Чему улыбается Мона Лиза?

Геннадий Горелик

 

Портрет?. 7

Личный взгляд. 17

Трое в одной машине времени, не считая меня. 22

 

 

Уже несколько лет я знаю, чему она улыбается. И каждый раз, вспоминая об этом, улыбаюсь сам. И не так загадочно, как она, а от всей души.

Загадка открылась мне совершенно неожиданно, когда я приехал в Сокольники навестить Наталью Александровну Белоусову. Ехал я с намерением сделать доброе дело – скрасить одиночество пожилого человека. А уезжал от нее с изумлением вглядываясь в доброе и веселое дело, которое подарила мне эта изящная … старушенция.

На благотворительный визит я собирался потратить часик - полтора. Доброжелатели намекнули: “Ведь вам же, кажется, симпатична Наталья Александровна? Сейчас она очень одинока, -- муж ее умер несколько лет назад, а недавно умерла и сестра. На улицу не выходит – нет сил."

“Симпатична” - не то слово. Не говоря о том, скольким я ей обязан – замечательными историями о замечательных людях, беседовать с ней всегда было сущее удовольствие. В свои “далеко за семьдесят”, она воспринимала жизнь с веселым интересом, какой бывает у семнадцатилетних.

Наталья Александровна открыла мне окно в мир истории физики‚ хотя ее собственный мир - история искусства. Дело в том‚ что с детства ее окружали замечательные люди науки - биологи и физики. Ее отец - биолог Александр Гурвич. Своим в их доме был физик Леонид Мандельштам, ее двоюродный брат. Мужем ее был геофизик Владимир Белоусов. В 20-е годы‚ когда она училась в Московском университете и не могла взять в толк премудрости марксизма‚ реферат по этой сверхнауке помог ей написать биолог Александр Любищев‚ а к экзамену помогал готовиться Игорь Тамм. Несколько лет спустя‚ уже дипломированным специалистом‚ она по просьбе Тамма водила его друга‚ Поля Дирака‚ по Третьяковской галерее. С улыбкой она вспоминала, как настойчиво английский физик стремился понять сюжеты передвижников, -- и, таким образом, постигнуть российскую жизнь.

Российским коллегам Дирака приходилось своим умом - без помощи критических реалистов - понимать сюжеты советской жизни и, главное, совмещать свою науку со всем социалистическим реализмом, окружавшим их. Как это им удавалось и не удавалось, я и хотел узнать с помощью Натальи Александровны.

Загадки истории советской науки не оставляли нам времени для разговоров на “посторонние” темы‚ хотя книга Натальи Александровны о Джорджоне со знаменитой спящей Венерой на обложке могла бы и подбить на какой-нибудь профанский вопрос об истории искусства. Впрочем‚ классическая итальянская живопись казалась мне настолько беспроблемной‚ так давно и спокойно изученной‚ что гораздо интересней было расспрашивать о картине жизни советской науки‚ как она виделась зоркому глазу искусствоведа. Ведь частью ее домашней жизни были предвестники и последствия разгрома генетики‚ идеализм физиков, споры о движении земной коры.

В семейно-научной жизни вокруг Натальи Александровны действовало качество‚ непостижимо закодированное в хромосомах человеческой породы, -- подчиняться собственной совести. Можно назвать это научной честностью‚ но эпитет здесь излишен. Простая человеческая честность глубоких профессионалов. Те же нравственные хромосомы отвечали за готовность укрыть в своем доме опасно вольномыслящую рукопись или раздобыть теплую одежду для инакомыслящего‚ которому надлежало отправиться в места весьма отдаленные …

Мне, собственно, больше всего и хотелось с помощью Натальи Александровны ощутить природу этого нравственного источника, общего для науки и жизни, и, казалось бы, обременительного в стране победившего сталинизма. Ведь архивные свидетельства, при всей их бесценности, помалкивают о слишком многом человеческом.

Даже если это говорящие свидетельства.

Представляю себе, как из моей говорящий коллекции заядлый архивист возьмет кассету с тогдашней нашей беседой и включит ее. В ходе тщательно зафиксированного разговора о российской научной интеллигенции он вдруг услышит гневное: “Ах ты, дрянь такая! До чего обнаглела…!” Интересно, что подумает архивист? Я-то увидел, что Наталья Александровна смотрит мимо меня, и, повернув голову в ту же сторону, увидел под столом метрах в пяти от нас… маленькую мышку. Она безмятежно глядела на нас черными бусинками и совершенно нас не боялась. Как она попала на шестой этаж, было известно только ей. Но, похоже, она об этом не жалела. Я бы не удивился, если бы узнал, что Наталья Александровна, несмотря на все ее негодование, оставляет нечаянно корочки для своей непрошеной постоялицы.

Но я не удивился бы только потому, что беседовал с ней уже не первый раз и успел составить представление о ее натуре, которое не извлечь из архивных свидетельств. Собственно, поэтому я и старался с помощью Натальи Александровны и других очевидцев, узнать как относились ко всякого рода “мышкам” люди, известные истории своими замечательными научными открытиями и нобелевскими премиями. Составив представление об их человеческой натуре, легче расшифровать документальные свидетельства навсегда ушедшего времени.

По этой причине я сочувствую историкам, изучающим науку 19-го века, --очевидцев уже не осталось. А уж как я сочувствую самой Наталье Александровне -- кандидату искусствоведческих наук с ее живописцами эпохи Возрождения, -- ведь в 16 веке мало было даже просто грамотных людей, способных оставить какое либо документальное свидетельство!

Ехал я к Наталье Александровне после долгой разлуки. Разлуки во времени и пространстве – два года я прожил за много тысяч километров от Сокольников, в американском городе Бостоне. На новые ее свидетельства я уже не рассчитывал, но и просто побеседовать с симпатичным человеком – не так уж мало. Судя по телефонному разговору, эти два года ее не изменили.

Только когда я устроился на диване в ее комнате и огляделся по сторонам, у меня появилось подозрение, что, быть может, телефонный разговор ввел меня в заблуждение. Встревожили меня три-четыре репродукции Джоконды в поле зрения. Я даже не сразу решился спросить, что это значит. Пресловутая улыбка так часто воспроизводится на полиэтиленовых сумках и прочем ширпотребе‚ что ее легче отнести к массовой культуре 20-го века‚ чем к штучной работе Высокого Возрождения. Неужели столь затасканный шедевр может интересовать историка искусства?! Если, конечно, он - точнее, она - в здравом уме…

За первые полчаса беседы с Натальей Александровной не обнаружилось, однако, никаких других тревожных симптомов, и я осторожно полюбопытствовал, что делают в ее жизни эти репродукции.

Наталья Александровна объяснила с некоторой снисходительностью к самой себе:

-- Это смешно, конечно, но я пытаюсь работать. Библиотеки стали сейчас для меня ужасно далекими. Да еще гололед, -- шагу не сделаешь… Поэтому я взялась за то, что под руками… И Джоконда … – я давно чувствовала, что это не портрет. Но не знала, как подступиться. Теперь знаю. А репродукции - пусть даже и плохонькие - помогают думать.

-- Джоконда - не портрет?? А что же тогда?

-- Это - модель Вселенной, модель Природы. Ведь Леонардо был ученым не в меньшей мере, чем художником. Я даже некую статью написала об этом. Правда, моим коллегам показывать ее нельзя, - запрезирают. Нет ссылок на литературу. Но как мне добраться до библиотеки …

-- Модель Вселенной?! Как интересно! А нельзя ли взглянуть на Вашу статью?

-- А Вам это разве интересно?

-- Еще как!

Наталья Александровна принесла из другой комнаты тоненькую рукопись. Увидев, что в ней всего девять страниц, я попросил разрешения прочитать тут же.

-- Пожалуйста. Читайте. А я пока приготовлю чай.

Пока Наталья Александровна готовила чай, я успел прочитать и перечитать эти девять страниц. А когда мы пошли пить чай, боюсь, по моему лицу блуждала загадочная, - скорее, растерянная - улыбка. Поддерживая разговор о разных разностях, я незаметно приглядывался к милой хозяйке – хорошо мне знакомой, как я думал совсем еще недавно.

В таком же задумчиво-веселом состоянии я ехал от нее. И впоследствии легко возвращался в это настроение, как только вспоминал содержание тоненькой рукописи, нехитро озаглавленной “О « Джоконде» ” с подзаголовком “личный взгляд”.

Надеюсь, читатель уже нетерпеливо ждет изложения этой рукописи, к чему я с удовольствием и приступаю.
 
 

Портрет?

Сохранилось единственное свидетельство современника о возникновении картины:

"взялся Леонардо выполнить для Франческо Джокондо портрет Моны Лизы‚ жены его‚ и‚ потрудившись в течение четырех лет‚ оставил его незавершенным… Во время писания портрета он держал людей‚ которые играли на лире или пели‚ и тут постоянно были шуты‚ которые удаляли от нее меланхолию и поддерживали веселость".

Поэтому улыбка ее столь приятна‚ -- добавил этот современник, художник и историк искусства Вазари. Впрочем, назвать его современником можно лишь с натяжкой, -- ему было всего восемь лет, когда умер Леонардо, и Вазари его никогда не видел.

Но, вероятно, уже сама единственность придала этому свидетельству непомерный авторитет. Прежде всего в том, что легкий изгиб губ Моны Лизы все традиционно, вслед за Вазари, называют улыбкой.

Прочитаем это свидетельство свежим глазом, сопоставим с известными анкетными данными знаменитой картины, и убедимся, что портрет какой-то странный.

Неужели в самом деле молодая женщина позировала в течение четырех лет, -- за такое время она могла и физически измениться?! И неужели такую “улыбку” могли поддерживать шуты? И в чем‚ собственно‚ незавершенность портрета?

Истории известно, что картина, над которой мастер работал в 1503-06 годах, к заказчику так и не попала. Леонардо держал этот портрет чужой жены при себе, а в 1516 году, покидая Италию, увез его с собой во Францию и не расставался с ним до конца своих дней в 1519 году.

Так портрет ли это в обычном смысле слова -- изображение реального лица‚ сходное с оригиналом и характеризующее его?

При всей гармоничной простоте облика “Моны Лизы” в ней отсутствует индивидуальное начало. В темной одежде‚ без украшений‚ со свободно спадающими волосами и высоким чистым лбом‚ со взглядом‚ слегка скошенным на зрителя, но устремленным в никуда‚ она пребывает в состоянии бесстрастного покоя‚ отрешенная от людского бытия. Легкая овальная кривизна скалистого горизонта обрамляет ее плечи‚ а очертания головы рельефно вырисовываются в зеленовато-вечернем свете безоблачного неба. “Джоконда” царит над окружающим ее миром Природы и в то же время неотъемлема от него.

Руки … В живописи Леонардо руки иногда выразительнее фигур: взмывающие и падающие руки в “Поклонении волхвов”, патетический жест “св. Иеронима”. Или “Мадонна в скалах”‚ где нежные женские и детские руки объединили сцену в единое целое. И‚ наконец‚ “Тайная вечеря”‚ где душевная драма двенадцати апостолов выражена не столь в лицах‚ сколь в двадцати четырех жестах. Руками апостолов, в немалой степeни, Леонардо превратил Тайную вечерю в явную, вырвался из неземного -- иконописного -- идеализма предыдущей эпохи, соединил неземное с земным.
 
 
 

 

У “Моны Лизы” все по другому.  Ее руки покоятся на незаметных подлокотниках и своим покоем говорят красноречиво‚ но о чем? Кисти прекрасных рук безмятежно положены одна на другую‚ крест-накрест, раз и навсегда. Джоконда безмолвна и бездейственна. Для нее время человеческих масштабов ничтожно‚ она знает времена геологические -- миллионы лет. За ее плечами планетарный ландшафт -- в одной тональности с нею. Цепь скал, у их подножия - водная гладь с вытекающей из нее рекой. Различные геологические формы и процессы природы. Она живет в вечности‚ ее жилище -- Вселенная.

Пейзажи современных Леонардо итальянских мастеров одухотворены человеческой жизнью и своими колоритами услаждает глаз. Ландшафт “Джоконды” - умозрительный и символичный. Это не просто изображение земной поверхности‚ но часть мироздания. И это - фон для “Моны Лизы”, безличной‚ отрешенной от человеческой индивидуальности и характера.

“Моны Лиза” не становится в ряд с портретами XVI века‚ не имеет аналогий. Ни с чувственной красотой Тициановских женщин‚ ни с единственностью Рафаэлевской “Сикстинской мадонны”, ни с музыкальной эйфорией “Рождения Венеры” Боттичелли, ни с портретами Джорджоне – портретами души. Да и с другими портретами самого Леонардо.
 

Отдаленные от нас пятью столетиями люди Ренессанса почти всегда внушают зрителю ощущение их жизнепричастности и чувствительности. В них дышит судьба‚ с ними мыслим диалог. Кажется‚ они родственны нам своим инстинктом жизни‚ с его взлетами и спадами‚ своим ощущением времени и страхом смерти.

Но можно ли все это отнести к образу “Джоконды”? Нет. Она – существо не человеческое, хотя и живое.

Молодой Рафаэль наблюдал за работой Леонардо над картиной и к ее окончанию написал портрет, воспроизводящий композицию “Джоконды”. Сходство композиций делает особенно очевидным глубокое идейное различие двух картин.
 

Не помещается “Джоконда” в художественном пространстве ренессансного портрета‚ где другие портреты кисти самого Леонардо находят себе место. Быть может‚ эта картина и начиналась как портрет по заказу‚ но затем портрет чужой жены превратился в нечто иное? Во что? И что в данном случае увело художника от его гениальных современников - собратьев по кисти?

Пора вспомнить, что Леонардо жил не только изобразительным искусством. Другим его миром - совсем другим - была наука. Он - единственный в истории художник такого масштаба, совмещавший изобразительное искусство с естествознанием. Даже и этого одного случая слишком много, - слишком различны эти два мира, можно сказать, противоположны. В одном -- высшей ценностью обладает единичное, в другом -- общее. Художественныеработы Леонардо никогда не будут превзойдены, просто не могут быть превзойдены. А его научные исследования и инженерные идеи, которыми он занимался в ущерб своему художеству, превзойдены давным-давно. Наверно, даже страстные поклонники науки, согласятся, что “в ущерб”, -- лишь около двадцати картин он успел создать за свою почти 70-летнюю жизнь.

Но это, в конце концов (или в начале начал), было личным делом художника, -- как его угораздило свое любопытство к изображаемой натуре развить в неуемную безжалостную любознательность к природе, к тем законам, которые управляют явлениями живого мира и неживой природы. К началу работы над “Джокондой” пятидесятилетний художник уже был многоопытным естествоиспытателем во всем тогдашнем диапазоне наук: начиная с анатомии, естественной для художника, и включая механику, гидравлику, оптику, аэрологию, геофизику, геологию, ботанику, и палеонтологию. Его главными методами в науке были опыт и “умное зрение”. А стремился он к созданию целостной “видимой космологии” как синтеза всего опытного знания.

Необычный профессиональный интерес к естествознанию разводил Леонардо с его собратьями художниками. И, быть может, именно из-за его уникального двойного дара портрет земной женщины превратился в нечто иное. На картине существо живое, естественное, хотя и не человеческое. Существо естественное, как сама Природа. Как Природа, какой она видится естествоиспытателю, который уже проник в некоторые ее закономерности и причинные связи и который поэтому верит, что такого рода закономерности и взаимосвязи определяют всю живую гармонию сущего. Для ученого - для “испытателя природы”, как говорили в старину, - почти оскорбительно звучит выражение “неживая природа”. Она живая, и узнавать законы ее жизни, понять систему этих законов - жизненное призвание естествоиспытателя.

Представим себе теперь такого вдохновенного естествоиспытателя, который к тому же наделен даром художника, способностью к художественному вдохновению. Если бы ему захотелось своей рукой художника изобразить, как он своим разумом и, конечно же, всей душой воспринимает Природу? Как он, естествоиспытатель, воспринимает Вселенную - живую, гармоничную, но не подверженную времени и превратностям индивидуальной судьбы…? Что бы тогда он мог изобразить? Например, “что-то вроде” существа, известного всем под именем “Моны Лизы”.

Так что, “Мона Лиза” - сама Природа? Лучше сказать‚ модель Природы как целого, или модель Вселенной.

Популярное в тогдашние времена понятие “аллегория” здесь ни к чему. Аллегория - из арсенала чистого художника, это лишь наглядный символ сюжета или его “живописный эпиграф”. Аллегория лишь назидательно иллюстрирует общее понятие - “Любовь”‚ “Смерть”‚ “Ревность”‚ “Меланхолия”‚ “Война”‚ “Алчность”.

А модель - из арсенала естествоиспытателя, это инструмент научного познания, инструмент исследовательского разума, основанного на опыте. Модель нацелена на главные свойства объекта, а не на внешнее подобие.

Леонардовский инстинкт художественной формы воплотил его представление о мироздании в женский облик. Этот образ чист и возвышен‚ но к нему не применимо понятие нравственности‚ как не применимо оно к Природе, как неведомо оно и любому прекрасному пейзажу.

Попытка смотреть на “Джоконду” как на обычный портрет, попытка очеловечить этот живой, но вне-нравственный образ обречена на неудачу и может создать ощущение какой-то неразгадываемой тайны. Если же взглянуть на эту картину вне рамок обычного жанра портрета, то открывается новая возможность. Зритель, не имевший душевного опыта естествоиспытателя, может примерить к себе его душевное состояние, вглядываясь в эту зримую модель Вселенной. За эту возможность нужно благодарить человека, одаренного уникальным сочетанием научно-философской мысли с мощью визуального ее выражения. Уникальным в масштабах всей истории цивилизации.

Реализацией этого двойного дара и стала “Мона Лиза”.
 
 

Личный взгляд

Такой вот личный взгляд на одну из самых общественных картин подарила мне Наталья Александровна.

Меня этот взгляд, как я уже сказал в самом начале, сразу же опьянил, еще до того, как я успел обдумать его и задать себе скептические вопросы. Так бывает, когда за несколько минут быстрой ходьбы подышишь вольным воздухом.

Я понимал, что у Натальи Александровны больше прав выдвинуть этот поразительно смелый взгляд, чем у меня принять его. У нее за плечами многолетние исследования в истории изобразительного искусства, включая годы работы в Эрмитаже. Она все знает о Леонардо и его современниках – Боттичелли, Джорджоне, Рафаэле, Тициане – все, что только сохранило время. А я не знал даже того, что они были современниками, что они видели картины друг друга и, кто знает, может быть и ехидничали друг о друге. По мне, каждому из них отведен отдельный зал Мирового музея изобразительных искусств.

Но именно из-за моего потребительски безыскусного отношения к живописи я с такой легкостью и радостью принял личный взгляд искушенного искусствоведа. Во-первых, потому что исходным и для нее была не какая-то особая ученость, а непосредственное зрительское ощущение -- “давно чувствовала, что это не портрет ”. А во-вторых, потому что ее личный взгляд помог мне удалить мою личную эстетическую занозу. С тех пор как я впервые увидел репродукцию Джоконды, во мне поселилось молчаливое недоумение. Я не понимал, почему эта портрет окружен такой всеобщей славой, -- никакого душевного контакта с изображенной особой у меня не возникло. При этом другие портреты Леонардо мне очень нравились, начиная с Мадонны Литты из Эрмитажа. Я думал вначале, что причина – неспособность репродукции передать какие-то особые краски картины. Поэтому, когда “Джоконда” приехала на пару недель в Москву, я встал в длиннющую очередь. Увы, и в оригинале между нею и мной оставалось холодное, чего-то не пропускающее стекло. Приходилось думать, что эстетику задавила мерно ступающая вереница любителей искусства, которая слишком напоминала пережитую в раннем детстве очередь в Мавзолей.

Наталья Александровна объяснила, что дело не в стекле, а в раме – я смотрел на эту картину “в рамках обычного жанра портрета”! Она эти рамки раздвинула, и я впервые был так рад пояснениям экскурсовода.

В последующие недели я не раз мыслями возвращался к этой виртуальной экскурсии и задал себе все скептические вопросы, на которые был способен.

Прежде всего мне хотелось понять, почему именно Наталья Александровна сделала это открытие, или -- осторожнее выражаясь -- открыла столь смелую гипотезу? Ведь за пять веков вокруг имени Леонардо пролито море чернил, изданы сотни книг.

В истории физики, я прекрасно знал, настоящего ответа на такого рода вопрос не бывает. Всякое физическое открытие рождается при соединении благоприятных обстоятельств с удачей. И - суровая правда истории естествознания - удача обычно выпадает молодым.

Когда речь идет об истории искусства или, вообще, о человекознании, возраст, скорее, в помощь, -- жизненный опыт, в отличие от опыта в физике, убеждает своим объемом, а не остроумной постановкой и точными измерениями. А пожилой возраст может прибавить даже и смелости – о карьере уже не надо заботиться.

Было еще одно обстоятельство, которое благоприятствовало этой немолодой и беззаботной открывательнице в области на стыке науки и искусства. То, что на этом самом стыке она жила всю свою жизнь. Ее отец, муж, сестра и сын – люди науки. Перед ее глазами – в располагающей домашней обстановке – разговаривали и молчали, шутили и грустили многие обитатели мира науки. И совсем не обязательно было полностью понимать научную суть их разногласий и согласий, -- вот ведь в мире изобразительного искусства вообще обходятся без слов. А человеческую суть науки можно понять без таблицы умножения и без научных приборов.

Люди, знающие о науке только то, что они “проходили” в школе, могут думать, что математики целыми днями применяют таблицу умножения или, еще смешнее, проверяют ее, а физики целыми днями измеряют и взвешивают все что ни попадя. Оказавшись на научном семинаре, такие люди с изумлением наблюдают, с какими горящими глазами там произносят непонятные слова. Как будто в зале суда или на Нью-Йоркской бирже. Там, действительно, ищут истину и думают при этом, что истина дороже денег.

Наталье Александровне могла не ходить на научные семинары, -- они сами приходили к ней домой, и хотела она того или не очень, но дух научного поиска, суровые взаимоотношения эксперимента и теории и медленной рост древа познания – все это было частью ее жизни. С кем поведешься, от того и наберешься.

Предлагая свой взгляд на “Джоконду”, она в статье сказала о “второй степени понимания” и назвала это выражение “физическим термином”. Нет такого физического термина, но я догадался, почему она так считала. Это выражение любил физик -- и ее двоюродный брат -- академик Леонид Мандельштам. В применении, скажем, к движению камня, на первой степени понимания знают, что камень движется по параболе, зависящей от начальной скорости. А вторая степень понимания включает в себя знание того, что движение камня определяется той же самой силой, что и движение Земли вокруг Солнца, и расширение Вселенной.

Другой пример в статье Наталья Александровна -- как непринужденно она говорит о геологических пейзажах Леонардо и о времени геологических масштабов. Тут “виноват”, конечно, ее муж -- видный геолог Владимир Белоусов.

Сочетание научного окружения с профессией искусствоведа помогло ей разгадать художественно-научную природу “Моны Лизы” .

Помог, наверно, и двадцатый век, который полностью раскрепостил отношения художника и модели. С прямотой, свойственной времени, разные стили такого отношения изобразил Пикассо.

Как известно, сам он руководствовался девизом: “Рисовать не с натуры, а в соответствии с натурой”. За четыре века до этого, во времена Леонардо, была немыслима столь вызывающая декларация, как и “Дама с веером”, разложенная на кубики и призмы. Но Леонардо, который своими изобретениями парашюта и вертолета опередил время на те же четыре века, мог опередить его - без деклараций - в своей загадочной Даме без веера и разрешить себе свободное отношение с натурой. Тем более, что на его родном языке NATURA означает ПРИРОДА.

Так у меня сошлись концы с концами, и я еще больше влюбился в гипотезу Натальи Александровны. С этой любовью из России я возвращался в заокеанский Бостон и думал, что один только вопросительный знак не удалось устранить: как же все таки заказной портрет мог перерасти в модель Вселенной? Никаких путей проникнуть в эту тайну пяти-вековой давности не просматривалось… И мне даже в голову не могло прийти, что в этом мне поможет мой собственный сын.
 
 

Трое в одной машине времени, не считая меня

Первое, что мне бросилось в глаза дома после двухмесячного отсутствия -- на самом большом нашем столе лежали несколько книг большого формата … о Леонардо да Винчи! Это было невероятно, но очевидно. И сын объяснил мне, что за это время у них в школе развернулся новый предмет - биография. Каждому шестикласснику надо было выбрать себе какую-нибудь замечательную личность - хоть Мерелин Монро, хоть Эйнштейна, хоть Ивана Грозного, разыскать в библиотеках сведения о выбранной личности и быть готовым рассказать об изученной биографии как о своей собственной.

Почему мой сынок выбрал Леонардо, он мне толком не объяснил. Папа тут, думаю, не при чем, -- не помню, чтобы я когда-нибудь ему говорил об этом художнике. Может быть, поэтому и выбрал?

Порасспросив 12-летнего биографа о великом итальянце, я понял, что Мотя уже знает больше меня. Тогда я поделился с ним заокеанской гипотезой о Джоконде. И увидел, что гипотеза не произвела на него особого впечатления. Для особого впечатления, наверно, надо гораздо больше посмотреть картин и ближе познакомиться с наукой.

В Бостоне для этого есть два превосходных места– Музей изящных искусств и Музей науки. Но если Моте предложить их на выбор, он, думаю, предпочел бы третье место – магазинчик на углу, где установлен игровой автомат. Тут тебе и наука и искусство. Наука позволяет за четвертак оживить любого из дюжины лучших мировых драчунов, включая китайца Ли и русского Ивана, и предаться искусству мордобития - хоть руками, хоть ногами.

Жизнь была бы совсем замечательной, если бы не надо было по выходным заниматься русским языком – учить какое-нибудь стихотворение или писать сочинение на вольную, как говорит папаша, тему. Но какая уж тут воля… Его, родительская, воля, и все тут. Небось потому, что прожив в Америке целых два года, все еще называет паунды “фунтами” да еще переводит их в килограммы.

Может быть, я и не вполне точно расшифровал мысли моего Матвея, но что-то подобное угадывалось, глядя на его творческие муки по уикендам (это слово я употребил по той лишь причине, что нет одного русского слова, обозначающего сразу оба выходных).

Теперь Матвей уже заканчивает школу, давно проводит уикенды по своей собственной воле, и, увы, -- никаких сочинений. Поэтому мне особенно приятно вспомнить тот уикенд пятилетней давности, когда Мотя заявил, что никакая вольная тема ему в голову не приходит, и потребовал тему от меня.

-- С превеликим удовольствием! -- говорю я ему. -- Ты много чего знаешь о Леонардо. Так, пожалуйста, выясни, верна ли гипотеза Натальи Александровны, что Джоконда - это не совсем Мона Лиза.

-- Как это “выясни”??!!

-- Ну, выскажи свое мнение и как-то его обоснуй. Или знаешь – еще лучше – садись в машину времени, смотайся к Леонардо и прямо на месте узнай, как было дело.

Страдание в глазах 12-летнего искусствоведа сменилось чем-то более светлым, и он отправился к себе за стол.

Тут надо пояснить, что в нашем домашнем хозяйстве машина времени -- что-то вроде бытовой техники. Не раз она участвовала в сказках, которые я рассказывал по просьбам учащихся. Правда, ее пункты назначения далеко отстояли от эпохи Возрождения. Мотя либо путешествовал на сто миллионов лет назад -- в эпоху динозавров, либо всего лет на пятьдесят-шестьдесят – во время отечественной войны. Из первого путешествия он привез яйцо динозавра, потом из него - в специальном инкубаторе - вырастил динозавренка и поселил его в специальном заповеднике. А на другом маршруте он, притаившись в кустах, следил за тем, как воюет с фашистами его молодой дедушка, и в случаях, когда пуля угрожала жизни деда, Мотин супер-умный компьютер своим лазером обезвреживал эту пулю на лету.

Однако на этот раз, когда Мотя нацелил свою машину на 1503 год, она никак не заводилась. Он зашел ко мне и сказал, что сочинение плохо получается, но предисловие он все же написал и хотел бы сделать перерыв. И отправился - за вдохновением – в угловой магазинчик к автомату с табличкой “Mortal Combat”, что значит “Смертный Бой”. Макаренко и Песталоцци, наверно, меня бы не поняли.

Вернувшись, сынок с новыми силами погрузился в искусствоведение. Но, судя по его вздохам, что-то все таки мешало его экспедиции. Потом, вдруг, в его комнате все затихло. Я тихонько заглянул – Мотя сосредоточенно тюкал по клавиатуре компьютера. На экране я заметил только крупные заголовки -- первый почему-то по-английски. А другой – “Сочинушка!” Это ничего, что в словарях такого слова нет, - зато он сумел выразить свою тоску-кручинушку.

Через какое-то время он, раскрасневшийся, ворвался ко мне с вопросом:

-- Пап, кто это был физик, который -- ты рассказывал -- одним ударчиком исправил сложный механизм?

Я догадался, что он вспомнил историю о том, как Капица “одним ударчиком” заработал десять тысяч фунтов стерлингов. Оказалось, что одного имени ему недостаточно.

-- А где это было и когда?

-- Капица тогда жил в Англии, в Кембридже, а год, скажем, 1930-й. А что?

Мотя исчез, не ответив и оставив меня в недоумении – как в его сочинушку о Леонардо  попадет Капица?

И вот оно, это сочинение. Идеальная орфография - заслуга не Моти, а программиста, научившего компьютер проверять правописание. Ну а знаки препинания – сложнее, поэтому, вы уж, пожалуйста, запятые, тире и двоеточия ставьте сами, где хотите.
 
 

Leonardo da Vinci and Mona Lisa

Предисловие

Сочинение, которому предстоит быть написанным, включает важную и интересную информацию об очень знаменитом художнике и изобретателе Леонардо Да Винчи. Мое сочинение еще включает в себя объяснение портрета Моны Лизы. Ее странную улыбку и вообще выражение лица. В моем сочинении я буду узнавать об этих вещах. На моей машине времени я полечу в 1452 год (в котором Леонардо родился), и с того года я буду наблюдать за Леонардо и Верроккьо (учитель Леонардо) и буду стараться разузнать как можно больше про Мону Лизу.

Сейчас я сижу у себя за столом и думаю, пишу. Мне надо очень хорошо продумать, как состоится моя поездка во времена Леонардо. Я пишу ужасно много вопросов, которые я планирую задать Леонардо. Вы можете думать, почему мне вдруг понадобилось увидеть его. Я отвечу. Недавно в школе мы проходили биографический проект. Каждый из нас должен был выбрать какого-нибудь известного дядьку или тетьку и по книгам надо было узнавать как можно больше про них. Мне перепал Леонардо да Винчи. И это вся моя история. Во многих книгах, которые я читал, в тексте я видел, что когда описывали Мона Лизино выражение лица, то всегда говорилось что она имеет очень “странную” улыбку. И вообще некоторые говорят, что это не портрет а черт знает что. Так вот я решил это все проверить. Я полечу к Леонардо на моей машине времени и все осуществлю. И сейчас я отправляюсь в поездку. Ой, я совсем забыл рассказать вам про мою машину времени, но время поджимает. Я очень хочу пойти на автомат. Продолжу свое сочинение после.

Моя машина времени - это довольно большая кабинка, которая существует только когда я пишу сочинения про древние или будущие времена

Сочинушка!

В тот же день примерно в два часа я попрощался со всеми и сказал: “Я приеду как только выполню то что мне надо”. Я взял мой листок с вопросами, еще раз попрощался со всеми и наконец-то залез в свою машину времени. Сел на свой маленький стульчик и компьютер сразу же меня спросил “В какой год, Матвей, ты желаешь попасть?” Я ответил: “1503 в Италию в город Винчи”. Как только я закончил проговаривать мой ответ то сразу же двери закрылись, какой то странный звук пронзил мои уши, он все становился громче и громче а потом постепенно стал замолкать. Потом компьютер мой сказал: “ Все, мы приземлились!” Я радостно открыл дверь, и увидел что какая-то Мадам проходит мимо моей машины. Я быстренько взял мой переводительный аппаратик и настроил его на английско-итальянский, и когда эта Мадам подошла близко ко мне, я спросил : “Извините, вы не знаете как я могу добраться до Леонардо да Винчи.” Через несколько минут, когда она закончила рассматривать мою машину и мои компьютеры, она наконец ответила: “Леонардо здесь больше не живет, он давно переехал во Флоренцию.” Я сразу же вспомнил что Леонардо действительно жил в Италии только двенадцать лет а потом переехал во Флоренцию к своему отцу. Я сказал: “Спасибо” и сел в свою машину, но вдруг эта женщина спросила меня: “Что это за такая странная машина в которую ты садишься?” Я был поставлен в тупик ее вопросом и просто ответил “Это очень сложно объяснить”.

Когда я прибыл во Флоренцию, я спросил у нескольких людей как добраться к Леонардо да Винчи. Восхищаясь моей “странной” машиной, они отвечали на мой вопрос. И наконец-то я добрался до Леонардо да Винчи. Мне было очень боязно постучать в дверь его дома но я постучал и дверь открылась и Леонардо оказался на пороге и сказал “Проходите, проходите в дом.” Когда я вошел в Леонардин дом я был восхищен тем что во-первых я увидел Леонардо по настоящему и я увидел Ла Джоконда. Настоящая Мона Лиза! Когда я собрался с духом я сказал: “Леонардо, мне надо с тобой поговорить”. Он возмущенно сказал: “Кто ты? Я тебя даже не знаю!” Я ответил: “Вот поэтому мне и надо с тобой поговорить.” Леонардо был заинтригован, поэтому он сразу сказал: “Ла Джоконда, я думаю, что мы продолжим этот портрет завтра”. Она сказала: “Хорошо” и молча ушла. Вскоре после этого Леонардо сказал: “Садись. Ну что ты хотел мне сказать, чужеземец?” Я ответил: “Я из будущего. Я сюда прилетел чтобы узнать побольше про Мону Лизу.” “Я тебе не верю мальчик. Если ты приехал из будущего то тогда почему же ты не повезешь меня в будущее?” Я сказал: “Хорошо” Мы забрались в мою тесную кабинку. Первая вещь, которую мой “SUPER PC” спросил, была: “Максимальный вес который я могу поднять это 200 паундов. Лететь или нет?” Я сказал “Да”. Я знал, что я рисковал, но я не мог сказать: “Нет”. Мы полетели. И вдруг что-то случилось!

Когда машина совсем затихла и все компьютеры зависли, было ясно что мы тут останемся НАВСЕГДА. Я вышел из моей машины времени и у прохожего спросил: “Извините, вы можете мне сказать, где и в каком году я нахожусь?” Подумав, что я ненормальный, он, не ответив, быстро побежал. Такую же вещь я спрашивал у нескольких других людей, из которых один мне ответил: Англия, Кембридж, 1930. Мне показалась эта дата знакомая и наконец я вспомнил: Как раз в этот год знаменитый Капица починил очень сложный механизм одним стуком.

Я сказал Леонардо быть в кабине, а сам пошел в город. Там я встретил Капицу. На моих глазах одним ударом он починил механизм. После этого я подошел к нему и сказал “Извините, вы можете починить мою машину?” “Если ты меня вознаградишь, то да”. Я ему сказал, что смогу отвезти его в будущее. Он обрадовался, все сделал и мы улетели домой.

Когда мы приехали, то все были рады, что мы наконец-то прибыли. Всем были очень интересно выслушать мою историю. Особенно всем было очень интересно услышать, как Капица починил мою машину. В самом деле он починил машину времени одним ударом, но вы спросите “как же интересно три человека попали сюда, когда даже два не могли?” Так вот, когда я спросил компьютера, сколько максимально может он поднять? то он сказал “Теперь 1000 паундов” вот и вся история.

А теперь про Леонардо да Винчи! Наконец-то мир знает правду насчет Моны Лизы. Передаю правду в точных словах. “Дорогие люди, я Леонардо да Винчи, хочу поведать Вам историю про мою знаменитейшую картину Мону Лизу. В 1503 году ко мне в дом кто-то постучался, я открыл дверь и увидел женщину. Я ее пригласил войти в дом, и она мне объяснила что она хочет портрет.” Через некоторое время когда разговор подошел к концу, женщина спросила: “А когда вы сможете начать рисовать мой портрет?” Я ответил что не смогу приступить к портрету в ближайшее время, а примерно через два-три месяца. Но когда она назвала цену, я быстро сказал: “А вообще давайте начнем сейчас.” Примерно через месяц я начал замечать что у Джоконды есть какое-то недоверие по поводу ее портрета. И в один прекрасный день она мне сказала что ей не нравится как я рисую! В тот же момент я ее прогнал и потом дорисовал этот портрет как я считал нужно.”

После этого я отвез Леонардо и Капицу на день раньше чем все это случилось, на день раньше чем они узнали меня.

КОНЕЦ!

Конец, говорят, делу венец, а устами ребенка, говорят, глаголет истина.
Быть может, Мотька и угадал, как портрет женщины превратился в модель Вселенной.
И тогда я знаю, чему улыбается Мона Лиза.

Июль, 2000