Геннадий и Ефим Горелики

ЛЭХАИМ! или Хаим на коне

(Диалог воспоминаний отца и размышлений сына)

Часть 5. Конец войны

Вступление в Пруссию

Аленштайн -- первый город, взятый в Пруссии

Вперед, на запад

Третье ранение

“Горелик -- целую, Горелик -- обнимаю, молодец, спасибо!”

Госпиталь в Торуне. Лида Брагина

От Одера до Эльбы

Последний рейд, или ханское кочевье

Надежда Дмитриевна из деревни Плёсы

Шестдесят лет спустя: рассказ Надежды Дмитриевны Смирновой

Re: Холокост в Паричах, или Надежда в апреле 2008-го

Конец войны

На границе Польши и Восточной Пруссии

« На границе Восточной Пруссии и Польши наступление наше приостановилось. Корпус занял оборону вдоль Августовского канала.

Жителей из прилегающих районов выселяли, чтобы уменьшить жертвы гражданского -- польского -- населения. Кроме того, опасались и немецких шпионов. Поляки не хотели оставлять свои дома, огороды, посевы. Однажды из района вблизи канала принудительно выселяли семью поляка. Хозяйка дома никак не хотела оставлять дом, и ее силой усадили на бричку, где лежали манатки. Когда солдат тронул бричку, полячка заголосила: “Матка Боска! Езус! Езус!” (что значит “Матерь Божья! Иисус! Иисус!”). А солдату послышалось, что она говорит: “Слезу! Слезу!”, и он ей крикнул: “Я те слезу, старая блядь....” Этот случай мне рассказывал Тронько, уполномоченный СМЕРШ 28-го полка.

Стояли мы на высоком берегу канала. Пулеметы установлены по наземным целям и хорошо замаскированы. Кони и тачанки -- в укрытиях.

Внизу, ближе к каналу в боевом охранении стоял взвод лейтенанта Володи Пышняка. Мы вместе кончали училища и на фронте поддерживали дружеские отношения. Когда темнело Володя поднимался ко мне, мы вместе ужинали и выпивали фронтовые сто грамм...

Однажды утром ко мне, запыхавшись, поднялся коновод Пышняка с широко открытыми глазами: “Товарищ гвардии лейтенант, нашего командира убили!” “Где? Кто?” “Я и сам не знаю, я ему в ячейку завтрак принес в котелке и стал уползать, вдруг услышал щелчок, обернулся, а лейтенант как держал котелок, так и держит, но не двигается. Я подполз, а он уже мертв.”

Я с моим коноводом и коновод Пышняка взяли с собой плащ-палатку и поползли к ячейке. Володя был еще теплый, в одной руке он держал котелок, в другой -- ложку. Видимо, снайпер с той стороны канала выследил, что это командир. Мы осторожно вытащили из ячейки тело, уложили на плащ-палатку и ползком подняли наверх. Похоронили его вблизи. Я собрал его вещи и отправил посылку его матери в Киев. Обо всем рассказалв письме. С его сестрой потом мы некоторое время продолжали переписку...

Боев почти не было, фронтовой быт налажен, и на душе спокойно.

Мы находились на территории Польши. Вся Белоруссия уже была освобождена, и я думал о возвращении в родные края. Написал даже письмо в Пинский горисполком, чтобы взяли на учет квартиру (ул. Лемишевичская, 26), где мы с Годкой жили до войны и чтобы сохранили имущество дома. Строил планы будущей жизни после войны, хотя предстояло воевать еще почти год...

Там же, на канале, пока мы стояли в обороне, я придумал мотивы к двум стихотворениям из журнала “Красноармеец”. Это был единственный случай в моей жизни, когда я придумал какую-то мелодию. Песни эти потом пели в нашем эскадроне.

*** Ты сегодня, как и я, тревожный, Как и я, порывистый такой. Если хочешь, если только можно, Разреши поговорить с тобой. Ты ведь был везде, везде на свете. От тебя не скрылось ничего. Всех людей ты перетрогал, ветер. Не встречал ли друга моего? Он, наверно, ветер, синеглазый. Это самый мой любимый цвет. Я его не видела ни разу И не знаю, есть он или нет. Если есть, то он, конечно, смелый, Очень честный, ласковый, простой. Ветер, ветер, как бы я хотела, Чтоб мой милый встретился с тобой! Что-нибудь хорошее, родное, Ты ему поласковей шепни. Ты скажи, что жду его давно я, А потом покрепче обними.

*** Грусть, тоска, кручинушка девушку берет. Парня сероглазого с фронта она ждет. Ты приди, желанный мой, ты приди скорей, Разгони кручинушку и тоску развей. Ты приди с победою, богатырь-герой, На груди с отличием, с красною звездой. Встречу за околицей с лаской и теплом, Угощу соколика крепким я вином. Заживем на славушку мы в родном краю. Будешь мне рассказывать, как в огне, в бою, С острой саблей верною на врага ходил И победу славную ты в боях добыл.

С Августовского канала нас сняли без предупреждений. К такому кавалеристы привычны. За час подготовились к движению, но куда...? Поинтересовался этим и поляк -- хозяин дома, где я ночевал. Его любознательность я бы не удовлетворил, даже если бы и знал о нашей задаче. Человек он был грамотный, лет сорока, хорошо говорил по-русски. И я в то время свободно изъяснялся по-польски. Разговаривали мы с ним о судьбе Польши в будущем и о ее прошлом.

Переправившись на правый берег Немана, мы двинулись не в сторону фронта, а на северо-восток. Ускоренным маршем прошли часть западной Белоруссии и повернули на север, в Литву. В Литве не было заметно разрушений. Население жило очень бедно. Во многих домах земляные полы.

Через несколько суток мы перешли границу Восточной Пруссии и оказались в другой совсем стране. Леса очищены, вдоль дорог -- ровные ряды кустарника. Бетонные автострады. К каждому хутору подходят прекрасные дороги -- асфальтовые или клинкерные (мощенные специальным кирпичом). Благоустроенные дома с хозяйственными постройками. Вместо колодцев -- скважины, откуда воду качали ручными насосами для водопоя скота и прямо в дом -- на кухню. Везде чистота и порядок. Это было ново и удивляло всех.

Остановились мы недалеко от города Гольдап вблизи имения Геринга. Вначале питались птицей, потом перешли на свинину. А когда свиней и скота не стало, ребята начали охотиться в лесах на оленей и диких коз. Вскоре охоту запретили, -- были случаи, когда при стрельбе из автоматов погибали сами “охотники”.

На занятой территории жителей мы не застали, они бежали вместе с отступающими войсками. В бесхозных магазинчиках кое-что оставалось. Меня интересовала литература. Там я увидел книгу Гитлера “Майн Кампф”, какие-то альбомы с фотографиями Гитлера и его сподвижников. Оттуда я послал в Москву открытку, которая сохранилась до сих пор (другие мои письма с фронта пропали, -- они были в мешке, который у Годки украли на вокзале в Москве осенью 1944 года...)

Единственная уцелевшая открытка с фронта, 1 ноября 1944 года.
"На память из завоеванных мест. 1.11.44г. Фима
[карандашом: Имение Геринга]
Дорогие родители, Аня и Юзик!
Вы почему то мне не пишете о себе и я не знаю, как сложились у вас дела в Москве.
У меня все в порядке, самочувствие хорошее, жизнь также складывается не плохо.
Воюем на территории врага и он уже узнал ужасы войны на своей земле, надеюсь в скором будем торжествовать полную победу. Как здоровье ваше? Пишите обо всем подробно. Будьте здоровы, привет всем родным и близким .
Целую вас, ваш Ефим"

Наш корпус оборону не занимал, мы ждали прорыва, чтобы войти в рейд, но наступление так и не состоялось.

Глубокой осенью нас подняли, и мы вернулись на территорию Польши. Разместились в Белостокском воеводстве недалеко от городка Соколы и готовились к зимней кампании. Приводили в порядок материальную часть, вооружение и конский состав.

Овес для коней давали, а сено приходилось заготавливать самим. Для этого иногда применяли кавалерийскую находчивость. Опишу один случай. Мы с лейтенантом Чирковым освободили по две брички, посадили на них проворных ребят и вечером тронулись в путь, накануне высмотрев подальше от нашей стоянки стога сена.

Мы зашли в дом и купили или обменяли на вещи несколько бутылок бимбера (самогона), заказали хозяйке закуску и вместе с хозяином сели ужинать. Не обошлось без баек и песен. А хлопцы наши в это время аккуратно уложили сено, хорошо закрепив его. Когда они тронулись в путь, коноводы зашли в дом и дали знать, что все в порядке. Мы еще некоторое время посидели, а потом поднялись и, поблагодарив хозяев, сели на лошадей догонять наших “воров”. Привезенное сено спрятали на чердаках конюшни, и к утру все было шито-крыто.

О ночном воровстве поляки сообщили в штаб, и представитель командования вместе с пострадавшим стали объезжать части, чтобы найти пропажу, но все было тщетно. Наши лошадки подкормились к будущим боям.

Смотр дивизии проводил комдив П.П.Брикель. Перед ним проходили подразделения, а помогавшие ему штабные офицеры проверяли вооружение, сбрую, лошадей и все остальное. Настала очередь моего взвода. Я доложил и встал рядом с ним. Пока проверяли мое хозяйство, Брикель как-то необычно внимательно посматривал на меня. В моем взводе все оказалось в полном порядке, а я запомнил этот внимательный взгляд. Спустя тридцать лет мы с Павлом Порфирьевичем как следует познакомились, и, услышав его рассказы о своем друге Соломоне Рапопорте, я подумал, что, наверно, он тогда обратил внимание на единственного у нас в дивизии еврея -- командира подразделения.

Вступление в Пруссию

« 10 января нас подняли по тревоге, и мы двинулись навстречу предстоящим боям. Двигались в основном ночами, -- кругом тихо, ни стрельбы, ни налетов авиации. Лошади шли без труда, только посапывали, бойцы разговаривали вполголоса. 13 января, пройдя сто километров, корпус сосредоточился у реки Нарев. Отдохнув после перехода, приведя в порядок коней и снаряжение, опять тронулись в путь. Предстояли настоящие бои, ибо мы входили в Пруссию -- житницу Германии и колыбель немецкого офицерства.

Пехотные и танковые части прорвали оборону немцев, и 17 января 1945 года наш корпус вошел в прорыв. Однако переход границы я почти не ощутил, -- столкновений с организованными частями не было.

На первой стоянке после перехода границы мой взвод расположился на дворе средне-состоятельного крестьянина -- “бауэра”. У него было все, что требуется для хорошей жизни: добротный дом, большой амбар, сарай, колодец с насосом. Хватало сена для лошадей и провизии для людей: птицы, свиньи и в живом виде, и в виде копченостей, и в домашних консервах. Моим ребятам было где развернуться. Подсказывать им не надо было. Мы хорошо подкрепились и взяли с собой “в дорогу”.

В доме жили хозяин с женой, им было лет по пятьдесят. На стенах в комнатах были развешаны фотографии, на одной из них стояла группа офицеров СС. Я спросил у хозяина, кто из его родных на фотографии. И тот с гордостью показал на одного и сказал “Это мой сын” и что-то хвалебное стал о нем говорить. Когда старший сержант Яцына спросил меня, о чем он говорит, я ему пересказал.

Раздалась команда “По коням”, уже подготовленные мы выехали со двора и заняли свое место.

Когда мы отъехали с километр, ко мне подъехал Яцына. Он сказал, что оставил на стоянке что-то из амуниции и попросил разрешения подскочить за оставленным. Я разрешил. Через короткое время он вернулся и доложил мне о возвращении с какой-то ухмылкой. Обернувшись, я увидел, что дом горит. Я подозвал к себе Яцыну и спросил: “Твоя работа? Только правду!" " Так точно, товарищ гвардии лейтенант". "Зачем ты это?!” Он чистосердечно признался, что отомстил родителям эсэсовца за свою семью и за все, что они сделали в нашей стране. Я его отругал, как мог, объясняя, что отец за сына не отвечает.

О совершенном я не стал никому докладывать, но предупредил, чтобы больше такого не было... Это случилось на первой стоянке на территории Пруссии.

Наша дивизия двигалась в голове корпуса, поэтому мы входили в населенные пункты первыми и заставали в домах все еще не тронутое. Подчас на столах были расставлены тарелки к обеду и на плитах готовилась еда. Жители прятались, и дома оставались безлюдными.

Запасы еды, которые мы брали с собой, оставались нетронутыми из-за обилия продуктов по пути следования. Поэтому солдаты избавлялись от лишнего груза -- даже от солдатских котелков и перешли “на подножный корм”.

Забавный случай произошел, когда через некоторое время приехала полевая кухня, и моим хлопцам захотелось обычной горячей еды -- супа или каши. Поскольку котелков уже не было, один из моих ездовых -- Борцов заскочил в дом, чтобы взять там какую-нибудь посудину. Вскоре он вышел из дому с довольным видом, держа что-то руках. Я присмотрелся и понял, что это ночной горшок. Я говорю: “Ты что?! Что ты взял?!” и объяснил ему. Борцов ужасно удивился, что такое блестящее эмалированное чудо с удобной ручкой можно использовать для таких дурацких надобностей. У них в деревне вполне обходились без этого…

Бедных крестьян в Пруссии не было. Все жили зажиточно, а по нашему -- богато. Хозяйства у хуторян были устроены однотипно, и мы быстро изучили это устройство. На чердаке висели окорока и другие копчености, в погребах на полках в определенном порядке стояли мясные консервы: курятина, котлеты, мясо; на других полках -- соки, компоты и варенье. Так что, вскоре, зайдя в дом ночью, мы могли накрыть стол с закрытыми глазами.

При наступлении наш полк шел впереди, но организованного сопротивления мы не встречали. Отдельные стычки нас не задерживали. »

Аленштайн -- первый город, взятый в Пруссии

« 22 января в начале ночи мы начали наступление на город Аленштайн. Огонь вели из пулеметов ДШК бронебойно-зажигательными пулями. В городе началась паника, и мы вошли в город без сопротивления. Остановились сначала на окраине, с пулеметами готовыми к бою. К середине ночи продвинулись вглубь города. Это был первый город, взятый в Пруссии.

Мой взвод остановился у богатого 4-этажного дома. В доме -- никого. На кухне еще не остывшая еда, шкафы заполнены прекрасной одеждой и обувью, богатая мебель. Зашли какие-то офицеры, один из них стал шарить по комодам, достал удлиненную коробку, там оказались золотые монеты, крупнее наших медных пятаков. На каждой монете было написано “500 марок”.

Все вокруг было спокойно. Старший сержант Яцына и первый номер Маслов куда-то отлучились. Я пошел их разыскать, через некоторое время они явились. И я узнал, что они натворили нехорошие дела с женщинами. И не только они, назавтра на одной из улиц города я увидел страшную картину -- труп женщины с задранным подолом и морковкой, торчащей…

Я получил приказ занять оборону на окраине города. Мы немедленно переехали и расставили пулеметы надлежащим образом. Первые и вторые номера с командирами расчетов оставались у пулеметов, ездовые пошли искать корм для лошадей и для себя.

Вдруг ко мне подбегает ездовый Борцов и докладывает: “Товарищ гвардии лейтенант, в том доме фриц с фрицкой закрылись”, -- и показывает на особняк с богатым фасадом и с большими стеклянными витражами у парадного входа. Я его спросил: “Что, немец, в военной форме?” Он ответил утвердительно.

Тогда я подозвал Ивана Золотарева, моего коновода, велел ему взять автомат, сам достал парабеллум и пошли к особняку. Борцов следовал за нами... Двери действительно, были заперты, мы стали стучать, и тут я увидел спускающегося по широкой парадной мраморной лестнице лейтенанта Резника из нашего 23-го полка, за ним спускалась женщина.

Оказалось, что этот богатый особняк принадлежит владельцу богатого ресторана. Хозяин куда-то делся, а в доме оставались две девушки из Украины, которые у него работали. Я отослал Золотарева и Борцова и остался с Резником в особняке. Девушки накрыли на стол и налили вина. Они рассказали, что в подвалах ресторана очень много вина и что ключ у них.

Не долго думая, я взял тачанку и поехал к ресторану. Открыли подвал, и я впервые увидел настоящее хранилище вин. Вино было в бочках и в бутылках. Взяли мы французское шампанское, коньяк и еще что-то. Встреченным однополчанам сказали, где добыли такое богатство. А когда приехали днем пополнить наши припасы, в подвал можно было войти только в высоких сапогах, -- бочки прострелены и много разбитых бутылок валялось повсюду...

Город мы взяли по существу без боя и он остался целехоньким. Наше пребывание в городе было спокойным. Никаких обстрелов из домов, никаких действий немцев по освобождению города. Но через день-два город нельзя было узнать, -- горели дома и целые кварталы. Так солдаты мстили немцам.

К вечеру первого дня мы со старшим лейтенантом Квасовым (тем, кто руководил расстрелом дезертира на Степном фронте) шли по городу. Нам встречались немногие местные жители с колясками, нагруженными вещами.

Одних мы остановили и я спросил, куда они направляются? Их было двое, женщина порылась в вещах и протянула мне гранатовую брошку, -- я ее взял. Они были рады, что мы их не тронули и ничем не обидели.

Эта брошка сохранилась. Ее шестиконечная форма слишком напоминает звезду Давида. Кому она принадлежала прежде, чем попала к этой немецкой женщине? Не пришлось ли ее первоначальной владелице вместо этой брошки нашить себе на одежду желтую шестиконечную звезду?

Затем нам встретились мать с дочерью. Матери было не больше 40 лет, а дочери лет 18-20. Мать сняла с пальца кольцо и предложила нам, но мы не взяли. Квасов сказал мне: “Скажи, что мне нужна ее дочь для е...” Я перевел. Мать спокойно спросила, а где это будем делать? Зашли в рядом стоящий дом. Внутренние двери были стеклянные и в одной комнате кто-то стонал. Квасов взял девушку под руку и завел ее в спальню, где стояли две большие кровати. Мы с матерью остались в вестибюле, но нам все было видно. Девушка легла, и Квасов не раздеваясь -- к ней. Мы отвернулись, но через несколько минут Квасов вышел и говорит мне: “Ничего не получается... ” Мы проводили мать с дочерью, куда им надо было.

Две украинские девушки, работавшие у хозяина ресторана, стали спрашивать, что им делать? Как добраться домой, в Черниговскую область? Я решил им помочь. Договорился в штабе, чтобы им дали справки о том, что они направляются туда-то и просьба оказывать им помощь. На окраине города, в доме, брошенном хозяевами, мы взяли повозку, впрягли хорошую лошадь, девушки загрузили в повозку, что хотели, и тронулись в путь... Месяца через два я получил письмо, что они благополучно добрались домой. Они благодарили и просили заехать после войны в гости.»

Вперед, на запад

« Марш-бросками, в боях, шли мы уверенно вперед, на запад. Зима 1945 года была снежная, и тачанкам двигаться по глубокому снегу было непросто...

Мы были около Гренау, когда эскадрон Овчинникова попал в сложную ситуацию и я получил приказ помочь ему огнем из ДШК. Мне показали на карте, где мог быть эскадрон. У меня -- командира взвода -- карты, как обычно, не было.

Вечером мы выехали на поиски, но вскоре наткнулись на немцев и попали под обстрел. Я решил обойти их по дну оврагу. Четыре тачанки медленно двигались по глубокому снегу. Со мной впереди шел коновод Золотарев, крепкий парень, расторопный, смелый и рассудительный.

Овраг, неглубокий вначале, все больше и больше углублялся, и я стал думать, как из него выбраться. Думать долго не пришлось -- у края оврага увидели отблески костра и услышали звуки речи. Я остановил движение и пошел вместе с Золотаревым проверить, кто там у костра. Осторожно, цепляясь за кустарник, поднимались наверх, речь становилась все слышнее -- и я понял, что это немецкий язык и что голосов много. Спустились вниз, посоветовались, и решили, что овраг, видимо, имеет несколько ответвлений, и мы пошли не в ту сторону.

Выпрягли лошадей и тачанки развернули на руках, чтобы не было шума. Вскоре нашли эскадрон Овчинникова и помогли ему ...

О том, как это было, вспомнил через много лет сержант из этого эскадрона.

На встрече ветеранов в Ростове, устроенной к 30-летию Победы в 1975 году, после торжественного заседания все отправились на показательные скачки. Там ко мне подошел незнакомый человек и говорит:

“Я увидел Вашу фамилию в списке участников. Вы, конечно, меня не помните. А я Вас ищу 30 лет -- Вы же спасли жизни всему нашему эскадрону” и напомнил тот бой, о котором впоследствии написал и в письме.

Это был Василий Андронович Олифиренко. Он приехал из поселка около станицы Славинская на Кубани. Во время войны он был командиром отделения.

В том эпизоде, на мой взгляд, ничего особенного, тем более героического не было, просто надо было не растеряться и вступить в бой с бронетранспортерами умело и с головой. Слава богу, все обошлось хорошо, потерь у меня не было и выручил из беды эскадрон Овчинникова (он получил звание Героя Советского Союза за Гродненскую операцию). Не буду писать об этом, так как в письме Олифиренко в основном все сказано.

Расскажу лучше о другом бое в той операции. Там я, действительно, был молодцом.

Дело было так. Наша дивизия наступала широким фронтом, и мой взвод тогда шел вместе со штабом полка. Меня вызвал к себе командир полка, развернул карту и показал, где застопорилось продвижение эскадрона Саши Горбенко: “Надо тебе помочь ему умом и огнем".

Погода была мягкая, мороз градусов пять, и я двинул по асфальтовой дороге к позиции эскадрона. Подъехали к развилке дорог, которую немцы планомерно обстреливали, снаряды падали и разрывались вблизи перекрестка. Я остановил взвод, спешился, -- все ждут моего решения.

Я заметил, что время между артиллерийскими выстрелами достаточно для того, чтобы проскочить участок обстрела. Объяснив командирам расчетов, чтобы следовали за мной по моему приказу, я с первым расчетом, сразу же после разрыва снаряда галопом проскочил обстреливаемый участок и на безопасном месте дожидался остальных расчетов, после чего мы двинулись к застрявшему эскадрону.

Горбенко, в бурке, сидел с группой солдат на склоне высоты, и остальные сабельники также в беспорядке находились вблизи. Я спросил Горбенко, в чем дело? Он мне объясняет, что нельзя показаться на высоте, -- сразу начинается обстрел со всех видов оружия. Ну так что же? Сидеть и ждать, пока немцы ночью с нами расправятся?

Я с коноводом и помкомвзвода поднялся на высоту и увидел крупный населенный пункт. Нас тоже увидели и начался обстрел из пулеметов и минометов.

Спустившись с высоты, я приказал командирам расчетов поочередно из разных мест подниматься на высоту и, выпустив по ленте бронебойно-зажигательными, спускаться вниз...

После нескольких подъемов с обстрелом в населенном пункте начались пожары и ответный огонь прекратился.

Я говорю Горбенко: “Давай команду “По Коням”. Думаю, немцы уже драпанули.” Лавиной двинулись вниз и заняли населенный пункт без сопротивления.

Был уже поздний вечер. За несколько часов мы привели себя в порядок, ночью тронулись и вскоре соединились с основными силами полка. »

Третье ранение

« Бои в Пруссии были упорными. Отброшенные немцы получали подмогу, закреплялись на новых рубежах -- и, приходилось их вновь выбивать. Но у меня во взводе потерь почти не было. Ранило только молодого солдата Мишу Брызгалова. Паренек 1927 года рождения, еще с писклявым голосом, -- он попал на фронт, прибавив себе год.

Расскажу, как его ранило. Мы заняли небольшой населенный пункт и в конюшне обнаружили трехлетнего гнедого жеребца, еще не объезженного. Я решил взять его для себя... Вывели из конюшни, оседлали английским седлом, и я попытался, как обычно, сесть на него. Не тут-то было, -- жеребец ловко увернулся. Тогда я попросил коновода взять коня под уздцы и держать, пока я сяду. Сел в седло, взял повод и говорю коноводу: “Иван, отойди...” Жеребец тут же пустился вскачь, сделал одну свечу, другую, я не удержался и слетел с седла. Номер не удался, и я решил, что поведем лошадь с собой и приучим его к верховой езде в более удобное время.

После этого эксперимента я решил побриться, зашел в дом и расположился для бритья. Тут раздался пушечный выстрел, и снаряд, пробив две кирпичные стены комнаты, в которой я находился, разорвался на дворе. Один из осколков достался Мише Брызгалову.

Почему снаряд не взорвался в комнате, где я брился, только Бог знает...

И только Он знает, действительно ли предназначался мне другой осколок, спустя несколько недель -- 17 февраля 1945 года.

Дело было к вечеру, где-то в районе Нойштеттина. Под огнем немцев мой взвод вынужден был залечь на гребне высоты. Мы сняли пулеметы с бричек и вели прицельный огонь по огневым точкам противника. И тут ко мне на высоту поднялся новый замкомандира 23-го полка, Кузьмин. Он шел пригнувшись и в таком виде стал меня “подбадривать”:

- Что вы тут лежите?! Наступать надо!

Я ему объяснил, что фашисты не дают подняться, ведут уничтожающий огонь.

- Какой огонь?! Их не видно и не слышно! Давай, поднимай своих и пошли в атаку.

Он выпрямился, я ему кричу: “Ложись, убьют!” Он стоит, и я понял, что он здорово набрался. Я поднялся, чтобы его уложить, и в это время вблизи разорвался снаряд и осколок попал мне в правую руку. Я по-кавалерийски выругался, -- рука не действовала.

Ребята отвезли меня в медсанэскадрон. Майор Лебедин в третий раз сделал мне операцию. На передовой я был в венгерке, -- в ней удобно в бою, но в ране, пробитой осколком осталась вата из рукава и все это после рассечения надо было очистить. Из медсанэскадрона меня эвакуировали в эвакогоспиталь в Бромберг (Быдгощ) в Данцигском коридоре, а через пару недель в госпиталь в городе Торунь, где я пробыл до 17 апреля 1945 года.»

“Горелик -- целую, Горелик -- обнимаю, молодец, спасибо!”

Раз ты положился на рассказ сержанта Олифиренко, давай прочитаем его письмо, которое он написал тебе в сентябре 1980 года.

«Дорогой боевой друг Ефим Наумович!

Я получил письмо от писателя Казакова П. И., который воевал в нашем корпусе и сейчас пишет книгу о наших боевых буднях. Он просил меня написать ему некоторые запомнившиеся эпизоды из фронтовой жизни, о своих друзьях-товарищах.

И я решил и написал ему о Вас как о герое-офицере, который своими смелыми боевыми действиями спас жизнь всему нашему 3-ему эскадрону. Вы, может, и не помните этого случая, тогда оно могло показаться обыденным фронтовым делом, но годы спустя, когда такой эпизод обдумываешь в спокойной домашней обстановке, он явно расценивается как геройский, о котором можно писать книги, снимать кино.

Напомню Вам: Дело было в начале 45-го в Германии. На наш третий эскадрон, которым командовал Герой Советского Союза капитан Николай Тихонович Овчинников, ночью, пошли в психическую (а правильнее в пьяную) атаку немцы. Их было много, очень много. Немцев поддерживали бронетранспортеры. Не знаю почему, но наша артиллерия отстала. У нас были только автоматы, гранаты, пистолеты, карабины. Позиция для нас была крайне невыгодная: мы были в лощине (или речушка замерзшая и заснеженная), а немцы наступали сверху, катились лавиной: много, пьяные, поддерживаемые пулеметным огнем с бронетранспортеров.

Наше дело казалось было -- труба. Невеселое. Но в самый критический момент Вы вывели свой взвод крупнокалиберных пулеметов и прямо с бричек, не удаляя упряжки, открыли огонь по немцам.

Огонь был настолько плотный, уничтожающий и отрезвляющий, что немцы залегли, бронетранспортеры их начали гореть. Картина была впечатляющая: Ваши пулеметы выше нас на бугру и немцы на бугру, мы в ложбине, через нас летят Ваши пули, среди которых много трассирующих, а когда начали гореть подожженные Вашими пулеметами бронетранспортеры, а часть мы подожгли гранатами -- поле боя стало светлым.

Мне запомнилось Овчинников кричал тебе: Горелик -- целую, Горелик -- обнимаю, молодец, спасибо. Да все мы кричали благодарности Вам, но в шуме боя сам себя с трудом слышишь.

Утром, когда рассвело, вид западной стороны бугра казался жутким: белоснежное поле превратилось в красно-зелено-грязное. Дорого немцы заплатили за свою пьяную атаку.

Вот об этом эпизоде я и написал тов. Казакову. Для Вас, может, в то время было обыденное дело, но это геройство: оказать помощь, спасти целое подразделение. Это геройство всего Вашего взвода.

Так, что если выйдет его книга, не удивляйтесь, что о тебе, боевой друг-спаситель, будет там написано.

Вот у меня все. Живу, работаю.

Да поделюсь с тобой тоже одним фронтовым делом. В июне (27) 1944 г. -- это в Белорусской операции (Багратион) я был ранен в ногу и в руку. В руку осколочное слепое, в ногу пулевое касательное, пулей разорвало ахиллесово сухожилие.

2,5 месяца был на излечении и опять воевал. Зажило и воевал. После войны, нога, бывало, болела, то на дождь или когда натрудишь ее. С каждым годом боли стали увеличиваться. Тогда мне было 20 лет, сейчас 55, и дело дошло до того, что временами приходится ходить, опираясь на палку. И вот буквально на днях как-то роясь в старых бумагах, я нашел справку об этом ранении. Потрепанная такая, на сгибах порвана, чернила выцвели, но со штампом и печатью и даже подпись -- капитан Татаркин.

О существовании этой справки я запамятовал, и вот вдруг она нашлась. Правда в ней есть приписка -- ранение легкое. Два с половиной месяца лечили и легкое ранение. А может быть и правильно -- тогда 20-ти летнему -- оно было легкое, а сейчас сказывается тяжелым. И вот я думаю, да мне и советуют друзья-фронтовики обратиться в военкомат, чтобы меня определили в военный госпиталь, есть такой в Краснодаре, может там подремонтируют. Как твое мнение: стоящая эта затея? Или скажут -- легко ранен, легко и хромай.

Будь здоров. Доброе мое пожелание твоей семье: счастья, здоровья, успехов в работе, учебе, семейного благополучия.

19. 09. 80 [Подпись -- Василий Андронович Олифиренко] »

Очень симпатичный у тебя однополчанин Василий Андронович. Пишет просто, ясно и с достоинством. Настоящий боевой друг. И о легком ранении своем хорошо написал.

А твое третье легкое ранение -- на правом предплечье -- я знаю лучше других, знаю на ощупь. Не раз я его осторожно поглаживал в детстве, когда просил тебя рассказать “про войну”.

И слава Богу, что все твои ранения были действительно легкие -- что не напоминали они о себе спустя годы.

Но, вот, скажи пожалуйста, почему тебе понадобилось напоминание Василия Андроновича Олифиренко, чтобы рассказать мне об эпизоде, который он расценивает как геройский? И я согласен с ним -- такой бой заслуживает кино: наши прижаты ко дну оврага, а над их головами в ночном небе трассируют бронебойно-зажигательные очереди твоих ДШК и пробивают фашистскую броню, и зажигают, и останавливают фашистскую атаку, -- и спасают 3-й эскадрон.

Ты говоришь: “ничего особенного, тем более героического не было, просто надо было не растеряться и вступить в бой умело и с головой” и рассказываешь о другом бое, который считаешь более примечательным.

Я понимаю так, что разные вещи -- геройство изнутри и геройство снаружи, геройство по внутреннему напряжению и геройство по результату. Первый вид геройства лучше всего запоминаешь ты сам, второй -- другие, кого это геройство коснулось. В твоей биографии бывали оба вида геройства.

В вашей дивизии троим кавалеристам присвоили звание Героя -- Героя Советского Союза: командиру дивизии Брикелю, и двум командирам эскадронов -- Неумоеву и Овчинникову.

Я видел только одного из них -- Павла Порфирьевича Брикеля. Он к нам приходил домой, я с удовольствием слушал ваши разговоры, видел, как -- открыто, на равных, с взаимным уважением -- вы относились друг к другу. О комдиве Брикеле надо будет рассказать отдельно, пересказав и его замечательные истории о своем друге -- Соломоне Рапопорте.

С двумя другими Героями вашей дивизии я знаком только по переписке и по твоим рассказам.

От Неумоева мы уже знаем, как тебе присвоили звание “Ермак с дубиной”.

А от Овчинникова тебе довелось услышать еще более примечательное признание. В 80-е годы ты встретился с несколькими своими однополчанами в доме одного из них -- Пантелея Савельевича Алевранова -- в Ессентуках. Был там и Овчинников. Выпили свои мирные фронтовые 100 грамм, помянули товарищей, и потек разговор. По какому-то поводу один из присутствовавших спросил Овчинникова: “Николай Тихонович, а скажи, за что тебе все-таки дали Героя? ” Тот подумал и говорит: “Честно тебе скажу, таких героев, как мне, можно было бы дать многим из наших”. И прибавил: “А если бы меня спросили, кому дать звание Героя, я бы сказал -- вот ему!” и показал на тебя.

Ты тогда очень удивился. И растрогался. Ты и сейчас с волнением вспоминаешь этот разговор. Ведь тебя с Овчинниковым не связывали особенно близкие отношения. Однополчане, не больше. Но и не меньше. И услышать такое от однополчанина -- многого стоит.

"ОВЧИННИКОВ Николай Тихонович. Герой Советского Союза (24.3.1945 г.). Родился 11.7.1918 г. в д. Гарбузовка Починковского р-на Смоленской обл. Из крестьян. Русский. Член КПСС с 1942 г. Окончил торгово-кооперативную школу (1960 г.). В Красной Армии с 1938 г. С 1942 г. на Калининском, 2-м и 3-м Белорусских, 3-м Прибалтийском фронтах. Командир сабельного эскадрона кавалерийского полка капитан Н. Т. Овчинников отличился при освобождении Гродно. 15.7.1944 г. эскадрон под его командованием первым ворвался на окраину города, овладел его центром, захватил важные трофеи. С 1947 г. по 1954 г. работал председателем Ессентукского станичного Совета депутатов трудящихся, с 1954 г. заместитель директора заготконторы Предгорного райпотребсоюза. Жил в г. Ессентуки. Умер 19.7.1976 г." (Из книги "Навечно в сердце народном", Минск, 1984)

Думаю, когда бывший комэск Овчинников в застольной беседе представил тебя к высокой награде, в его мыслях промелькнул и тот бой, о котором тебе напомнил бывший сержант его эскадрона Олифиренко…

А когда Овчинников говорил, что наградить можно было и многих других, то, вероятно, имел в виду советский способ давать награды. После успешного завершения какой-нибудь операции, вышестоящее командование спускало разнарядку на дивизию -- столько-то орденов Красной звезды, столько-то -- Красного Знамени, … столько-то звезд Героя. Командиры полков представляли, кого они считали достойными, но потом их представлениями занимались штабные канцеляристы, сортируя поданные бумаги по им известным соображениям. Несколько раз на офицерских собраниях ты своими ушами слышал, как командир объявлял, что представил тебя к награде. А потом, по неизвестной причине, представление где-то застревало. Вполне можно представить себе, что какая-то штабная крыса, увидев представление Хаима Наумовича Горелика к такому-то ордену, думал про себя: “Хватит с этого Хаима его орденов Красной Звезды и Отечественной Войны”.

Мы с тобой не раз соглашались, что главной наградой, слава Богу, распоряжались не штабисты, и что ты эту награду получил -- вернулся с войны “со щитом” и чувствовал себя на коне. И Тот, Кто распоряжался этой высокой наградой, сделал так, что все три твои ранения были легкими.

На третьем ранении я прервал твой рассказ -- чтобы дополнить его. Отправимся теперь в город Торунь, где ты долечивал свою рану. Но не только.

Госпиталь в Торуне. Лида Брагина

« Торунь, старинный город в северной части Польши, -- родина Коперника. Госпиталь располагался в здании какого-то учебного заведения. Город от войны не пострадал, дома были в прекрасном состоянии, работали частные мастерские и магазины.

Как работали мастерские, я увидел сам. У меня с собой в полевой сумке было несколько трофейных часов. Одни -- карманные часы “Центра” – перестали ходить, и я решил их починить, чтобы обменять на спирт, -- товарищи по палате все свое успели пропить. Пошел в город, нашел часовую мастерскую. Дверь мне открыл немолодой немец. Я как мог, объяснил ему, что мне надо. Он взял часы, открыл крышку, произнес: “Центра”. Затем встал на лесенку, достал коробку, взял из одного отделения рубиновый камень и за несколько минут все привел в порядок. Я его спросил: “Что же, у вас есть запчасти для часов всех фирм?” Он ответил: “У нас это просто: заказываешь запчасти в любой фирме -- хоть и в другой стране, и тебе присылают наложенным платежом”.

Палата в госпитале была большая, человек на двенадцать, мы все жили дружно, а сблизился я по-настоящему с лейтенантом-артиллеристом Гришей Смилянским. Этот еврейский парень не расставался с домброй, на которой он здорово играл. Он часто мне аккомпанировал, да и сам хорошо пел.

Однажды, возвращаясь из перевязочной, на лестничной площадке я встретил сестру, которую видел в приемном отделении. И спросил, как она попала в лечебный корпус. Она ответила, что живет на третьем этаже того же корпуса. Разговаривая, я поднялся вместе с ней на третий этаж и зашел к ней в комнату. Так я познакомился с Лидой Брагиной.

В комнате вместе с ней жило еще трое -- Люся, Шура и Нина. Все они вместе с эвакогоспиталем прибыли на фронт из Ленинграда, после снятия блокады. У них еще оставались следы блокадного времени -- мертвые гниды в волосах, которые никак не удавалось вывести.

Лида говорила, что была замужем за летчиком, с которым разошлась до войны.

Люся была замужем за лейтенантом-танкистом, но он пропал без вести. Она бедствовала в Ленинграде, пока ее не приютил замполит госпиталя. И, как она говорила, только с ним стала женщиной. После того, как замполита перевели во фронтовую часть, она уже не могла без мужчины. Я не встречал других женщин, которые бы столь откровенно говорили о своей сексуальной ненасытности. Она меняла мужчин, не находя полного удовлетворения... Работая медстатисткой, при поступлении очередной партии раненых она приходила в приемный покой и выбирала себе очередного напарника. Люся сама себя осуждала, но как она говорила, не могла иначе. Как ни странно, в остальном она была хорошим человеком.

Шура сошлась с одним лейтенантом, за которого потом вышла замуж (об этом мне впоследствии сообщила в письме Лида).

Нина, которая была старше остальных, лет 30-ти, сошлась с капитаном -- командиром батальона лет 35, они изредка встречались.

Лида относилась ко мне очень внимательно, и, как тогда было принято во фронтовых условиях, мы проводили время безо всяких обязательств друг к другу... Лида мне все рассказала о себе, а я ей -- о моей жизни. Она знала, что я женат, что у меня растет дочь, что я переписываюсь с женой, посылаю ей посылки, что с начала войны у моей жены денежный аттестат.

Из госпиталя я поддерживал связь со своим дивизионом, и в Торуне встречал тыловые машины нашего корпуса, которые привозили раненых и ездили за продовольствием и боеприпасами. В середине апреля 1945 года я узнал, что корпус сосредоточился вблизи реки Одер и что в двадцатых числах должно начаться наступление... Я понимал, что это будет последняя операция войны, и решил, что должен принять в ней участие.

Рана на правой руке еще не полностью зажила. Кроме того, мы с Гришей Смилянским репетировали песни к вечеру самодеятельности на праздник 1 Мая, и выписывать меня не собирались. Чтобы добиться разрешения на выписку, я прошел все инстанции. Начальник госпиталя, удивленный моей настойчивостью, пробовал меня убедить отправиться в часть после праздника. Наверно, его удивляло, что человек, в третий раз раненный, имеет возможность долечиться в госпитале, но рвется на передовую, где все может случиться... Но в конце концов пошел мне навстречу,

17 апреля на попутной машине я уезжал к Одеру. Лида меня провожала и плакала, на память она отрезала у меня локон.

Расскажу о судьбе Лиды. Уже за Одером, наступая к Эльбе, я получил от нее письмо, в котором она сообщала, что у нее будет ребенок. Я ей ответил, что нахожусь в огне боев, что она знает о моем семейном положении, что в госпитале у нее есть возможность прервать беременность и это было бы благоразумно.

Война для меня кончилась 2 мая, когда наша дивизия вышла на Эльбу и мы встретились с американскими войсками. После этого было многое, о чем я еще расскажу ...

А после войны, в Изяславе (куда передислоцировали наш корпус), я получил письмо от Лиды из города Дубны, Тульской области, что родился сын и что она его назвала Володей. Прислала она и фотографию ребенка с надписью на обороте “Если считаешь меня своим сыном, не забывай, а если нет, то порви”. Я отправил ей посылку и деньги и написал ей, чтобы узнать о ее судьбе, но она не ответила. Ответила ее сестра Зоя, которая сообщила, что Лида уехала в Калининградскую область.

Прошло пятнадцать лет. После расформирования кавалерийского корпуса меня перевели на квартирно-эксплуатационную службу. Служил я в разных городах Украины, шесть лет на Сахалине. Оттуда меня перевели в Мичуринск и потом в Липецк, где я работал главным инженером КЭЧ.

В 1960-м году Марочке было уже 18 лет, а Геннадику -- 12, когда меня вызвали в отдел кадров Воронежского военного округа. Начальник отдела кадров полковник начал разговор издалека: о моей работе, о составе семьи. Затем перешел к моей службе во время войны... Лежал ли я в госпитале в Торуне и знаю ли я Брагину Лидию Александровну? После того, как я утвердительно ответил, он спросил, знаю ли я, что у меня есть сын Володя и признаю ли я его сыном?

Я опять ответил утвердительно, и он очень удивился. Как он мне потом сказал, это был первый такой случай в его практике, тем более, что меня разыскивала не Лида, а Зоя Александровна и искала Ефима Наумовича, а в документах я значился Хаим Наумович.

Он мне дал прочитать два письма. Первое -- копия моего письма к Лиде, где я советовал ей делать аборт, а второе -- письмо Зои, где она рассказала о судьбе Володи и о том, что он хочет узнать, кто его отец.

После разговора в отделе кадров я взял отпуск и поехал в Дубну. Там Зоя Александровна рассказала мне обо всем и показала мой локон, который когда-то при прощании в госпитале Лида отрезала у меня. Он лежал в конверте с надписью “Волосы Фимочки”.

В 1946 году Лида уехала в Калининградскую область, где требовались люди для освоения новой территории, после войны отошедшей к СССР, и взяла с собой ребенка. Она была буфетчицей на предприятии, где работали пленные немцы. Лида сошлась с одним из них, родила дочку, но немцев вскоре отправили в Германию. В это время у нее оказалась растрата, и ее осудили. Она куда-то уехала с дочкой, а сына оставила у соседки. Соседка вызвала телеграммой Зою Александровну. Та приехала, увидела больного, дистрофичного ребенка и увезла его с собой в Дубну, где жила с мужем. Своих детей у них не было.

Итак, в 1960 году я впервые увидел Володю, 13-летнего застенчивого мальчика. Отцом он называл мужа Зои Александровны, который тоже хорошо относился к Володе. Меня Володя встретил с удивлением и некоторой настороженостью. Приехал я в военной форме, привез подарки.

Меня хорошо приняли, с признательностью. Я пошел с Володей по поселку в магазины, купил ему обувь и прочее. Соседи, знавшие историю Володи, обращали на нас внимание, некоторые останавливались, здоровались и говорили, что Володя похож на меня.

Годка узнала о происшедшем еще в июле 1946 года, когда она приехала ко мне в Изяслав с 4-летней Марочкой. Я считал своим долгом ничего не скрывать. Она меня только спросила, уверен ли я, что это мой сын? Категорически утверждать я не мог, но думал, что это так. К этому мы больше не возвращались, а я, конечно, не забывал, и удивлялся, что Лида не отвечала на мои письма, которые я вначале писал. Потом я решил, что она наверное вышла замуж, мальчика усыновили, и не хотят, чтобы до него дошли письма...

После посещения Дубны я изредка обменивался письмами, по надобности помогал советами и материально. Однажды съездил в Тулу, где Володя учился в профессионально-техническом училище.

Когда Володя отслужил в армии, я его пригласил приехал в Москву. Он пришел к нам в дом и был принят как мой сын. Года согласилась на его усыновление и прописку к нам и приняла его совершенно нормально. Марочка и Геннадик знали о нем еще с Липецка и встретили его спокойно... На мое предложение об усыновлении он ничего не ответил.

Володя решил жить самостоятельно. Женился он на вдове в Зеленограде -- городе-спутнике Москвы. Учился техникуме, потом бросил и стал работать крановщиком. У него родился сын Михаил -- мой внук. Хороший парнишка, широкоплечий крепыш. Бываю у них редко, по надобности кое-чем помогаю, но особенно во внутреннюю жизнь семьи не влезаю. Принимают они меня хорошо, особенно Миша.

Сестре Володи, Маргарите, Лида дала отчество “Ефимовна” и жила она в Калининграде, там вышла замуж.

Лида умерла от рака. Перед смертью она просила, чтобы Володя к ней приехал, но он отказался и не поехал. Узнав из писем Зои, что я приезжал и что поддерживаю связь с ними, Лида устраивала скандалы, настаивая через прокурора, чтобы Володю забрали в детдом и была против того, что они общаются со мной. Объяснить ее поведение я не могу. Не видеть сына в течение длительного времени и, не принимая участия в его жизни, хотеть поместить его в детдом, отобрав его от Зои Александровны, которая по существу стала его матерью…»

От Одера до Эльбы

«17 апреля 1945 года, на попутной машине, я уехал из Торуньского госпиталя. До конца войны оставались три недели, но я этого, конечно,  не знал.  Добравшись до Одера,  нашел наш дивизион. Зашел к командиру и доложил: “Гвардии лейтенант Горелик прибыл из госпиталя".

Бородай поднялся навстречу с улыбкой, обнял меня. Поговорили о боевых товарищах, о предстоящей операции, и тут он, как обычно, мешая украинские и русские слова, говорит: “Хопить тебе, Горелик, взводом командовать. Навоевался ты достаточно -- трижды ранен. В этой операции будешь при мне.  Согласен?"

Я, немного подумав, согласился. Он вызвал ординарца: “Пойди Джурба с лейтенантом, подберите ему коня, амуницию, -- готовьтесь к походу."

Подобрал я себе коня, подогнал седло, начистил металлические части: стремена, пряжки, все смазал и был готов к бою.

Назавтра утром прибежал Джурба -- вызывает командир дивизиона. Захожу и вижу: мои командиры расчетов -- Яцына, Семчук, Кожуев, Рахматулаев.  А я уже знал, что в мое отсутствие взвод мой принял молодой, мало обстрелянный лейтенант.

-Ты бачишь, Горелик, кто стоит? -- спрашивает Бородай.

- Вижу, конечно (а ребята смотрят на меня и улыбаются).

- Пришли, знаешь, зачем?

- Не знаю, но догадываюсь.

- Вот, просят, шоб ты вернулся к ним. Шо скажешь?

Я сказал, что согласен, и могу ехать хоть сейчас.

- Ну, так тому и быть, езжай к своим. Не придется тебе быть при штабе.

Так я вернулся к своим солдатам.

Пару дней спустя мы переправились через Одер. Плацдарм на левом берегу захватила пехота. Они закрепились и обеспечили переправу основных сил. Нам, кавалеристам, было легче, --  вошли в прорыв и преследовали отступающих фашистов, сметая закрепившихся в некоторых местах.

Только у города Райсберг ощутили значительное сопротивление. Бои шли днем и ночью. Как-то ночью, когда бой стих, я увидел вдруг свет, метрах в двухстах. Я сказал Горбенко: “Пойду в разведку” и взял с собой коновода. То было освещенное окно. Осторожно подошли к дому, двух- или трехэтажному. Все тихо. Никаких солдат противника. Я с ходу открыл парадную дверь и увидел пожилых мужчину и женщину, сидящих в коридоре, вокруг чемоданы и упакованные вещи.  Спрашиваю, кто еще в доме. Мне сказали, что только девушка [мэдхен] наверху. Поднялся на второй этаж -- в кровати лежит молодая женщина. Я сказал: “Гут абенд” [добрый вечер]. А она взяла меня за руку – недвусмысленно, как будто меня именно и ждала…

Когда я вернулся и сообщил Горбенко, что путь свободен, тот спросил меня почему я так долго. Я объяснил. Он повторил мой маршрут, а вернувшись, сказал: “Ну, мы с тобой породнились еще раз” (первый -- благодаря дивчине из Тернопольской области во взятом немецком посёлке).

Сейчас кажется странной такая легкость схождений. Тогда мне это странным не казалось. Особенно, после случая на переправе через Березину – в рассветные часы “на бурке”. Зов природы усиливался тем, что война так надолго разделила мужчин и женщин. Да еще мысль, что завтра тебя могут убить…

С рассветом двинулись вперед, на запад... Двигались быстро. Немцы, отступая, бросали автомашины, обозы, пушки. Догоняя, мы вступали в бой, но долго они не сопротивлялись и драпали дальше.

После одного такого боя группа фашистов скрылась по дороге вглубь леса. В азарте боя я бросился за ними. Углубились далековато от основных наших сил, и тут я остановился, подумав “Ну их к черту!” и скомандовал вернуться. Нас было человек шесть, а сколько их там, в лесу, неизвестно …

Двигаясь по проселочным дорогам, подошли к небольшому поселку.  Полк остановился. В домах -- никого. Вдруг я увидел на опушке леса каких-то гражданских людей. Пришпорив коня, я с двумя верховыми подскочил к лесу, -- это оказались жители поселка. Ко мне подбежала одна женщина, схватилась за стремя и кричит: “Бешиц мир!” --Спаси меня! Я слез с коня и как мог, объяснил, что ничего плохого мы им не сделаем, и пусть все идут по домам. Она объяснила другим, что я сказал. Нас обступили, и все вместе радостно пошли к поселку.

По дороге из слов этой женщины я понял: им говорили, что идут казаки и всех их убьют. Она говорила по-немецки, но уж очень мне все было понятно, видимо, это был северо-немецкий диалект, похожий на “идиш”.

В поселке жители разошлись по своим домам, а немка, которая ко мне подбежала в лесу, повела нас к себе -- меня и лейтенанта Резникова – и стала собирать обед... Местные жители могли убедиться, что русские “казаки” ничего плохого не делают и обращаются с ними по-человечески. К вечеру тронулись дальше, на запад. По дороге брали трофеи как военного характера, так и пригодные в быту. В одной автоцистерне обнаружили спирт, которым запаслись впрок, набрав несколько канистр.

К Эльбе мы вышли 2 мая 1945 года. Из лесов выходили немецкие солдаты и сдавались в плен. Чтобы предотвратить “ЧП”, наши прочесывали леса, хотя никаких нападений мне не пришлось видеть. А пулеметы ДШК установили для стрельбы по зенитным целям, -- где-то еще шла война и могли появиться самолеты. Но так не появились.

Кончилась война, и мысленно я собирался домой... Куда домой? Было о чем подумать, но главенствовала мысль, что самое серьезное уже позади. Я прошел боевой путь от Волги до Эльбы, был трижды ранен, но живой, и все еще впереди.

Мы были рады, что кругом все тихо, каждый думал о своем, а вместе с тем все шло своим чередом. Убирали лошадей, чистили амуницию, приводили все в порядок...

Взвод мой занял два дома в небольшом поселке недалеко от городов Виттенберг и Перльберг. В этих домах мужчин не было. И вообще в поселке мужчин я не видел, даже стариков не было видно.

Так прошла неделя. 9 мая в день Победы в полк привезли кинокартину, ее крутили днем в большом амбаре. Я тоже был в кино, когда услышал: “Лейтенант Горелик, на выход!"

Выйдя на улицу, я увидел всех троих командиров эскадронов: Ткач, Сотников и Дорохов, все верхом. Улыбаются и говорят:

- Собирайся, тебя вызывает командир дивизиона.

- В чем дело?

- Собирайся со всеми своими вещами, мы тебя обождем.

- Пока не скажите в чем дело, я никуда не поеду.

Пришлось им рассказать. Все знали о трагической истории, которая произошла за несколько дней до того в штабе дивизиона. Замкомандира дивизиона по МТО (материально-техническому обеспечению) капитан Тотия обнаружил где-то склад спирта и привез несколько бочек, чтобы дополнить законные “100 грамм”. А до раздачи по эскадронам дал несколько канистр приближенным офицерам и штабным работникам. Спирт оказался метиловый. 30 человек отравились, и 13 из них умерли в страшных муках. В их числе и делопроизводитель штаба, старшина Бойко. Он всю войну прошел, боясь быть убитым -- при бомбежках или острых ситуациях старался побыстрее и получше спрятаться. А тут ни за что ни про что. Корчась от боли, он звал на помощь, кричал, что у него трое детей…

Тотия арестовали и надо было найти ему замену. Бородай стал советоваться с командирами эскадронов, кого назначить на эту должность. И те в один голос сказали, что лучшей кандидатуры, чем Горелик не найти. За годы войны я, командир взвода, побывал в составе всех трех эскадронов, то есть в подчинении у каждого из них. А теперь речь шла о том, чтобы меня повысить в должности сразу на две ступени, и чтобы они, стало быть, оказались у меня в подчинении – в материально-технических делах.

Это они мне и рассказали, приехав за мной. Я, конечно, был доволен их единодушным советом командиру. Так, после войны из-за несчастного случая меня перевели на тыловую работу. Впоследствии это определило мою судьбу -- я остался в кадрах армии.

Май 1945-го на Эльбе. На правом фото: Булгаков, Горелик, Дорохов

Дел было много, а главное --  надо было устроить личный состав на казарменном положении.

Для размещения солдат привезли двухъярусные кровати и постельное белье, но одеял не было. Командир попросил меня поехать в близлежащие города и разыскать одеяла или сукно, из которого одеяла можно было бы сделать. При этом добавил, что если попадутся другие трофеи, тоже брать -- пригодится.

Я взял две грузовые машины и отправился на поиски. Заехал в город Грабов, нашел магазин тканей. Постучали в двери, никто не ответил. На окнах металлические жалюзи. Мы стали искать другой -- служебный -- вход в магазин. Двор дома окружал высокий кирпичный забор, а ворота были заперты. Пришлось солдату перелезть через забор и открыть калитку изнутри.

Когда мы зашли во двор, навстречу вышли двое мужчин. У одного в руках был лист бумаги, а на нем нарисован “могендовид” -- “щит Давида” -- шестиконечная звезда, которую фашисты заставляли евреев пришивать к своей одежде. Этот человек повторял: “Их бин юде” (Я еврей), но я на его восклицания особого внимания не обращал, ибо считал, что он просто хочет “защититься” щитом Давида.

Они провели меня в магазин, и мы забрали все сукно, которое там было. Выходя из магазина, я заметил много упакованных вещей в вестибюле. На вопрос, чьи это вещи, они сказали, что их хозяева убежали на запад. Тогда я и эти вещи тоже погрузил в машины.

Бородай был очень доволен моей добычей. Разбирая привезенные трофеи, кое-что он оставил мне, а остальное забрал себе.

Часто я ездил в Перльберг. Как то повез корову к тамошнему колбаснику -- обменять на колбасу. Тогда я увидел, как у немцев все рационально приспособлено: при разделке туши ничего не пропадало, даже капли крови. Все было чисто и опрятно.

Заночевал в городе я у сапожника. Расплачивался я продовольствием. Они устроили ужин и пригласили соседей со второго этажа. Разговоры, конечно, вели на немецком языке, но я все понимал. Меня удивило, насколько просто они относились к сексу. Соседка со второго этажа стала при всех рассказывать, что у нее ночует русский офицер и что он неутомим -- в течение ночи он “это” повторяет 4-6 раз. Присутствующие воспринимали ее рассказ совершенно спокойно, с улыбкой. Не знаю, как вели себя на оккупированной территории наши женщины, но в Германии, насколько я знаю, наши солдаты и офицеры легко добивались взаимности ...

К своим обязанностям замкомандира по МТО я относился так же добросовестно, как во время боев – к обязанностям командира взвода ДШК.

Солдат разместили в домах, оставленных бежавшими на запад богатыми бауэрами. Оставленный ими скот собрали в один гурт. Пастбищ хватало, а доили коров немки, получая за работу молоко.

В конце мая или в начале июня меня вызвал командир дивизиона и сказал, чтобы я собирался в дорогу: двоих из дивизиона -- меня и командира эскадрона Дорохова -- утвердили для участия в параде Победы, который будет проводиться в Москве.

Я был бесконечно рад. Замечательно было уже то, что из дивизиона отобрали двоих, и я --один из них. Но главное -- я скоро увижу всех моих родненьких. Родители и Годка с Марочкой [жена и 3-летняя дочка] жили тогда в Воскресенске под Москвой.

Стал готовиться в дорогу. Собрал свои трофеи в два чемодана, одежду и обувь для всех. В мастерских дивизии начали шить парадное обмундирование для участников парада, и с меня уже сняли мерку.

Но вдруг меня вызывает командир дивизиона Бородай (с ним был и замкомдив Чурсин):

- Знаешь, Горелик, мы просим тебя не ехать в Москву на парад Победы.

- Почему ??

- Видишь ли, раньше планировали, что мы здесь останемся надолго, а сейчас поступил приказ в ближайшее время сняться и отправиться маршем на родину в район Изяслава. И приказано перегнать на родину реквизированный скот. Для этого дела лучшей кандидатуры, чем ты, мы не нашли. Ты и боевой офицер, и хороший хозяйственник, тебе это под силу.

Я стал говорить, что в Москве у меня семья, дочка, которую я еще не видел … На мои доводы Бородай сказал:

- Семью ты увидишь вскоре после передислокации. Не обижайся. Увидишь, что мы тебе плохого не делаем. Не пожалеешь.

Сообщив родным, что моя поездка не состоится, я стал собираться в другой путь.

Вместо меня на парад Победы поехал старшина Каратаев. А отвезти в Москву мою посылку для родных я попросил Дорохова.»

Последний рейд, или ханское кочевье

« Чтобы сопровождать реквизированный скот -- 150 коров, под мою команду дали пятнадцать солдат. Моим замполитом назначили старшину Челышкова (начальника боепитания дивизиона), ветеринаром -- старшину Тихонова. Мне выдали маршрутную карту и удостоверение за подписью маршала Рокоссовского – с предписанием оказывать мне всю необходимую помощь на пути следования. Это адресовалось военным комендантам и командирам воинских частей.

Тронулись в путь. Коровы шли вдоль дороги, но не по самой дороге с твердым покрытием, чтобы не повредили копыта. К полудню коровы стали мычать, пора было доить. Мы остановились вблизи населенного пункта и для дойки собрали местных жительниц. Ходили по домам и объясняли - в основном жестами, что надо делать. Все это отняло много времени. К следующей стоянке, вечером, я уже догадался организовать это дело через бургомистра.

Вначале у нас было только две брички с бидонами для молока и с нашим имуществом. По дороге мы реквизировали еще три брички немецкого образца, запряженные битюгами, и фаэтон с парой серых лошадей. Фаэтоном правил мой коновод-ординарец Папиков. Обзавелись также двумя сепараторами и двумя маслобойками. Все это взяли в брошенных домах, хозяева которых, видимо, убежали на запад.

Надоенное молоко перегоняли в сливки, через сутки сливки скисали в сметану и из нее сбивали сливочное масло. За маслом приезжали машины из дивизиона -- до тех пор, пока дивизион находился на доступном расстоянии.

Собирать местных жительниц для дойки было очень хлопотно, и в городе Витшток я обратился к коменданту лагеря репатриированных, чтобы он дал нам в помощь несколько наших женщин, ожидавших репатриации в Советский Союз. Прочитав мое удостоверение, подписанное Рокоссовским, комендант предложил мне самому найти желающих. Я узнал, в какой казарме размещаются женщины из Белоруссии, у них спросил, где находятся бобручанки и направился прямо к ним. Когда я объяснил мою надобность, желающих оказалось больше чем надо. Я взял десятерых -- из деревень в окрестностях Бобруйска: Плёсы, Боровое и Кирово. Четверо из них прошли через лагерь Освенцим (Аушвиц), у них на руках были вытатуированы личные номера. Так как наш “табор” увеличился, пришлось раздобыть еще одну подводу для девушек и их вещей.

В день мы проходили километров по пятнадцать, выбирая проселочные дороги, останавливаясь в удобных местах, где были хорошие пастбища и водопои. Когда встречались бесхозные коровы, приобщали их, и к концу путешествия стадо выросло вдвое -- стало около трехсот коров.

Вот наш маршрут: Виттенберг, Витшток, Банн, Гнезно, Коло, Конин, Лович, Радом, Люблин, Красностав, Хрубешув, Владимир-Волынский. Большая часть пути -- в Польше.

На второй или третий день “кочевья” нас догнала подвода-кибитка, в которой в Советский Союз возвращалась семья немцев Причерноморья, состоявшая из матери, дочери и невестки -- украинки Лиды с ребенком. Они попросили разрешения следовать вместе с нами, под нашей защитой, и обещали помогать в хозяйственных делах, а старшая немка обязалась быть поварихой. Мы согласились и впоследствии не пожалели.

Через несколько дней после Витштока в нашем “таборе” установился распорядок, который действовал до конца перехода. Впереди ехал я, верхом или в фаэтоне, выбирая маршрут движения, места для дойки коров и выпаса стада и места для ночлега. Солдаты ночью охраняли скот и поочередно отдыхали.

Питались мы обильно и разнообразно. На немецкой территории запаслись мукой, сахаром, крупой, а что касается молочных продуктов, то могли купаться в молоке и кататься в масле. Иногда я давал задание бургомистрам собрать по домам яиц. Иногда у местных мясников обменивали подбитых-хромых коров на колбасу и другие мясные продукты.

Запечатлелась одна из последних стоянок на территории Германии. Остановились на берегу реки. Вокруг много зелени, приятный вид. Все располагало к хорошему отдыху.

Все занялись привычным делом, каждый своими обязанностями. После дойки и прочих хозяйственных дел расположились обедать. Немка-повариха расстелила для меня на траве большой ковер, на ковре постелила скатерть и стала подавать еду в фарфоровой посуде, серебряные ложки и вилки. Я пригласил к трапезе своих помощников, и тогда мне пришло в голову, что я похож на хана:  вокруг пасутся коровы и лошади, природное раздолье, зелень, цветы, меня окружают подчиненные мне люди, и я - самый главный.

Два персидских ковра размером 3,5 х 6 метров я взял в Германии, в брошенной богатой усадьбе. На этих коврах я обедал, и на них мне стелили постель. Перин и подушек было навалом. Один ковер я потом подарил командиру дивизиона майору Бородаю, другой у меня украли из машины, когда я переезжал из Бердичева в Ковель в 1951 году. Кое-что из посуды осталось до сих пор.

Бородай оказался прав -- то, что я тогда привез из Германии, помогло мне устроить жизнь после войны: одел и обул родителей, сестру, Годку и Марочку. Всем привез часы, а карманные золотые часы оставил для потомства. Привез перины, подушки, постельное белье, одеяла,  маме --  швейную машину “Зингер” (тогда это было целое состояние), папе -- парикмахерские инструменты.

Не могу сказать, что испытывал угрызения совести, когда собирал трофеи на территории Германии в брошенных богатых усадьбах. Хозяева убежали скорей всего на Запад. Общее настроение подкреплялось неофициальными наставлениями командиров, которые говорили: “Вы возвращаетесь в разоренную, ограбленную немцами страну. Берите все, чтобы облегчить свою жизнь после войны. Вы это заслужили.” Да и те коровы, которых мы гнали в Россию, тоже ведь были трофеями. И послевоенные репарации, и труд немецких военнопленных.

Сам я начал смотреть на трофеи с практической точки зрения лишь после того, как война закончилась, и после того, как по поручению командира дивизиона совершил “набег” на город Грабов и реквизировал там сукно на одеяла для наших солдат. Бородай был мужик хозяйственный.

Конечно, и до окончания боев я видел, как некоторые однополчане “прибарахляются”. Помню, один мне показал целый мешочек с золотыми вещами. Видел я бумажник, туго набитый долларами и другой иностранной валютой, видел коробочку с золотыми немецкими монетами, размером с наш пятак. Но смотрел я на все это безразличным взглядом. Были тогда вещи поважнее. Вот если попадалось что-нибудь съестное или спиртное,- это другое дело. Когда же война кончилась, появились мысли, как буду устраивать послевоенную жизнь семьи. Ведь я не сомневался, что вскоре демобилизуюсь и возобновлю учебу в институте. Где тогда жить, во что одеться и что есть?…

Но я отвлекся от рассказа о моем ханском кочевье.

До реки Одер мы дошли без особых происшествий. За время пути по Германии наш табор окреп, набрался опыта и подружился. Мои солдаты стали обхаживать девчат, но в самом начале я предупредил солдат, что если они допустят какое-нибудь хамство или ночью оставят пост, я их тут же отправлю обратно в часть. Не знаю, что на них подействовало, но вели они себя безупречно.

Когда я в лагере репатриированных брал девчат в помощь, попросились еще несколько девушек. Я их взял, однако через пару дней как-то обнаружилось, что некоторые из них оказались в Германии по своей воле. После того, как это выяснилось, они от нас отстали. Осталась одна, Надя -- Надежда Дмитриевна Смирнова, и добросовестно работала вместе со всеми. Мой замполит старшина Челышков Иван Дмитриевич стал за ней ухаживать, а когда кочевье завершилось, женился на ней.

Была у нас еще одна Надежда Дмитриевна, по фамилии Силич, из деревни Плёсы, колхоз Рассвет, Бобруйского района, около станции Телуша.

Переправившись через Одер, мы оказались на территории, которая должна была отойти к Польше. Расположились отдохнуть на несколько дней у городка Бан. Немцев в этом городке уже почти не было, а обязанности старосты (“солтуса”) исполнял молодой поляк. Он занял хороший дом, и с ним вместе жили две полячки.

От одной из них наш сержант заразился гонореей. Узнав об этом, я, считавший себе военным комендантом гарнизона, пришел к солтусу с претензией, как он мог допустить, чтобы наш сержант заразился от его сожительницы. Солтус стал божиться, что этого не может быть, что он сам с ней до этого жил... Тогда я ему приказал: “А ну, покажи свой …! Нажми! Ах, ты сволочь, да у тебя самого триппер!” Не выдержал и дал ему оплеуху. Сержанта отвезли в госпиталь в город Коло, где его через неделю вылечили, и когда мы с коровами подошли, он смог уже уйти вместе с нами.

На следующей дневке мы остановились в городке, где еще жили немцы. При нас появились три поляка в гражданской одежде с винтовками и стали всех немцев выселять -- с собой им разрешалось взять только то, что могут унести в руках. Я попробовал вмешаться и спросил, как это можно -- уходить безо всего. Ко мне подошел один поляк и на русском языке сказал, чтобы я не вмешивался и что на это имеется указание соответствующих начальников Красной армии. Наша хозяйка собрала кое-какие шмотки и с детьми пешком направилась на сборный пункт.

Мы тогда не знали о будущих границах Польши и о том, что Восточной Пруссии вообще не будет. Нас предупредили, что на территории Польши надо вести себя осторожно. В лесах действовали формирования Армии Краёвой (АК), подчинявшейся лондонскому эмигрантскому правительству Польши, которое стремилось отстоять независимость своей страны. Противостояло им правительство во главе с Болеславом Берутом, созданное в Люблине с помощью Советской Армии. Местные жители были склонны поддерживать лондонское правительство во главе с Миколайчиком, а о новом президенте Беруте они говорили: “Берут -- берут, а давать -- ниц не дают".

В нашем таборе все шло нормально, и я решил воспользоваться возможностью и осмотреть города по пути следования. “Экскурсии” я совершал в фаэтоне. Мне понравился город Гнезно, война его совершенно не задела. Город Лович удивил меня одеянием крестьян. Они в будни одевались так, как зажиточные жители деревень Украины и Белоруссии одевались в праздничные дни при посещении церквей и костелов, -- в расшитых кофтах и юбках.

На стоянке после Ловича я обходил свой табор, когда ко мне подошла одна “местная” женщина и, не глядя на меня, даже отвернувшись, сказала: “Вам здесь нельзя оставаться на ночь, АКовцы хотят отбить у вас стадо. Вам надо немедленно уходить”. Я удивился: “А кто вы такая?” Она ответила, что это не имеет значения, и лучше не медлить.

Я собрал своих, предупредил их и, не мешкая, тронулись. Впереди -- несколько солдат с автоматами, сзади обоз прикрывала пулеметная установка. Не успели отъехать, как из лесу по нам открыли огонь. Мы, на ходу, ответили пулеметным огнем. Стрельба из леса прекратилась. Коровам, конечно, бегать непривычно, но что было делать?  Через пару часов мы остановились, но оставались начеку -- всю ночь не спали и были готовы к бою.

Дневку я организовал возле города Радом. Там мы пробыли пару дней. Приводили в порядок хозяйство, коровы отдыхали после марш-броска. А я отправился в город. И встретил там командира эскадрона Кривенко Михаила Александровича, который был старшим по сопровождению скота от 28-го полка. Мы с ним сфотографировались.

Путь наш лежал через город Люблин, недалеко от которого располагался концлагерь Майданек. Там еще стояли бараки, в одном из них я увидел тюки с волосами жертв и обувь в кучах. Видел и печи, в которых уничтожались сотни тысяч безвинных людей -- от младенцев до беспомощных стариков...

После Люблина мы прошли через Замостье, Красностав и вышли к нашей границе с Польшей недалеко от города Владимир-Волынский. Там нас встретил командир дивизиона Бородай. Он отобрал для себя две отличные коровы красно-пятнистой масти (таких разводили в Южной Германии) и на машине отправил их в Бердичев, где жила его семья. Меня он поблагодарил за успешное выполнение задания, и я вернулся к своим обязанностям замкомандира дивизиона. Все удивлялись, как это я отправился в путь со 150-ю коровами, а пригнал 300!

Некоторых из наших девчат командир зачислил в часть, как вольнонаемных.»

Надежда Дмитриевна из деревни Плёсы

Кочевье “хана Ефима” длилось около трех месяцев. Тысячу километров за это время прошли -- а кусочек пути даже и пробежали -- твои коровки.

Недавно я получил, нежданно-негаданно, привет от одной из них, от красно-пятнистой коровы. И яснее стал смысл твоего кочевья из Германии через Польшу на родину.

Я пошел подстричься к нашему “семейному” парикмахеру, который занимается этим делом у себя дома, в нашем -- уже семь лет -- Бруклайне, то есть в Бостоне, то есть в Америке. Зовут его Коля, и он из наших – белорусских  – мест. И за работой всегда что-нибудь рассказывает “из жизни”. На этот раз он рассказывал о том, как с мамой и младшим братом они вернулись к себе домой после того, как прогнали немцев. И как его мальчишеская честность была вознаграждена ящиком макарон, что в голодные послевоенные годы означало неслыханное пиршество. И как, не дожидаясь мамы, стал варить эти макароны, а чтобы пир стал совсем королевским, подоил корову по кличке Партизанка. И тут он пояснил, что корову им выдали как и другим семьям, отцы которых погибли на фронте. И что этих коров пригнали из Германии.

Я мысленно причмокнул -- значит, не зря мой папа старался! Сколько осиротевших детей выросло на молоке трофейных коров, которых он “репатриировал”!

В твоем рассказе о последнем рейде есть одна фраза, за которой не видно никаких событий: "Была у нас еще одна Надежда Дмитриевна, по фамилии Силич, из деревни Плёсы, колхоз Рассвет, Бобруйского района, около станции Телуша."

Сейчас я уже знаю, что фраза эта говорит не просто о твоей памяти. Ты не случайно запомнил, откуда родом была одна из белорусских девушек, которых ты взял в свой табор из лагеря репатриированных, чтобы помогали репатриироваться твоим подопечным коровам.

Адрес Надежды Дмитриевны Силич ты помнишь, потому что много раз произносил его про себя. При этом называл ее мысленно “Надюша”.

Когда ты в первый раз на бумаге рассказывал о летнем кочевье 1945 года, ты не решился воспроизвести одно из самых светлых и волнующих тебя до сих пор переживаний. Впоследствии ты попытался это сделать, но остался недоволен: “Почему-то у меня плохо излагается прошедшее. …не так, как я думал и как хотелось".

В наших разговорах ты не раз возвращался к этому прошедшему, и, кажется, я понимаю и твою светлую грусть и то, почему она не ложится на бумагу…

Попробую сам рассказать, сведя воедино то, что слышал от тебя. А ты, если надо, поправишь мой рассказ.

Надя была из тех четверых девушек, которые чудом уцелели в Освенциме. У нее на тыльной стороне левого предплечья, возле запястья, синела татуировка -- номер, под которым она должна была пройти свой путь от ворот концлагеря до печей крематория. Чудо, которое спасло ее от смерти, -- эшелон французских евреев. Пока печи были заняты ими, к Освенциму -- в январе 1945 года -- подошли части Красной Армии, и нацисты бежали, оставив уцелевших на произвол судьбы. Как и у других уцелевших, у Нади были короткие волосы -- не успели еще отрасти после лагеря.

Надя была самой молоденькой, -- 17 лет. И, предупреждая своих солдат, чтобы они бережно обращались с девушками, ее ты велел вообще не беспокоить. Наверно, твои ребята и сами понимали, что этим девушкам довелось пережить, и поэтому могли надеяться только на взаимность. И у некоторых такой взаимный интерес вскоре появился.

После Витштока прошло месяца полтора, когда ваш табор добрался до реки Варты. Все уже знали свои хозяйственные обязанности, а справившись с ними, вечером пошли купаться на речку.

И тут Надя -- тихая, немногословная -- вдруг увидела, что ты не только “полевой командир”, но еще и красивый парень. Помогло ей, наверно, раскрыть глаза то, что на берегу реки ты снял гимнастерку с ее погонами, ремнями и орденами. Под всем этим обнаружилась мощная грудь и сильные руки, -- крепкая мужская стать. Наверно, там, на реке Варта, ты для начала нырнул, а вынырнул уже далеко от берега, -- так ты обычно делал, когда мы с тобой ходили на реку. И вынырнув, поплыл мощными саженками, – как на родной Березине.

Когда ты вернулся к берегу, Надя, неожиданно для тебя -- и похоже, для себя самой -- стала брызгаться, как девчонка. Как девчонка, которая не знает слова “Освенцим”.

Вернулись с реки, и тут она вдруг сама стелить тебе постель -- твою ханскую постель: на траве ковер, перина и подушки. Хотя до того вечера это делал твой коновод-ординарец.

И когда ты лег, она легла к тебе. Этого ты никак не ожидал. На нее -- юную, невысокую, русоволосую и светлоглазую Надю -- ты не смотрел как на женщину.

В той ситуации у тебя, пожалуй, не было выбора. Но каково же было твое удивление, когда ты понял, что она и в самом деле еще не была женщиной!

Это удивление живет в тебе до сих пор -- полвека спустя. А вместе с удивлением живет и светлое чувство -- память о безоглядной и чистой нежности, о природной женственности и трогательном внимании к тебе. Она взяла на себя заботы о твоем кочевом быте, помогала готовить, заботилась об одежде и белье. И при этом -- никаких претензий на тебя или претензий на какие-то льготы своего положения. После первой вашей ночи ты ее посадил рядом с собой в фаэтон, но как только фаэтон догнал табор, она соскочила и пошла вместе с остальными, как было до того, -- следить за коровами, чтобы не разбрелись.

Только придя на следующую стоянку, она вернулась к тебе и к своей новой роли. Так продолжалось несколько месяцев -- пока табор добрался до места назначения и пока девушки не отправились домой -- в свои родные деревни.

Все это время Надя оставалась такой же нежной, заботливой и бескорыстной. И ни разу -- ни словом, ни намеком -- не выразила своих претензий на тебя. Она, правда, знала, что у тебя есть жена и дочурка, но мало ли кто что знает…

Ты ее проводил домой, позаботившись, чтобы она приехала не с пустыми руками, и обещал ее навестить.

Через несколько месяцев, в ноябре 1945 года, ты это обещание выполнил. Тебе дали отпуск, и после четырех лет разлуки ты увиделся с женой и впервые увидел свою дочурку. А возвращался из отпуска через Бобруйск и заехал в деревню Плёсы, что возле станции Телуша.

Встретили тебя как дорогого гостя. Жила Надя вместе с доброй мачехой и младшей сестричкой. Тебе отвели горницу -- лучшую комнату в доме. Надя протопила для тебя деревенскую баньку по всем правилам и вместе с тобой парилась.

В Плесах ты провел несколько дней. Надя повела тебя к своим родственникам, где тебя тоже принимали на высшем уровне. Ты и был на высшем уровне. Бравый офицер, в кавалерийской форме -- кубанка, бурка, шпоры. Ордена и три нашивки о ранениях говорили сами за себя. Ты освобождал эти белорусские края, ты помог этой девушке вернуться на родину из фашисткой неволи. Все очень просто.

В Изяславе ты получил несколько писем от Нади. В одном была семейная фотография, где рядом с ними был молодой парень, которого ты видел в их доме.

Летом 1946 года, после расформирования вашего кавалерийского корпуса, тебя перевели в другой город, и больше ты никогда не видел Нади и не получал от нее писем. Но в памяти твоей она занимает особое место.

За четыре года войны, ни разу не видя своей жены, ты, 23-27-летний не жил монахом. У тебя не было ППЖ -- “походно-полевой жены”, как бывало у старших командиров, но было несколько “военно-полевых романов”, а то и просто “соленых анекдотов”.

Но то, что было с Надей, заслуживает совсем иного названия -- нежного и грустного. У тебя до сих пор неспокойно на душе, когда ты думаешь о ней. Тебе до сих пор не ясно, как она смотрела на ваши отношения, и нет ли на тебе вины… Ты не раз уже рассказывал мне об этом и делился своими сомнениями.

Кроме твоих слов, я слышал интонацию и видел чувство. И мое восприятие этого эпизода твоей жизни более умиротворенное -- хотя тоже и нежное и грустное.

Проще всего сказать, что ты был честен с ней, что она знала о твоей семье. Но дело не в этом, не столько в этом.  Законы притяжения одного сердца к другому ни поддаются объяснению. Ньютон с его всемирным тяготением, Эйнштейн с его гравитацией тут бессильны. И слава Богу.

Когда я смотрю на тебя ее глазами, там на берегу Варты, то вижу не просто статного парня. Вижу и твое бережное отношение, и ответственность за тех, кто тебе доверил свои измученные души. Освенцим все время напоминал о себе хотя бы этим ужасным синим номером на девичьей руке. А в тебе так легко было увидеть тех освободителей, которых они там в лагере так долго ждали. И крестообразный шрам на твоем предплечье ясно говорил, что ее -- Надино -- освобождение далось и твоей кровью. Тогда этот шрам был, наверно, более отчетлив, ведь после ранения прошло всего несколько месяцев. Потом она увидела и два других твоих шрама.

Как это чувство благодарности сплелось с силой сердечного притяжения тогда, на берегу Варты, могла бы сказать только сама Надя. Почему к ее чистой нежности не добавилось никаких практических соображений, тоже могла бы сказать только она. Наверно, потому, что у нее была чистая, юная душа.

И еще, быть может, потому, что выросла она в деревне Плёсы, что возле станции Телуша. Ведь, как ты мне рассказывал, в белорусской деревне любовные нравы были гораздо проще, естественнее, скажем так, чем в городе. Это -- по твоим собственным впечатлениям, полученным во время студенческой практики.

Но всё это лишь предположения, -- о Наде я знаю только от тебя. А о тебе я знаю от себя самого, и уже пятьдесят лет. Поэтому мне проще выдвигать гипотезы на твой счет.

Тебе свойственно принимать под свое покровительство тех, кто по воле судьбы оказывается рядом с тобой. И чувство ответственности за ближнего тем острее, чем чище и прямодушнее относится ближний к тебе. Тем более, когда твоей ближней 17 лет, а тебе 27.

Мог ли ты, должен ли ты был изменить свой семейный уклад от нечаянно встреченной Надежды? Ты задавал себе эти вопросы и тогда, и потом. И даже сейчас, мне кажется, задаешь. И при этом испытываешь одновременно разные чувства: благодарность и нежность, растерянность и вину.

Я не вижу оснований для вины. Любовь -- сама себе награда. И думаю, у Нади не было причин жалеть, что выбрала тебя своим первым мужчиной. У тебя большое сердце, мощный источник нежных чувств. Чувств хватало на многое. Если такое не очень соответствует устоям общественной жизни, то, во-первых, сами эти устои не очень-то устойчивы. А, во-вторых и в главных, на мой взгляд, всего важнее устой быть честным и смелым в своих мыслях и чувствах. Остальное -- дело совести, которая знает то, что неведомо никому другому.

А семейный свой уклад ты, на мой взгляд, не мог и не должен был менять. Не потому, что Надя была “из другого мира”, что в ней не было ничего еврейского. Твой мир достаточно открыт и достаточно велик, чтобы вместить другие миры. Это я знаю и по твоим разнонациональным друзьям, и по украинским и русским песням, которые живут в твоей душе, не ссорясь с еврейскими. Не сомневаюсь, твоя белорусская жена приобщилась бы к еврейству. Ты бы ее научил готовить ЦИМЭС и ГЭФИЛТЭ ФИШ точно так же, как научил мою еврейскую маму. И так же как моя еврейская мама, твоя белорусская жена пела бы с тобой дуэтом еврейские песни. Кроме прочего, твой паричский мир и ее плесовский мир имели много общего, они соседствовали не только географически.

Но, главное , не мог и не должен был ты менять свое семейное положение, потому что не ты ее выбрал, а она тебя. Это не твой способ жизни. Ты свою жизнь делаешь сам -- хорошо это или не очень. Сам выбираешь. Сам решил, увидев Году: “Она будет моей женой.” Сказано -- сделано.

Ну и последний довод, почему тебе не следовало оставлять Годочку. Последний по счету, но не по важности. Скажи, пожалуйста, если бы ты ее оставил, то как же я?! И кто бы тогда сочинял быль о твоей жизни под названием ЛЭХАИМ?

Шестдесят лет спустя: рассказ Надежды Дмитриевны Смирновой

Да, через 62 года мы с тобой получили весточку от событий лета 1945-го – поговорили по телефону с тезкой твоей Нади - с Надеждой Дмитриевной Смирновой, которая тем летом, в вашем караване нашла свою судьбу в Иване Дмитриевиче Челышкове,  твоем заместителе. Сейчас она живет под Воронежем. А ее сын Константин с женой Натальей живут на Украине – или в Украине, как сейчас надо говорить. А еще они живут во Всемирной сети, или в www, или в Интернете. Там они нас и нашли. Сначала нашли эту книгу (добавление к которой я сейчас и пишу). Как мне позже рассказала Наташа, она просто набрала фамилию «Челышков» в поисковике и увидела фотографию, которую встречала в альбоме родителей своего мужа. Я проверил: если в Яндексе набрать «Челышков Иван Дмитриевич», то, действительно, первая же ссылка – наша книга.

А сначала я получил емелю (то бишь электронное письмо):

«Здравствуйте уважаемый Геннадий Горелик! Пишет Вам Константин Челышков, сын друга Вашего отца, Челышкова Ивана Дмитриевича. Вспомните, пожалуйста  строчки из книги "Лэхаим! или Хаим на коне":

"Осталась одна из них, Надя -- Надежда Дмитриевна Смирнова, и добросовестно работала вместе со всеми. Мой замполит старшина Челышков Иван Дмитриевич стал за ней ухаживать, а когда кочевье завершилось, женился на ней".

Там рядом помещена их фотография. Недавно мы нашли случайно Вашу книгу в интернете. Позвонили маме, Надежде Дмитриевне, она очень обрадовалась, даже заплакала. Оказывается, они с Вашим отцом дружили. Иван Дмитриевич долго после войны разыскивал Вашего отца, но кажется ничего не получилось. У них в домашнем альбоме есть такая же фотография, и еще фотография Вашего отца. Они после войны жили в Таджикистане. Отец закончил институт, работа директором школы и преподавателем математики. Мама тоже закончила институт и преподавала в школе немецкий язык. Потом, в 1991 году они переехали в г. Воронеж. Папа умер в 1999 году, а мама  сейчас живет, там же в Воронеже. Посылаем Вам их фотографии. Отец на фото в 1995 году, а маму фотографировали в прошлом году, когда ездили к ней в гости. Если бы у вас была возможность ей позвонить, то вы бы очень ее обрадовали.

С уважением, Челышковы, Константин и Наталья.»

Приехав в очередной раз навестить тебя, я позвонил в Воронеж. Представился, чей я сын. И не успел спросить, помнит ли Надежда Дмитриевна тебя, как услышал: «Ой! Фима – такой добрый, такой хороший был человек!».  Для хана Ефима это, быть может, не слишком подобающая характеристика, но мне она понравилась.

Поговорили с Надеждой Дмитриевной и я, и ты. Сумбурно, конечно, но как могло быть иначе?! Ведь она – первая, и для тебя и для меня, кто был рядом с тобой летом 1945-го, которая видела то, что видел тогда ты, только видела с другой стороны и, наверняка, как-то по-другому. Помнит она и твою Надю – по фамилии Силич, из деревни Плёсы, колхоз Рассвет, Бобруйского района, около станции Телуша…

Я пообещал Надежде Дмитриевне послать часть нашей книги, где речь идет о лете 45-го, чтобы она могла поправить, дополнить твои воспоминания. Может быть, у нее уцелели какие-то фотографии того времени. Она сказала, что плохо видит. И я пообещал напечатать крупным шрифтом, чтобы она могла читать без лупы.

Через пару недель, когда, по моей прикидке она уже получила и прочла то, что я послал, я ей позвонил еще раз. И вот что она мне рассказала.

До войны она жила в Кингисеппе, недалеко от Ленинграда. Девять месяцев прожив под оккупацией,  попала в облаву. Ее вместе с другими будущими ост-арбайтерами увезли в Германию. Три года она работала на Третий Рейх. Сначала в сельском хозяйстве, на поле, затем в домашнем хозяйстве. Несколько раз бежала, ее ловили. Несколько раз была на пороге смерти. Из-за неминуемого, казалось, расстрела, дважды из-за тяжелых болезней. Посчастливилось - уцелела. Люди попадались разные. Хватало и придурков. Но зверей, на ее счастье, не встретилось. Когда пришла Красная Армия, она попала в лагерь ожидавших репатриацию, куда ты и пришел в начале кочевья, чтобы подобрать помощниц для ухода за вверенными тебе коровами.  И в дополнение к девушкам из Белоруссии, попросилась к тебе и она.

О своем Ване – Иване Дмитриевиче Челышкове – она рассказала, что его призвали на срочную службу в 1939-м. Он успел закончить лишь первый курс пединститута. Стать учителем – было его мечтой. Но началась война, и срочная служба превратилась в бессрочно-фронтовую. 

В Изяславе, куда корпус прибыл на постоянную дислокацию, а точнее, для демобилизации и расформирования, в фильтрационном лагере Надежде Дмитриевне оформили надлежащие документы и отпустили (как потом выяснилось, надолго запомнив ее «подозрительное» прошлое - «пребывание на оккупированной территории»). А в ноябре 1945-го отпустили -  демобилизовали – Ваню вместе почти со всем личным составом корпуса (кроме очень немногих необходимых в армии, как ты, кого ожидали еще почти двадцать лет военной службы).

Демобилизованных должен был развезти их по домам специальный эшелон. На прощальном митинге от имени  демобилизованных выступил Иван Дмитриевич. Все погрузились. А когда эшелон тронулся, вдруг небо потемнело, как будто от огромной стаи ворон. Это все подбросили вверх свои пилотки и тут же надели кавалерийские кубанки. Возник такой ритуал.

До рязанских мест, где в Сасово жили мать и сестра Вани, эшелон шел 17 дней. Шел по голодной разоренной стране. К поезду подходили дети с протянутыми руками  – солдаты давали им свой сухой паек: хлеб, консервы…

Ваня отправился в Таджикистан, откуда его призвали в армию, чтобы получить там документы о своей учебе в пединституте – он по-прежнему мечтал о профессии учителя. До войны в Таджикистан Ваня попал, потому что его дядя работал агрономом в Гиссаре, около 20 км от Душанбе.  В Гиссаре  население было в основном русское и интеллигентное – сосланные из Ленинграда и Харькова. Все учителя в школе были ссыльными.  Когда Ваня туда приехал после войны, его друзья стали уговаривать там и остаться, обещали добиться для него подъемных, восстановить на учебе. И он согласился. Прислал телеграмму, но просил сестру сопровождать Надю, время было неспокойное.

Так, в марте 1946 года,  они и поселились в Гиссаре. Ваня учился на вечернем, стал учителем математики, потом завучем и директором школы. Надя закончила педтехникум, потом пединститут, стала учителем немецкого языка. За три года подневольного труда в Германии разговорный язык она освоила – нет худа без добра.

Вскоре после того, как устроились в Гиссаре, произошла удивительная встреча. Как-то они шли по городу, и кто-то окликнул ее «Надя! Надя!».  Оказалось, из зарешеченного окна ее звала Вера Адлер – дочь той немки-поварихи из под Одессы, которая вместе с невесткой Лидой и ее детьми шли в твоем караване летом 45-го.  Оказалось, что после возвращения в Союз всю эту семью сослали на границу Таджикистана, в страшные солончаки… Мать там долго не выдержала и умерла, украинку Лиду через какое-то время отпустили, и она вернулась в их края под Одессой. А Веру определили на фабрику тюремного типа. Только через несколько лет ее отпустили. Много лет спустя, все они уехали в Германию. И спрашивается, надо ли было им возвращаться на свою советскую родину?...

Много еще чего мне рассказала Надежда Дмитриевна, иногда прерывая себя фразой «Всего не расскажешь…» О том, какой замечательный человек был ее Ваня, как он любил свою учительскую работу. И как любили его. И какими наградами был отмечен его труд. И как на их спокойную мирную жизнь обрушилась еще одна война – гражданская война в Таджикистане в середине 90-х годов, когда уже им было за 70. У них там были друзья-таджики, которые обещали  защитить их, но все-таки было страшно. И как-то ночью в 1995-м, все оставили и бежали в Россию. Так они и попали в Воронеж, где несколько лет спустя Иван Дмитриевич умер.  «Всего не расскажешь…»

Помолчав горько о том, что ей на старости лет довелось испытать, я предложил Надежде Дмитриевне вернуться в лето 1945 года. И спросил прямо, по-кавалерийски, знала ли она, что у тебя была жена и дочь и как она смотрела на твои отношения с Надей.

Она ответила ясно и просто. Про жену и дочку, конечно же, все знали. А как смотрела…?

«Я видела, как хорошо Фима и Надя относятся друг к друг и говорила Ване, как тяжело им будет расставаться… Ваня соглашался…»

Сейчас ясно, что с Надей ты в своей душе так и не расстался. И не знаешь, что с этим делать. Нежность и благодарность той девочке, только ставшей женщиной, никуда не девается. И никак не укладывается во что-то завершенное.

И каждый раз, когда ты смотришь передачу «Жди меня», у тебя опять и опять возникает вопрос, что ты мог сделать не так. Да и без всякой передачи, когда в памяти проходят самые светлые моменты жизни, всплывает светлый образ любящей, заботливой, самоотверженной и деликатной белорусской девушки из деревни Плёсы, колхоз Рассвет, Бобруйского района, около станции Телуша…

Re: Холокост в Паричах, или Надежда в апреле 2008-го

Тема:          Холокост в Паричах

Дата: Sun, 30 Mar 2008 00:38:53 +0300

Здравствуйте господин Геннадий Горелик!

Обращается к Вам журналист из Беларуси Светлогорский (в прошлом Паричский) район Гомельской области Виктор Романцов.

В интернете я наткнулся на вашу книгу

Геннадий и Ефим Горелики «ЛЭХАИМ! или Хаим на коне».

На странице http://ggorelik.narod.ru/LeHaim_W/LeHaim_W6.htm

отыскал любопытный документ АКТ о расстреле населения (евреев?) в Паричах.

Я сейчас работаю над книгой, которая коснётся прошлого и настоящего Светлогорского района, там будет вопрос о Холокосте в Светлогорском (Паричском) районе во время ВОВ. Я нашел много информации на этот счёт в книгах и газетных публикациях, однако Ваш документ вижу впервые.

Меня заинтересовала цитата:

"Передо мной фотокопия документа, составленного 5 августа 1944 года, вскоре после освобождения Паричей (оригинал мы с тобой отвезли в Музей Холокоста в Вашингтоне). К этому "Акту о злодеянии" приложен список погибших. Под номером 208 - твоя бабушка".

Хотелось бы получить весь этот список и любую информацию на этот счёт. Из документа непонятно, сколько расстрелянных людей 893 или 1500?

С удовольствием поделюсь информацией, которая есть у меня, появилась в последние годы, в частности, книга "Памяць. Светлагорскi раён" (на белорусском языке). Там есть информация о расстрелянных в Паричах евреях.

Любопытна и эта информация:

"В списке почему-то нет твоей одноклассницы Фрейдл Нисман, -- на выпускной школьной фотографии она стоит в заднем ряду вторая справа. Она вышла замуж за белоруса и к началу войны у нее уже было двое детей. После прихода немцев ее муж -- Иван Менц -- стал полицаем, и когда началась "акция", сам отвел жену и детей на смерть..."

Можете ли Вы предоставить мне список всех погибших? Сколько среди них евреев?

Заранее спасибо!

Виктор Романцов г. Светлогорск

Тема:          Re: Холокост в Паричах

Дата: Sun, 30 Mar 2008 13:58:37 -0400

Дорогой Виктор,

очень рад, что наша с папой книга нашла читателя на родной для нас Белорусской земле, и еще более рад, что на этой земле есть люди, которых интересует её история во всей полноте (это я уже говорю как историк).

С удовольствием поделюсь с Вами всем, что мне известно, и буду рад "новостям" из прошлого, которые Вам удалось получить.

Сначала Ваши конкретные вопросы.

Прицепляю к этой емеле увеличенную страницу Акта и список, который я когда-то нашел в интернете. Он совпадал с оригиналом, но только латинскими буквами.  С удивлением и  сожалением  убедился, что сейчас в интернете этого списка уже нет.

Прицепляю также пояснение, которое мой отец составил для музея Холокоста.

В Акте объяснено расхождение 893 или 1500: установить имена полностью уничтоженных семей, увы, непросто, а то и невозможно.

Как историк историку (хоть и с журналистским уклоном) скажу Вам, что свидетельства истории всегда неполны и ненадёжны.  Особенно если учесть конкретные обстоятельства, когда они фиксировались, и общие свойства человеческой памяти.

Но спасибо на том, что есть.

Думаю, что массовая казнь осенью 1941 была именно еврейской. Об этом эпизод из нашей книги - о том, что  бабушка Муся "шла на смерть с 10-летним внуком Борисом. Он жил в Ленинграде, но летние месяцы проводил у бабушки в Паричах. В тот октябрьский день он шел с ней и другими обреченными, когда кто-то из зрителей вспомнил, что мама этого мальчика -- русская, и закричал, показывая на него: “Он русский, он не еврей!” И бабушка вытолкнула его из толпы идущих на смерть. Он уцелел. И рассказал о том, что видел. "

Разумеется, при других обстоятельствах погибали люди и других национальностей. В списке погибших, например, я с удивлением обнаружил имена

Mentz Ivan и  Mentz, Fedora 1890

Тот ли? На еврейские имена не похожи (хотя знаю, что бывало всякое).

Я слышал рассказ, что тот Менц, который служил полицаем, после войны был арестован и повесился в камере...

У меня есть еще какие-то материалы о Паричах, собранные, когда я начал писать книгу. Если Вам может пригодится, поищу.

А теперь у меня к Вам вопрос-просьба, связанный с моим боевым папой. Через месяц собираемся отметить его 90-летие. И хотя он уже не тот бравый кавалерист, о котором рассказано в книге, но в душе его живут сильные чувства. И одно из самых сильных связано с  Надеждой Дмитриевной Силич "из деревни Плёсы, колхоз Рассвет, Бобруйского района, около станции Телуша".  Прицепляю главы из нашей книги, объясняющие это чувство.

А Вас хочу спросить, знаете ли Вы эту деревню? Не могли бы Вы разузнать, жива ли эта Надежда (ей было бы сейчас около 80)?  И если нет, не сохранилось ли у кого-то из ее родных ее фотографии?

Желающий Вам всяческих успехов

Геннадий Горелик

Тема:          Re: Холокост в Паричах

Дата: Thu, 03 Apr 2008 17:09:08 +0400

> Здравствуйте господин Геннадий Горелик!

> Спасибо Вам за все присланные материалы.

> Я попробую разузнать о Надежде Дмитриевне Силич из деревни Плёсы Бобруйского района и сообщу Вам.

Спасибо!

> Вы прислали мне список погибших. Не могли бы вы указать первоисточник, оригинал, книгу? Я так понимаю, она была издана в США?

Книги нет. В списке указан интернетный адрес, откуда я взял, но сейчас по этому адресу ничего нет. Реальный источник - сам документ, фотокопия которого где-то у меня лежит. Когда я нашел латинизированный перечень (примерно в 2000 году), я сверил и убедился, что он в точности соответствует русскому оригиналу.

В советские времена на 9 мая паричане (включая моего отца и - один раз - меня) съезжались со всей страны, чтобы у памятника погибшим (сохранился ли он?) отметить День победы и одновременно День памяти. Насколько я помню, там рядом с памятником были установлены плиты с именами погибших, и те имена, насколько я понимаю, были взяты именно из этого списка.

Тогда же фотокопии списка были у некоторых инициаторов-активистов, которые собирали деньги на памятник (и его ремонт), поддерживали контакты с местной властью, выступали на митинге...

Один из тех активистов был мой отец.

ГГорелик

Тема:          Re: Холокост в Паричах

Дата: Thu, 03 Apr 2008 19:45:20 +0400

> Странно, что этот документ был написан на латинке.

Конечно, он был (и есть) по-русски. Просто русский шрифт в интернете не у всех установлен. Так что латинизировали.

> Темой поиска Надежды Силич я уже занялся.

Спасибо!

> Пока свои материалы выслать не могу по техническим причинам, закачивания прикреплённых файлов у нас в фирме начинает работать с 20.00. Ждите. Интересно, а Вы поддерживаете контакты со своими земляками? Ламаский - это фамилия Вам, что-либо говорит?

Нет, не говорит. В Паричах врачом работал Виктор Юшко - по удивительному совпадению, племянник папиного фронтового друга, погибшего в том бою, в котором мой отец получил свое первое ранение. У него отец бывал не раз в гостях (и тот, кажется, приезжал к папе в Москву). Ему когда-то я послал экземпляр нашей книги.  Было еще, насколько я помню, письмо из библиотеки - то ли Паричской, то ли Светлогорской, и им я тоже послал нашу книгу.

Всего Вам доброго.

ГГорелик

Тема:          Re: Холокост в Паричах

Дата: Fri, 04 Apr 2008 22:04:07 +0400

> Вчерашний мой поиск Надежды Силич пока не дал результатов. Я дозвонился к депутату из деревни Плёсы. Он сообщил, что семья приехала жить в этот населённый пункт в 1970-х, поэтому знают мало кого. Дозвонился я и к женщине-старожилу деревни Плёсы, к которой мне посоветовали обратиться, но она о Надежде Силич ничего не слышала. Сказала, что порасспрашивает ещё людей. Поиск продолжается.

Спасибо за усилия!

ГГорелик

Тема:          Re: Холокост в Паричах

Дата: Sun, 06 Apr 2008 19:47:03 +0400

> Посылаю Вам материал, который будет в моей книге, как и обещал.

> Виктор Романцов

Спасибо, Виктор! Сообщите,  пожалуйста, название Вашей книги.

Почему-то приятно смотреть на белорусскую письменность. А не знакомы ли Вам строки, который мой отец помнит с детства (и я слышал от него с детства):

Гуси, гуси, вирай вольный,

смутен крик ваш, гуси.

Вы лятите ў свет раздольный

з нашей Беларусі…

Не могли бы дать точный смысл слов "вирай вольный" и "смутен крик"?

Не знаете ли Вы, кто автор этих строк?

ГГорелик

Тема:          Re[2]: Холокост в Паричах

Дата: Mon, 07 Apr 2008 19:26:10 +0400

 Название книги на белорусском языке:

"Светлагоршчына ў пытаннях i адказах" (Cветлогорщина в вопросах и ответах)

Автора строк не знаю, скорее всего эта строки с народной песни.

По-белорусски они звучат так:

Гусi, гусi, вырай вольны,

Смутны крык ваш, гусi.

Вы ляцiце ў свет раздольны

З нашай Беларусi...

Вырай - юг, куда птицы улетают на зиму. Вольны - свободный. Смутны - печальный, грустный.

Это песня-грусть, что птицы улетают осенью на юг, что они более свободны в передвижении, чем люди. И место, куда они летят - раздольное, в отличии от Беларуси, где что-то не так, по словам автора песни. Лирический герой грустит, печалится.

Намёк я понял. Переведу вам мою статью на русский.

Завтра я иду в ЗАГС - место регистрации семей, новорождённых и прочее. Узнаю можно ли отправить запрос в деревню Плёсы, чтобы узнать что-либо о Надежде Силич. Она родом из этой деревни?

До связи!

Тема:          Re: Re: Холокост в Паричах

Дата: Thu, 10 Apr 2008 18:18:49 +0400

Добрый день Геннадий Горелик!

Для Вас он действительно добрый. Я выполнил Вашу просьбу и отыскал Надежду Силич родом из деревни Плёсы, как Вы просили. Сегодня её величают ТАК-ТО, ей 83 года. Проживает по адресу: ТАМ-ТО, телефон ТАКОЙ-ТО.

Посему у меня к вам вопрос. Если вы хотите её фото, то я могу съездить в Минск взять его, отсканировать и переслать Вам по электронной почте. Вам какое фото: в молодости? или современное?

Либо мне этого всего не делать, так как Вы сами свяжитесь с ней и договоритесь? Если этим вопросом буду заниматься я, то, конечно, поездка требует определённых материальных затрат. Поэтому я смогу попасть в Минск, когда поеду по каким-либо своим делам.

Надежда Дмитриевна хорошо помнит Вашего отца лейтенанта. Она просила меня, чтобы я ей привёз Вашу книгу.

Вот такие отличные и радостные новости. Жду Ваших сообщений!

Виктор Романцов

Тема:          Надежда

Дата: Thu, 10 Apr 2008 19:00:24 +0400

Дорогой Виктор,

я слегка ошалел от счастья и пока пишу лишь чтобы поблагодарить Вас! Большего подарка к папиному 90-летию (которое собираемся отмечать через пару недель) не придумаешь. Буду соображать, как лучше поступить. Вообще-то у меня было намерение выполнить желание отца - сопроводить его на родину в этом году (осенью).  Хотя с его перечнем легких и тяжелых ранений (кроме трех фронтовых, операция на сердце и столкновение с машиной) это и рискованно.

Однако сейчас, когда нашлась его Наденька, я более чем когда готов помочь ему рискнуть.

Огромное спасибо! Когда новость уляжется в голове, напишу подробнее.

С ней, конечно же, я сам свяжусь.

Отец пока не знает, сейчас он у врача.

С благодарностью Ваш

ГГорелик

[продолжение следует]

Часть 6. После войны    1