" - все совершенно стало на место.
Он с удивительной для его "рабоче-крестьянского" типа нежностью
относится и к Хлопину и к Вернадскому. Например,
прозвучала такая фраза: "Вы знаете, они иногда между собой говорили
по-французски. И я стал учить французский язык, - мне так хотелось понимать
все, о чем они говорят...". Он же из "Таханроха",
насколько я помню, из рабочего класса, и вот такое почтение и к знанию, и к
стойкости, и к моральной силе его, можно сказать, аристократических учителей
подкупало с потрохами.
Е.М. Я не случайно задал вопрос, что вы знали об М.Г. до
начала вашей встречи. Ведь для Дубны это фигура почти легендарная - один из
отцов-основателей Института и города, почетный гражданин, из книги воспоминаний
о нем, изданной в ОИЯИ, можно почерпнуть много интересного и неожиданного. И
то, с каким пиететом относились к нему его сотрудники, как они и сегодня
берегут память о нем в созданной им лаборатории - это дорого стоит...
Г.Г. ... Пожалуй, кое-что я все-таки, знал. Из архива ЦК знал
одну замечательную историю, где фигурировал Михаил Григорьевич. Это -секретная
история секретной лаборатории Знойко. В МГУ в 49-м
году постановлением Совета Министров была учреждена секретная ядерная
лаборатория, во главе которой был товарищ Знойко.
Никому тогда не известный, сейчас давно забытый. Он пришел откуда-то из черной
металлургии, занимался изучением ржавчины... И разбирая в архиве ЦК какие-то
жалобы секретаря парткома, я наткнулся на бумагу, где упоминалось, что
профессор Мещеряков в таком-то месяце "совершил налет" на лабораторию
Знойко. Мещеряков же был заместителем Курчатова. А
Курчатова беспокоило то, что происходит в МГУ - злокачественное противостояние,
когда не пускали на физфак сильных ученых физиков... Тогда был деканом Соколов,
и ректору МГУ Петровскому не удавалось с ними справиться. Я так понимаю, что
Курчатов, Мещеряков пришли на подмогу к Петровскому. И Мещеряков мне об этом
рассказывал тоже.
И вот он рассказывает, мол, очень хорошо помню день, в
которой на ученом совете МГУ закрывалась секретная лаборатория Знойко. Это был день ареста Берии. Смотрю в окно на
Манежную площадь: идут танки, военные машины. Думаю, что такое? ...
Мощь его личности подкупала - представитель Советского
Союза на американских атомных испытаниях, человек, облеченный доверием, в
обычном представлении это должен быть человек системы. Послушный, так сказать,
и все делающий как надо, на высовывающийся... А тут было явно не так. Не
укладывалось в какие-то простые рамки.
Для меня знакомство с Мещеряковым было очень важным,
потому что отбило охоту рисовать простые схемы...Не укладывался он в стереотип
человека системы. И это, кстати, было не в первый раз. Он рассказывал, что
когда Берию арестовали, "эти дураки держали меня чуть ли не под арестом,
все требовали от меня компромата на Берию. А у меня нет его!". Они,
видимо, к тому историческому "разоблачительному" пленуму готовили
какие-то факты вражеской деятельности Берии и надеялись, что раз он под
непосредственным началом Берии в атомном проекте работал, значит, что-то было
не то, а если не было, так надо придумать. А Михаил Григорьевич ничего не хотел
придумывать...
Пожалуй, Мещеряков единственный из ветеранов Атомного
проекта, с кем я встречался, о Курчатове говорил не то чтобы осуждающе, но с
какой-то оговоркой. И оговорка была связана именно с Вернадским. Из дневника
следует, что Вернадский видел руководителем Атомного проекта именно Хлопина. И я спросил: "А как вы думаете, разве Хлопин справился бы с реальной ролью Курчатова, который
стал, вроде бы, идеальным посредником между Берией и всем этим ведомством? Для
Берии он был удобен, потому что делал свое дело, да и физикам подходил, потому
что они очень уютно себя чувствовали...". - Он прямо не ответил. -
"Понимаете, - сказал он, - Курчатов был человек управляемый. А Виталий
Григорьевич не дал бы собой управлять".
В этом и других эпизодах наших бесед я вижу его
почтительную нежность к людям русской науки, державшимся таких старомодных,
таких обычных, нормальных представлений о том, что хорошо и что плохо.
Это была совершенно замечательная история, плод реальной
жизни ОИЯИ и подарок судьбы. В 1991 году в результате работы в архиве на
Лубянке я напечатал в "Природе" статью "Моя антисоветская
деятельность". Один год из жизни Ландау". Через какое-то время
получаю письмо на русском языке - с небольшим акцентом, из Германии, автор письма
просит разрешения перевести мою статью на немецкий язык. Связались по
электронной почте, которая тогда только начиналась. Мне было непонятно, кто
этот немец, почему он читает русские журналы, когда Восточной Германии уже
нет?.. Со временем я все больше узнавал своего нового знакомого, и на
сегодняшний день это один из самых дорогих для меня друзей.
Хельмут Роттер шесть лет
работал в Дубне. За это время влюбился в Россию, в историю российской науки,
много читал. В Дубне у него остались друзья, один из них Вальтер Фурман
присылал ему русские научные журналы. Так он, собственно, на меня и вышел. И в
результате перевел не только названную статью, но и книгу, подготовленную на
основе моих статей, которые публиковались в журналах "Природа",
"Знание - сила". Книга вышла в Германии в 1995 году.
Во-первых, он физик-ядерщик, экспериментатор, во-вторых,
человек с непростой судьбой, и здесь личный аспект очень важен. Ему было десять
лет, когда окончилась вторая мировая война. Отец его, простой инженер, был
арестован советскими войсками в 1945 году и... исчез. Казалось бы, такой факт
биографии мог бы омрачить его взгляд на все Российское. Ничего подобного. Он
мне рассказывал, как на его глазах Германия разделилась. Меня поражало, что
совсем другая страна… когда издалека посмотришь, все другое - традиции,
культура, а так много общего было в нашем отношении к реальным событиям...
В процессе перевода он мне очень помогал, задавая острые
и точные вопросы, иногда стимулировавшие новые микроисследования. Он работал в
Дрездене, в том самом Ядерном центре, где знаменитый Клаус Фукс был
заместителем директора. И он мне устроил возможность приехать туда, сделать
доклад и поговорить с одним из ближайших сотрудников Фукса, что помогло мне
разглядеть его трагическую фигуру.
С особенным историко-научным удовольствием я вспоминаю
нашу с ним встречу в Страсбурге в 1999 году. В связи с десятилетней годовщиной
смерти Сахарова, меня пригласили выступить в Европейском Парламенте. А по
Страсбургу мы с Хельмутом ходили, ясно понимая, что именно оттуда идут главные корни
Московской физики. Ведь в Страсбургском университете учились физике П.Н.Лебедев
и Л.И.Мандельштам. Первый учился у А.Кундта, второй -
у Ф.Брауна. И оба учителя были не менее важны для основоположников Московской
физики, чем те для своих учеников. Другое поучительное историческое
обстоятельство связано с происхождением самой страсбургской школы физики. В
результате Франко-прусской войны Германия захватила Страсбург и стала насаждать
там сильное Германское образование. Так что сильный тамошний университет -
мирный результат военно-политической истории. Так же как у истоков ОИЯИ
военно-научное задание и Лаврентий Берия, как главный покровитель. Такова
история науки в 20 веке, в которой соединены черные и белые обстоятельства.
А в наших страсбургских разговорах с Хельмутом оптимизма
нам добавляла новейшая история - в Страсбурге, отнятом у Германии после второй
мировой войны, воцарился полный мир между народами. И это вполне ощутимо. И
очень ободряет... И меня и Хельмута, с которым я состою в переписке и в нежной
дружбе, и за которого очень благодарен вашему Институту.
Илья Михайлович Франк оставил глубокий след в моей
памяти. Его учитель С.И.Вавилов - один из моих любимых трудных героев.
Солженицын в "Архипелаге ГУЛАГ" представил его эталоном лакейства,
сталинского холуйства и так далее. Его брата погубили, а он прислуживает
убийцам! Это, конечно, неправильная оценка. Но, порядочно узнав о Вавилове (в
немалой степени из того, что писал И.М.Франк), я допускаю, что к концу жизни он
сам мог бы горько согласиться с такой несправедливой оценкой. Не согласны,
однако, те, кто работали рядом с С.И.Вавиловым, знали его в реальной жизни,
видели как он жертвовал собой, как он защищал даже тех, кто ему был не очень
симпатичен, но, как он уверен, преданы науке и честно делают свое дело. И я,
как историк науки, не согласен.
А знакомство с Ильей Михайловичем и с его нежной,
преданной любовью к Сергею Ивановичу, было для меня замечательно в нескольких
смыслах. Во-первых, не я с ним познакомился, а он со мной! Звонок: "С вами
говорит Илья Михайлович Франк...". То был первый нобелевский лауреат,
который позвонил мне. Было отчего растеряться. "Да, слушаю вас, Илья
Михайлович".
- Мы готовим сейчас третье издание сборника о
С.И.Вавилове. И мне сказали, что у вас есть какие-то материалы, подтверждающие,
что Сергей Иванович заступался за репрессированных.
- Да, действительно, есть его письмо в защиту
М.П.Бронштейна. Оно сохранилось у Лидии Корнеевны Чуковской, но это копия, не
оригинал...".
А это было уже в конце 80-х годов, когда материалы из Лубянских архивов уже вовсю публиковались. И я предложил:
"А почему бы вам не обратиться в архив КГБ? Они, думаю, будут рады Вам
помочь. Ведь речь идет о событиях давних. И они сейчас с большим удовольствием
показывают, как они изменились". Последовала долгая пауза, и затем
глуховато: "Я с ними не хочу иметь никакого дела". И по этой фразе
нобелевского лауреата можно было представить, что у него на душе накопилось.
Воспользовавшись неожиданным подарком судьбы, я решил обратиться
к Франку со своей просьбой: "Илья Михайлович, как я рад Вашему звонку! У
меня есть очень интересный документ исторический, и хотелось бы с вашей помощью
его лучше понять. А, может быть, он вам пригодится для сборника о Вавилове. Это
стенограмма актива в ФИАНе весной 37-го года по следам двух событий - с одной
стороны, пленума, на котором врагов народа Бухарина и других передали в руки
НКВД, с другой, арест заместителя С.И.Вавилова по ФИАНу - Бориса Михайловича
Гессена. На активе многие выступали, в том числе и Вы. Не могли бы Вы
посмотреть эту стенограмму и как-то прокомментировать ...". Опять долгая
пауза... - "Я там что-то страшное сказал?" - "Да нет, то-то и
удивительно. Некоторые упоминали "разоблаченных врагов народа", а вы
вообще ни словом об этом не обмолвились. Только о науке, о делах лаборатории
...".
Когда я передавал эту стенограмму Илье Михайловичу, то
понимал, что не столько жду от него комментария, сколько хочу, чтобы он
убедился, что ничего страшного там не сказал. И что Сергей Иванович Вавилов,
который там, на активе, называл арестованного по имени-отчеству и заслонял
собой лучших людей, заслуживает не только любви но и уважения.
Е.М. О чем бы вы еще спросили себя на моем месте?
Г.Г. Ну, как же? О том, что новенького в вашей творческой
лаборатории?
Е.М. Ага, это вы себя спросили! Так что читателям не придется
упрекать меня за банальный вопрос типа "над чем сейчас работаете"? А
если серьезно, какие задачи вы ставили перед собой во время этого приезда в
Москву и что собираетесь делать дальше?
Г.Г. Сейчас занимаюсь темой "вокруг Ландау".
Условное название этого проекта "Советская жизнь Льва Ландау и его
друзей". То есть здесь главный упор на социальную жизнь науки. Но,
поскольку люди науки без науки невозможны, то все это присутствует. Особенно
меня интригует такая тема, как стиль личности. Стиль личности проявляется и в
науке - это неповторимое своеобразие исследователя. И разные стили очень
интересно дополняют друг друга. Даже если сам Ландау, как известно, был ярким
приверженцем одного стиля, который он считал правильным, нужным, а все
остальные, в лучшем случае, - неправильными. А в худшем случае... Он был очень
резким. Но и очень честным - себя включал лишь во второй с половиной класс
физиков. А честность - категория моральная... Как она проявлялась в науке и в
жизни? Ведь человек науки мог быть, можно сказать, куплен советской властью,
теми условиями, которые власть предоставляла для занятий наукой. За счет
рабочих и крестьян, скажем. Вот ведь и его - Ландау - Наркомпрос отправил в
командировку в Европу, только потом поддержанную Рокфеллеровской
стипендией, и растянувшуюся на полтора года. Это фактически был важнейший его
университет. Общение с Бором, с Паули, причем общение активное, там же
принесшее плоды в виде первых замечательных результатов. Думаю, что Ландау как
человек честный, даже слишком честный, по-детски, подростково-честный
и в общем очень моральный, считал: правительство, народ отправили меня учиться
на свои народные деньги. И это было мощным фактором, поддерживавшим его
просоветский пыл. Пока не грянули события, которые его заставили пересмотреть
такое отношение... Вот, под таким углом смотреть на его эволюцию социальную, на
его поведение в науке, на то, почему у тех, кто его лично знал и кто с ним
долго общался, осталось обожание, иногда даже неправдоподобное, а у тех, кто
отстоял на несколько шагов от него или знал лишь понаслышке, "поначитке" - порой полное неприятие, чуть ли не
отвращение. Понять и объяснить этот парадокс - моя нынешняя задача.
Е.М. А есть у вас что-то, чего вы не можете? Чего-то не
можете достать, чего-то не можете увидеть, кого-то не можете встретить?
Прочесть? То, до чего не можете дотянуться?
Г.Г. Ну конечно. В истории это сплошь и рядом. Во-первых,
архивный поиск. Сколько раз так было: ставлю себе задачу - найти то-то.
Приходишь в архив. И находишь совсем другое, а то что искал, еще на десяток лет
остается занозой-загадкой... Я стал заниматься биографией Бронштейна, когда
понял, что это он первым глубоко осознал проблему квантовой гравитации. Почему
именно он. Да еще в 1935-м. И почему никто не знает? Как это могло получиться?
Это же очень поучительно и важно. Я стал вникать, почему, что им двигало, как
складывалась эта история. И конечно, когда речь идет о судьбе человека,
погибшего в тридцать лет в нашем 1937-м году, это все очень социально. Я
понимал, что в то - советское - время материал был, что называется, не для
печати. И вдруг, как будто специально для меня, партия и правительство объявили
перестройку и гласность, и моя тема стала вдруг на редкость горячей и, как бы
сейчас сказали, "продаваемой". И тогда именно я открыл для себя
возможность и совершенную необходимость "устной истории". Понял, что
это некий род экспериментальной истории науки. Но это касается лишь
относительно недавней истории.
Такой замечательной возможностью я часто пользуюсь. Вот,
скажем, сейчас живу в Бостоне и общаюсь с Ласло Тиссой. Он на год старше
Ландау, ему, значит, сейчас 98 годиков. Но Бог позволил ему сохранить ясный ум.
Совершенно замечательный свидетель. Он уехал из России в 37-м году, пробыл два
года аспирантом в Харькове у Ландау, и никогда больше в Россию не возвращался и
Ландау больше никогда не видел.
Или вот эта, хозяйка милая моя, Зинаида Ивановна (вдова Лифшица,
у которой остановился Горелик во время своего приезда в Москву в доме на
территории ИФП, построенном П.Л.Капицей в 30-е годы для сотрудников его
лаборатории-института по образцу кавэндишевских даун-таунов, с отдельными двухэтажными квартирами, каминами
и красивыми лестницами. Обстановка этой квартиры погружала в те романтические и
одновременно драматические времена, которые Горелик пытается воссоздать в своих
книгах Е.М.). Она очень непретенциозна, что называется, и не считает себя
историческим деятелем и смущается, когда я ей говорю, как важны ее рассказы о
Ландау, которого она знала просто как друга своего мужа, с которым они ездили в
отпуска, в горы ходили и так далее, - который был для нее очень милым знакомым.
Она первая, кто решился обсудить и защитить странные и пугающие многих взгляды
Ландау на любовь и брак.
В сборнике воспоминаний о Ландау 88-го года, где все
писали о физике, в основном, она рассказала об этих его взглядах, хотя и не
принимая их, но понимая и объясняя чистоту его позиций. И она мне очень
помогает как раз тем, что рассказывает о разных мелочах, о штрихах. А из этих
штрихов только и возникает образ. В начале 50-х она была библиотекарем в
Институте физпроблем, и ее пытались завербовать в сексоты. Как это было и как она отказалась? Я ее спросил,
не было ли страшно. Она ответила:
"Нет, почему-то не было страшно. Я знаю, что такое
страх. Вот, когда эвакуировали из Ленинграда, наш эшелон застрял на станции, я
видела в окне море вагонов, и началась бомбардировка. Во рту пересохло, коленки
подгибаются... Вот это был страх. А тут не было!"
Ее уволили, сказав, что библиотекарь отныне должен быть
засекреченным, а у нее что-то не засекречивается. Когда Капица вернулся, она
начала работать в редакции ЖЭТФ. Для нее мои герои, мои персонажи Капица,
Ландау, Евгений Львович Фейнберг - просто близкие люди. А для меня это
замечательная возможность почувствовать их такими. И я азартно этой
возможностью пользуюсь.
Ну и у вас в Дубне... Франк, Замятнин, Мещеряков... Это
были совершенно незабываемые встречи... Мне иногда немного жаль, что в жанре
истории науки надо проявлять некую сдержанность, личные эмоции отходят на
второй план... Отвожу душу только в журнале "Знание - сила"...
Е.М. А надо ли?! Я понимаю, что если вы ориентируетесь на
научную публику - то да, это мне хорошо знакомо, об этом еще Данин в известном
вам интервью объяснял мне, что книги об ученых-современниках писать очень
трудно, потому что вокруг их идей все еще сшибаются копья... Но читают-то ваши
книги и люди, не погруженные в науку, которым больше интересно другое, и,
может, через "драмы идей - драмы людей", как любил повторять Даниил
Семенович, они начинают понимать и ценить науку...
Г.Г. Я с вами совершенно солидарен, для меня эмоциональная
составляющая науки и научного поиска - важнейший элемент. Есть только фактор,
который побуждает к сдержанности. Когда вместо четкой аргументации вдруг
начинаешь сбиваться на свои эмоции, то у читателя возникает сомнение: что-то
здесь не так, больно пылко... Как найти баланс, чтобы ответить на простой,
вроде, вопрос - а что их в науку так тянет-то? Почему это так интересно? Вот я
себе представляю, что для жены Ландау, для Коры, это была неразрешимая загадка:
Почему он с этим Женькой Лифшицем времени проводит больше, чем со мной?
Конечно, по-настоящему, полностью, это объяснить
невозможно. Это может понять только тот, кто уже там. Но тому, кто не там, я
думаю, все-таки можно помочь понять то, что трудно представить. Словами
известного афоризма Ландау о науке 20-го века. Я сам когда-то на это попался -
благодаря книге Данина "Неизбежность странного мира". Не помню
сейчас, чем именно она подцепила меня. Какое-то пронзительное ощущение этого
"странного" мира, где есть истина, есть поиск истины, и драматизм
этого поиска... Что там, внутри атома... Данину это блестяще удавалось. Отчасти
причина в том, что он физик по образованию.
Надеюсь, и мне в изысканиях по истории науки помогает то,
что когда-то вкусил от этого дела. Поэтому и к ошибкам-заблуждениям относишься
уже с уважением. А как только слышишь юбилейное славословие - все умирает!
Драматизм возникает только когда ты знаешь, например, что когда Бор покушался
на закон сохранения энергии, он был прав, у него были основания. Да. Эта
гипотеза рухнула, потому что появились другие еще более серьезные основания.
Вот это ощущение живого дела, я очень стараюсь передать, и понять прежде всего.
Беседу вел Евгений
Молчанов
Лет десять назад, можно сказать, на пике нашего с
Геннадием Гореликом творческого взаимодействия, у нас состоялась запомнившаяся
мне беседа. Разговор шел об упадке общественного интереса к науке, о
разочаровании в ее возможностях и даже росте недоверия к ней, о сворачивании
государственной поддержки научно-популярной прессы и ее весьма туманном
будущем.
Геннадий Ефимович на тот момент ясно сформулировал свое
представление о проблеме: "Популяризация - способ объяснить обществу,
зачем ему нужна наука". Кто же наиболее заинтересован в этом объяснении? -
"Ученые".
Увы, ученые не всегда хотят, а когда хотят, не всегда
могут говорить о науке так, чтобы быть услышанными и понятыми. Мне вспомнились
слова Эйнштейна о том, что хуже всех о рождении новой научной идеи рассказывает
ее автор и что историки науки способны глубже проникнуть в процесс размышлений
ученого, чем он сам.
Геннадий Горелик - историк науки, взявший на себя еще и
весьма нелегкий руд ее популяризации. В каком-то отношении он продолжил данинскую традицию, добавив к ней сильную социальную
составляющую. "отдуваться" ему приходится и за ученых, и за
журналистов. Я очень рад, что в круг его творческих интересов оказалась
вовлеченной Дубна с ее обитателями.
На мой взгляд, когда наука предстает через устремления
своих творцов, через перипетии их судеб, мотивы их действий, их поступки в
сложных жизненных обстоятельствах, она воспринимается непосредственнее, чем
через беспристрастные перечни фактов, достижений и открытий. Быть может,
тогда-то и становится понятнее, зачем она нам всем нужна.
Устные истории Геннадия Горелика встраиваются, пусть
небольшими фрагментами, в так необходимую нам летопись науки. Эти "живые
страницы" - "наука в лицах", - думаю, служат той же важной
задаче неотчуждения от нас науки и тех, кто ее
творит.
Александр Леонович