Когда в конце 80-х годов я начинал записывать на магнитофон свои беседы с физиками-ветеранами, я не знал, что для такой деятельности на Западе уже введен термин “oral history” (не сразу и с некоторой неловкостью вошел в употребление русский эквивалент “устная история”). Для меня тогда это был лишь некий технический прием, позволявший получать свидетельства, которые иным образом не добудешь. Честная социальная история науки тогда только что стала возможной в стране, - “гласность” открывала не только архивы, но и рты свидетелей и очевидцев. И я понял: не надо ждать милости от героев ненашего времени, ждать, пока они решат по какой-то причине поведать миру свою правду. Ведь физики вовсе не равномерно наделены литературным даром, чувством социальной ответственности и способностью отвечать именно на те вопросы, которые непонятны новым поколениям. А историк, задающий такие вопросы, одновременно расширяет круг свидетелей и облегчает им бремя “давать чистосердечные показания”.

С таким настроем я продумывал вопросы и объяснял свои цели тем, с кем договаривался о встречах и интервью.

Мой взгляд на технический прием “устной истории” менялся по мере того, как за прошедшее десятилетие с лишним я провел много десятков историко-научных интервью (около пятидесяти использовал в недавно вышедшей книге об Андрее Сахарове). Количество, как и положено, перешло в качество. Прослушивая, расшифровывая и переслушивая магнитофонные записи, я размышлял над природой этого вида исторического свидетельства и увидел его по-новому.

Ненадежность человеческой памяти и ее “творческий” характер -- очевидный недостаток устной истории, вызвающий у некоторых фатальный скепсис в целом. Но это не так уж страшно для тех, кто реально имел дело с разного рода неточностями архивных документов, неизбежными пробелами в документации, и с “творческим” характером некоторых документов в ходе их создания. Бдительность и критический анализ - универсальные средства.

Зато устная история дает историку совершенно новую возможность создавать свидетельства. Можно сознательно искать новых свидетелей, устраивать “очные ставки” свидетеля с архивно-документальными свидетельствами и с полученными уже другими устными свидетельствами. При этом историк в ходе интервью может воссоздать исторический контекст и создать атмосферу доверия. Если это удается, то непосредственная эмоциональная реакция на вопросы историка дает то качество, которое немыслимо в архивных документах.

Уверенность очевидцев в том, что они всё видели своими глазами, позволяет им, как известно, врать с чистой совестью. Но это немногим отличается от вранья личных документальных свидетельств прошлого. И там и тут противоядие в количестве свидетельств и в качестве их перекрестного анализа. При этом в устной истории есть возможность целенаправленно увеличивать количество. И, главное, в устных свидетельствах есть такое новое - вокальное - качество, которое позволяет воспринимать и оценивать характер личности свидетеля. Темп речи, ее неровность и паузы, звуковая ирония и обескураженность отражают душевное состояние и добавляются к “юридическому” содержанию свидетельства.

Поэтому транскрипт звукозаписи – просто ее письменный текст -- не имеет, на мой взгляд, самостоятельного значения. Авторизация, хотя и меняет текст, но по крайней мере отражает авторскую волю. Правда, при этом может пропасть непроизвальный, эмоциональный компонент свидетельства.

Трудность, а порой и невозможность однозначной транскрипции устного свидетельства подсказывает, что в век звукозаписи имеется существенная сфера жизни, где действует новая пословица “лучше один раз услышать чем сто раз увидеть”.

Призыв “Эха Москвы” -- Слушайте радио, остальное всё видимость! -- не просто хороший каламбур. Легко понять реальную лживость фотографии – живое восприятие человека никогда не происходит в сотую долю секунды. Также легко сообразить, что лучше общаться с человеком, слыша его голос и не видя его, чем видеть его, не слыша.

Известная глубокая истина “лучше быть богатым и здоровым” -- лучше и видеть и слышать -- в устной истории, как я убедился, не так уж абсолютна. По крайней мере, на данном этапе развития техники. Некоторые интервью я записывал на видеокамеру, и оказывалось, что присутствие весьма заметного аппарата мешает созданию атмосферы доверия, даже если собеседник -- достаточно независимый человек. Присутствие маленького диктофона забывается гораздо легче.

Прогресс видеозаписывающей техники может решить эту психологическую проблему, но остается философская проблема содержания и формы. Рискну сказать, что в голосе человека заключено больше душевного содержания, чем в его внешнем облике. Внешний вид легче гримируется и легче подвержен другим внешним воздействиям, чем голос (если не брать в расчет профессиональных лицедеев). Зрительное – внешнее – восприятие легче создает иллюзию, что вы знаете и понимаетедругого. Голос без зрительного сопровождения напоминает, что перед вами лишь изреченная мысль и изреченное чувство, а какова в этих изречениях доля лжи и какая правда в них заключена, надо еще выяснять. Источник голоса находится ближе к душе (хотя, где находится душа, не вполне ясно).

После такого гимна человеческому голосу ничего не остается, как предсказать, что должен появиться принципиально новый вид историко-научной публикации, где убедительные цитаты будут реальным звуком, а не бледной и неоднозначной транскрипцией – черным по белому.

Художественный писательский дар в каких-то случаях мог бы сделать эту транскрипцию многоцветной психологической прозой, но во-первых, совмещение художественного дара с профессионализмом историка - не такое уж частое дело, а кроме того - и важнее - читатель-историк предпочтет доказательность фактического свидетельства литературному таланту автора-историка.

Два звуковых примера показывают несводимость устной речи к тексту:
1) Андрей Сахаров говорит о религии и науке (Лионская лекция, сентябрь 1989);
2) Страстный антисоветский физик Эдвард Теллер говорит о своих про- социалистических друзьях – Льве Ландау и Ласло Тиссе (Стэнфорд, апрель 2001 ).