Владимир Иванович Ритус.   Беседа с Г.Е.Гореликом 11.11.1992.................................................................................... 1

В. И. Ритус. «Если не я, то кто?»...................................................................................................................................... 34

Владимир Иванович Ритус.  
Беседа с Г.Е.Гореликом 11.11.1992

Горелик: Как начинался Ваш путь в физику?

Ритус: Восьмой класс я окончил в эвакуации, в Томске. А когда вернулись в Москву, в 1943-м, мне хотелось закончить школу, получить хорошее образование. Школа, в которой я учился прежде, еще не возобновила работу. И я как-то узнал, что при Авиационном институте есть подготовительное отделение, на котором за год можно пройти программу 9 и 10 классов. Там я и окончил школу. Учителя были очень хорошие - и не только по естественным наукам, но и по литературе. Кроме того, общий уровень ребят, которые там учились, был заметно выше, чем в моем окружении - жил я все-таки на окраине Москвы... Подготовительное отделение располагалось на территории института, во дворе в ангарах стояли самолеты - и я сидел в кабинах истребителя ЯКа и английской, кажется, Кобры...

Окончил 10-й класс я на отлично (мог бы получить золотую медаль, они уже были введены, но стали давать их со следующего года). Как отличник поступил в МАИ без экзаменов, на моторостроительный факультет. Кроме прочего, МАИ давал бронь от армии, а мне очень хотелось получить образование.

Это было время, когда уже взорвались бомбы, к этому был очень сильный интерес... И у меня появился интерес к этому делу. Война окончилась, так что не было особой необходимости цепляться за бронь, которую давал Авиационный институт. И я после окончания первого курса Авиационного института поступил снова на первый курс, в МГУ, с большими трудностями... Из МАИ меня выпустили мгновенно, а в Университет меня не принимали. Хотя у меня был аттестат отличника, Галкин, который был тогда ректором МГУ, написал на моем заявлении: "Типичный пример задержки подготовки кадров".

Я был в очень тяжелом состоянии, потому что из института я ушел, в Университет меня не принимали. И я повис в воздухе, а был уже сентябрь. Но учеба еще не началась, потому что все были на полевых работах, т.е. студентов приняли в Университет и отправили в колхоз. А я на перепутье. У меня был аттестат отличника, а тогда отличников принимали без экзаменов... Но мой отец был хорошо знаком с бывшим ректором МГУ Бутягиным, который в это время работал во Всесоюзном Комитете по делам высшей школы. Отец в это время отдыхал, и я пошел к Бутягину, с которым не был знаком. И он мне сказал многозначительную фразу: "Ну, ладно, все равно будете заниматься инженерным делом. Идите в Университет, к Галкину на прием".

Я так понял, что во время моего перехода от Рождественки на Моховую он будет звонить. И когда я появился на Моховой в приемной Галкина, - помню, там был народ, - в моем присутствии секретарша подняла трубку, назвала фамилию, меня вызвали, и Галкин - злой! - подписал документы, чтобы меня принять.

Так я оказался на физфаке. Нужно сказать, что еще в Авиационном институте... мало того, что был звон вокруг атомных дел в мире, у меня действительно проявился интерес. Нам очень хорошо преподавал химию, и как раз атомную химию, профессор Ходаков, по-моему. Мне этот предмет сам очень нравился. Атомная химия - это строение атома, химические свойства, связанные с атомной структурой, орбиты и прочее. Там курс химии был сжат, весь курс прогонялся в течение одного года, и последняя часть была связана с атомной химией. И мне это очень нравилось.

Как-то все это сконцентрировалось и определило мои желания. Причем отец был против. Я немножко рисовал, - плохо, но отцу казалось, что я очень хорошо рисую. И он меня толкал в архитектурный институт, который размещался рядом с Министерством высшего образования, где работал отец. Он там работал очень короткий период; вообще-то мой отец занимался преподаванием земледелия и растениеводства в сельскохозяйственных ВУЗах, в частности, в Тимирязевской академии. Он никакого отношения к физике не имел.

Так я оказался в Университете, и на старших курсах я, естественно, выбрал себе специальность "строение вещества" - это атомная физика. И очень интересовался теорией. Нам преподавали известные тогда физики. Теоретическую ядерную физику преподавал академик Марков, а тогда просто профессор. Д.И.Блохинцев - квантовую механику. Я сейчас называю фамилии людей, которые преподавали уже на старших курсах. Коломенский преподавал теорию ускорителей, Л.В.Грошев, И.М.Франк... Вот такие, довольно известные люди.

Горелик: Вы учились на физическом факультете? В архивных документах упоминается какой-то физико-технический факультет МГУ.

Ритус: Это, видимо, старинное. Раньше это называлось физмат. В мою пору, когда я пришел, механико-математический помещался там, где Ленинская аудитория. А физический факультет - это отдельный факультет. Его деканом был Предводителев тогда, и он помещался в красном кирпичном здании, в одном дворе с 1-м медицинским институтом. Это было старое дореволюционное здание, там Большая физическая аудитория. А на первых курсах наиболее выдающимся преподавателем был С.Э.Хайкин. Более того, в той группе, в которой я учился, он вел практические занятия. Я успел его застать, и как раз кризис его произошел на моих глазах. Он нам механику прочел, и... Мы знали за что его... В его курсе фамилия Маха как-то упоминалась, а это уже было запретно. Электричество на младших курсах нам читал профессор, красавец-мужчина - С.Г.Калашников. Очень хорошо преподавал. И еще масса других.

Горелик: А такие люди как Иваненко, Соколов?

Ритус: Эти тоже преподавали, но это на курсах постарше. И Власов.

Горелик: Была кафедра теоретической физики или специальность строение вещества? Это группа была такая или...

Ритус: На нашем курсе, - это был могучий курс, - было, кажется, 12 групп. В каждой группе по 20-30 человек, 360 на всем курсе. Потом мы разделились на направления, примерно на 3-м курсе, и очень мощным направлением было отделение "Строение вещества". Это отделение - не одна кафедра, а несколько, и оно поглотило примерно три группы, т.е. человек 90. Значительная группа занималась физикой колебаний, это Краснушкин, Гвоздовер, Теодорчик. Иваненко и Соколов нам преподавали теоретическую физику. Как это все там было намешано, я не знаю. Была, по-видимому, кафедра просто теоретической физики, были кафедры строения ядра и т.д.

Игоря Евгеньевича не было, он преподавал в другом институте. Когда я пришел в МГУ, в вестибюле висела еще такая доска, где очень хорошо под стеклом, как расписание на хороших вокзалах, написаны были зав.кафедрами, и там фигурировал еще Игорь Евгеньевич. Но его уже и след простыл, Ландау тоже не было. Противостояние Академии наук и Университета сильно чувствовалось. Из сотрудников Академии были Марков, Франк, Скобельцын. Кажется, Скобельцын командовал всем этим отделением строения вещества. Ведь это были тогда молодые люди, и Марков, и Блохинцев, и, особенно, Коломенский...

Горелик: Пик этого противостояния был в начале 1949, когда готовилось совещание. Это как-то ощущалось на факультете?

Ритус: До студентов это не доходило как следует, но чувствовалось, что такие-то фамилии противостоят таким-то фамилиям. Нужно сказать, что мне с Иваненко приходилось контактировать. Я какое-то время был старостой курса, а старосты занимались тем, что собирали записи лекций, которые читались, а конспекты потом издавались. И получилось так, что Иваненко очень непорядочно поступил: мы записали его лекции, он взял их на просмотр, а потом сказал, что их потерял. У меня было твердое впечатление, что он просто не вел лекции, а тут он прямо получил конспект, и мы оказались в дурацком положении. Такая человеческая непорядочность уже мелькала и тогда.

Дальше получилось так, - по своей биографии. Я выбрал эту специальность, и очень интересовался теоретической физикой, и неоднократно с Моисеем Александровичем Марковым беседовал после лекций, задавал ему разные вопросы и т.д. Это потом сыграло в моей жизни колоссальную роль. Но у меня было такое чувство, что я на теоретика не тяну, хотя я учился только на отлично. Поэтому я пошел в экспериментальную физику, и в ФИАН я попал для выполнения дипломной работы. Это был примерно 49-ый год, года за два до окончания. Я попал в лабораторию Франка, к И.Я.Бариту, он был непосредственным моим руководителем. И там я выполнил некую экспериментальную работу, она до сих пор мне очень нравится. Написана она была от руки, в амбарной тетради, прошитой суровыми нитками, за сургучной печатью. А тема была такая, что одновременно с этой работой вышла в "Phys.Rev." работа довольно известного экспериментатора Дойча, где было сделано все то, что я сделал, плюс еще втрое больше. И мне было очень обидно, что там это можно опубликовать в открытой печати, а у нас почему-то нельзя. В лаборатории, где я работал, была военизированная охрана, стояли мальчики с пистолетами.

В ФИАНе было три корпуса: главный и два двухэтажных по бокам. В одном из них располагалась лаборатория Векслера, это лаборатория ускорителей, стояли небольшие бетатроны, а в другом была лаборатория Франка, там тоже стояли ускорители, только Ван-Граафы, кроме того, там занимались нейтронной физикой, группа Ф.Л.Шапиро. Федор Львович Шапиро тогда уже производил очень сильное впечатление на меня как человек и как ученый.

Не думаю, чтобы моя работа представляла сейчас какой-то интерес, хотя для меня лично это было существенно, потому что тогда за границей появилась методика сцинтилляционных счетчиков, и у нас в лаборатории, по-моему, она впервые заговорила. И я с покойной Ией Борисовной Соколовой, которая была альпинистской и погибла позднее в горах, развивали эту методику. Мы занимались, с одной стороны, выращиванием кристаллов, установкой их на фотоумножители; так получались сцинтилляционные счетчики... А потом наши дела с Ией разъединились, я выполнил одну экспериментальную работу, она - другую. Когда я кончил, меня приняли в аспирантуру университета. Я в университете был приписан к кафедре Грошева, как она называлась, я даже не знаю. А он работал в лаборатории Франка. Поэтому дипломную работу выполняли мы в ФИАНе. Когда я кончил, Грошев меня взял в аспирантуру, не ведая того, что в это время М.А.Марков, как позднее выяснилось, рекомендовал меня - как теоретика - И.Е.Тамму. Без всякого моего ведома.

В это время как раз формировалась группа Сахарова на Объекте. Я Сахарова не знал. Игоря Евгеньевича я видел. Загадочные истории происходят в жизни. Когда я интересовался теорией, беседовал с Моисеем Александровичем, то, размышляя абстрактно, я спрашивал себя: в идеале у кого из теоретиков хотелось бы работать? Конечно, Ландау - это хорошо, Иваненко - тоже известный физик... но я бы очень хотел поступить к Тамму. Совершенно абстрактно. Он бывал в ФИАНе на семинарах, я там и Евгения Львовича [Фейнберга], и Виталия Лазаревича [Гинзбурга] видел. Я же в ФИАНе дипломную работу выполнял не менее двух лет. Это была длительная работа, и я, интересуясь теорией, ходил на теоретические семинары, и еще на философские семинары, там была мышиная возня с философией, обсуждалась статья М.А.Маркова в "Вопросах философии". Максимов там крыл и прочие. Евгений Львович мне запомнился тем, что выступал на философском семинаре, - язвительно, но тонко и интеллигентно он раскладывал их по полочкам. Мне так это понравилось!

А Виталия Лазаревича я запомнил таким - я его впервые видел и не знал, кто это такой. Это был год 48-ой, вскоре после войны. Все плохо жили, одевались кое-как. И вот я попадаю на этот семинар, и какой-то молодой, с темной курчавой шевелюрой, человек, в прекрасном темно-синем костюме, вышел и небрежно держа "Phys.Rev." в ярко-зеленой обложке, сказал: "Ну, что тут еще есть?". И начинает рассказывать содержание понравившихся ему статей. Я спрашиваю, кто это. Мне говорят, Гинзбург. Кто такой Гинзбург, теоретически я знал, потому что мы многочисленные практикумы проходили, в частности, практикум по сверхпроводимости, прямо в институте Физпроблем. И приходилось читать теоретические статьи по некоторым экспериментальным работам, которые мы там выполняли. Там рекомендовали статью Гинзбурга, и вообще эта фамилия уже была известна. Вот первое впечатление от Виталия Лазаревича.

Дальше случилось следующее. Я поступил в аспирантуру в самом начале 51-го года. Я кончил физфак, самый последний экзамен я сдавал 30 декабря 1950 года. В аспирантуру мы сдавали экзамены почему-то быстренько-быстренько. Потом я понял, почему. Они знали, что меня тянут в другое место, а я этого не знал. Пробыл я в аспирантуре несколько месяцев. Сдал кандидатский экзамен по английскому. И тут грянул удар - пришло распоряжение откомандировать меня на работу в некую секретную организацию. Я ничего не знал и очень сильно приуныл. Я - коренной москвич, родился в Москве, и уезжать куда-то мне совершенно не хотелось. Я только подумал, а может быть меня на какой-то ускоритель? Ходили слухи, что какой-то ускоритель секретный есть, - видимо, речь шла о Дубне. Но я не знал, что существует такая Дубна... Ну, думал, хоть ускоритель, высокая физика... Интерес к атомной бомбе у меня, честно говоря, уже пропал к этому времени, и я не знал, что если меня берут, то это берут туда. Так что тешил себя надеждой, что буду заниматься физикой элементарных частиц.

И перед самыми майскими праздниками 51-го года меня стали таскать по всяким организациям и т.д. Это ведомство называлось Первое главное управление, располагалось оно где-то на задворках у Курского вокзала. А "туда" я уехал либо перед самым праздником, либо сразу после, так что 1,2 Мая все-таки мне довелось провести в Москве.

Дальше происходило следующее. Когда я работал в ФИАНе, выполнял дипломную работу; то вместе со мной выполняли дипломные работы много моих однокурсников, а также людей с курса старше. Группой людей со старшего курса руководила жена М.А.Маркова. Мое настроение было конечно заметно, и она стала меня спрашивать, в чем дело. Я ей рассказал, что меня куда-то тянут... А она, конечно, была в курсе дела. Она сказала Моисею Александровичу, и тот ей сказал, "Ну пусть он ко мне зайдет". Перед самой моей отправкой на Объект я к нему зашел, и он мне рассказал, что там работают выдающиеся люди, там будет И.Е.Тамм, там работает один выдающийся математик (он имел в виду Боголюбова, который на Объекте заведовал математической группой). Кроме того он сказал: "Там еще будет один сравнительно молодой человек, исключительно талантливый", не называя никакой фамилии.

Для меня такая информация - И.Е.Тамм, в свете предыдущего разговора - значила многое. В отделе кадров еще в Москве, когда я сопротивлялся, не хотел, меня спрашивали, какую я делал дипломную. Я говорю, что экспериментальную (а уже был разговор, что меня направляют как теоретика). "Как называлась ваша работа?" - "Угловая корреляция каскадных гамма-квантов". "Это как раз то, чем вы будете там заниматься" [смеется]. Это мне генерал Мещеряков говорил, начальник отдела кадров ПГУ.

Я приехал на Объект, и вижу там Романова, которого знал по ФИАНу. Не то, чтобы был знаком. Он вертелся вокруг дам, любвеобильный человек... А Андрея Дмитриевича я не знал совершенно. Прилетел я туда на самолете, эта поездка занимает около часа. Когда я туда приехал, два дня прошло, пока мне оформляли пропуск в институт. Объект - это сейчас можно сказать - несколько сотен квадратных километров, окруженных колючей проволокой, тройной. Между первым и вторым забором разборонено так же, как на границе, ходят часовые с автоматами. Это вы видите, когда проезжаете в поезде, или когда пролетаете на самолете. Внутри этой территории имеется аэродром свой, со своим вокзалом, кассиром и прочее. Это сейчас так. Последние разы я туда приезжал на поезде. А тогда все время на самолете.

Когда я туда приехал, мне оформляли пропуск. Чтобы попасть на территорию Объекта, пропуск уже был. Но кроме того, на Объекте расположены, также за колючей проволокой, или отдельно уже локальные, так сказать, учреждения, которые, как правило, называются либо заводами, либо площадками. Площадка - это небольшое учреждение, где ведутся экспериментальные работы. А завод, вот, например, Первый завод - это не что иное, как место, где большинство экспериментаторов-физиков работало. И как раз с ними мне пришлось значительное время контачить, - я обсчитывал их эксперименты теоретически. А сами мы, теоретики, работали в здании дореволюционной постройки, которое раньше было гостиницей для именитых гостей Саровской пустыни. Это был могучий Саровский монастырь. Кстати, когда я приехал, я не знал, что это Саров.

Помню, в эти два дня я пришел к нашим ребятам, они жили в коттедже. Многие с нашего курса, из отделения строения вещества, уже туда приехали, я-то задержался месяцев на пять в аспирантуре, а они сразу были туда отправлены. Бабаев - будущий член-корр., Феоктистов - будущий член-корр., Женя Бонюшкин, он не член-корр., до сих пор там работает, это все мои однокурсники, Сбитнев, супруги Воиновы, кстати, Бонюшкин с Парамоновой - супруги. Там человек 12 моих однокурсников было, причем, несколько - теоретики. Это Феоктистов, Бабаев, а я с ними. Феоктистов попал к Зельдовичу.

Там было две теоретические группы, когда я приехал. Одной командовал Зельдович, другой - Игорь Евгеньевич, а фактически Сахаров, его заместитель. Кроме того, их обслуживала математическая группа Боголюбова. Она представляла собой большое количество девочек, сидевших за "Мерседесами". Других машин не было, но и это была прекрасная счетная машина. Ими командовали люди с высшим математическим образованием, а над ними стояли еще более высокого ранга начальники, и уж над всеми ими стоял Боголюбов.

И вот я поступаю туда, жду два дня пропуска. А ребята живут в коттеджах, особенно те, кто приехал раньше. Сахаров и Романов приехали годом раньше, Адамский, Валя Климов - с курса раньше меня. Я ходил к ним, это двухэтажный деревянный коттедж, хороший. На первом этаже большая комната, мы там обычно сидели, и маленькая комната типа кухни, в этой кухне жил какой-то небольшого роста чернявенький человечек, - я подумал, что это местный учитель. Позднее выяснилось, что это Яков Борисович Зельдович. Этот учитель читал на английском языке приключенческую литературу. Фамилии Зельдович и Харитон мне были известны, поскольку я очень сильно интересовался ядерной физикой.

Периодически раздаются какие-то взрывы. Я думаю: "Что за черт возьми?!" А Романов шутит по поводу этих взрывов не помню уж как. И все молчат о том, чем я буду заниматься. Вижу только над заводом, имени которого я тоже не знал, какая-то высокая металлическая труба и коптит что-то... Позднее выяснилось, что взрывы - это эксперименты по обжатию обычным взрывчатым веществом, там же нужно создавать очень высокие давления. Во всякой атомной бомбе есть и обычное взрывчатое вещество.

Мне сделали пропуск, и я пошел туда первый раз, в бывшую гостиницу, где был теоротдел. Она стояла отдельно, не была обнесена колючей проволокой, а просто при входе стоял вооруженный часовой. Мне уже в отделе кадров выдали пропуск, и я пришел в этот корпус. Рядом был административный, где сидело самое высокое начальство. Там был генерал А.С.Александров, который командовал всем Объектом (Ю.Б.Харитон - это научное начальство).

Горелик: У Вас был пропуск на все площадки, или на определенные?

Ритус: На определенные. У меня был пропуск к нам, в этот корпус, и пропуск на территорию Первого завода, который располагался в полукилометре от нас. Грубо говоря, все физики работали там, за исключением, быть может, Л.В.Альтшулера. Это он звуки издавал, занимался обжатием, созданием сверхвысоких давлений и т.д. В.А.Цукерман работал в корпусе Первого завода. На территории Первого завода стояли такие же Ван-Граафы, как в лаборатории Франка. Я контактировал непосредственно с группой Ю.А.Зысина. У него было человек 8 молодых ребят, сам он был лет на 10 старше меня (умер сравнительно молодым). Они занимались облучением некого куска нашего изделия, изучали, как там диффундируют нейтроны, как распространяются быстрые нейтроны, полученные в этих ускорительных трубках в результате ядерной реакции протонов и дейтронов с разным веществом, pn и dn-реакции, грубо говоря... Облучались кусочки изделий, нужно было знать, как нейтроны проходят через уран, как он делится на быстрых нейтронах, как легкое вещество реагирует. Так измерялись необходимые параметры для расчета. Все эти данные поступали в нашу теоретическую группу, и мы их использовали в наших расчетах.

Нужно сказать, что не только у нас было вычислительное бюро, еще была группа Тихонова, она помещалась в старом здании ФИАНа. Как только я сделал дипломную работу, ФИАН перебрался на Ленинский проспект, и его корпуса занял Институт прикладной математики Келдыша. Там большая группа Тихонова занималась вычислительными расчетами для Объекта.

Кроме того, у Ландау была группа. Сам Лев Давидович только курировал ее, непосредственно прикладными задачами там занимались Халатников, Лифшиц и Мейман. И мы с Объекта их навещали. Один из этих визитов у меня описан в рассказе об Андрее Дмитриевиче.

Так вот, когда я проник наконец в теоретический отдел, поднялся на соответствующий этаж, высыпали знакомые мне ребята, Бабаев, Феоктистов, Романов. Мы говорили о чем-то, и вдруг выходит Андрей Дмитриевич, мне говорят, вот это Сахаров. Конечно, фамилию мне тогда уже сообщили. Тут я его впервые увидел. Высокий, черноволосый (у него были длинные, черные, набок причесанные волосы), круглолицый, с небольшим животиком, хотя сам худощавый. Очень приветливо улыбался. Мы познакомились, ребят всех как ветром сдуло. Он подводит меня к доске, берет в левую руку мел, чертит идеальную окружность и говорит: "Объект устроен следующим образом". Я думаю: "Черт возьми, я уже два дня на Объекте и примерно представляю, походил. Почему круг?!" А он чертит второй круг, концентрический первому, и начинает что-то говорить. Я никак не могу понять, о чем он говорит. И только постепенно, когда минута-две проходят, становится ясно, что он вовсе не об Объекте-городе говорит, а о водородной бомбе... Я абсолютно ничего не знал о ней. Ребята держали язык за зубами. До самого последнего я совершенно не знал, чем здесь занимаются. Я говорю Романову: "Наверное, здесь этот ускоритель". Он говорит: "Да, видишь, он пукает", что-то в таком духе. У Романова шутки, на уровне солдатского юмора. Тем не менее мне лично он как человек нравится.

Горелик: А водородная бомба как понятие было уже Вам известно?

Ритус: Слово "водородная бомба" всюду говорилось, и все говорили, что ее создать невозможно. Это в печати. А тут, на Объекте, вообще, надо сказать, слова "водородная бомба", "атомная бомба" не употреблялись. Употреблялось только: "объект", "изделие". Это стало настолько привычно, что мы до сих пор так говорим. Я там работал 4 года.

Так вот мы познакомились, так он мне рассказал про конструкцию бомбы. И дальше я начал работать. Я начал работать с группой Зысина, моя задача была обсчитывать их эксперименты. Потом я проводил расчеты КПД изделия и очень сильно контактировал с Ю.А.Романовым. Мы все время делали совместные отчеты. Статей там не было, а были отчеты, которые имели очень ограниченное количество экземпляров. Они иногда размножались в небольшом количестве, но, как правило, писались от руки, иногда печатались на машинке.

Как-то мы сделали с Юрой один совместный отчет. Какой-то расчет, несущественный, который не доставлял мне особого удовольствия, и вдруг он говорит: "Знаешь что, нужно бы его послать Олегу Дмитриевичу Казачковскому, в Обнинск". Проходит много лет, я уезжаю с Объекта, проходит еще гигантское количество лет, 20 или сколько-то, и меня жена берет с собой (она осталась работать в этой средмашевской системе, в 6-ой клинической больнице, и пользуется санаториями этой системы), берет меня в респектабельный санаторий "Южное взморье", в Адлер. В соседнем номере какая-то супружеская пара, старше нас, но очень спортивная, занимается теннисом, и наши дамы знакомятся. И та спрашивает у моей жены, а как фамилия вашего мужа? Сусанна отвечает, - Ритус. "Как, Ритус? Формула Романова-Ритуса! Я же знаю его работу!". Оказывается, это Казачковские. А работа, которую мы послали тогда Олегу Дмитриевичу, пригодилась.

В связи с 70-летием Андрея Дмитриевича, на Объекте были устроены Сахаровские чтения, пригласили большое число людей. Это было в прошлом году. И я туда приехал. Ко мне подходит человек, очень интеллигентный. Он приехал года через два после моего приезда на Объект, я с ним был знаком. Его фамилия Подурец. Он был в группе Зельдовича, у него есть не только закрытие, но и довольно интересные работы по открытой тематике с Зельдовичем по астрофизике. И Подурец мне говорит: "А знаете ли Вы, что ваша печать была по наследству передана мне?" И показывает ее мне, и я вижу этот номер! Я забыл о существовании этой печати, я забыл об этих тетрадях, об этом дурацком чемодане, а он мне - одним видом этой печати - все это напоминает...! Я вновь вливаюсь в атмосферу этих жестких рамок, в которых мы тогда были. Ужасно!

Горелик: Они казались Вам и тогда жесткими?

Ритус: Очень..., очень. Вот, например, наступает время отпуска. Ну, не отдыхать же там! А начальство - режимное - там был специальный, КГБэшный, начальник - заместитель начальника Объекта по режиму... И они говорят: "Нет, нет мы вас не выпустим. Вот у нас (на Объекте) есть дом отдыха" и т.д. Да, есть, там текут две речки, маленькая - Саровка, другая - Сатис...

И мне с большими усилиями удавалось уехать. А надо сказать, что в то время у меня отец уже длительное время сильно болел. У него был суставный полиартрит, он с трудом передвигался, из одной больницы попадал в другую. Он умер в 1954 году. Мне, конечно, хотелось повидать отца. А если бы я работал не у такой элиты как Игорь Евгеньевич или, там, Зельдович? С нами как-то еще считались...

Горелик: А там были люди, которые много лет не выезжали?

Ритус: Да, но каждый выдумывал для себя какую-то причину. Феоктистов, например, уезжал периодически жениться. Миша Шумаев, - тоже с моего курса, он не членкор, но Герой Социалистического Труда, - он из сельской местности, так он уезжал помогать домашним продавать козу: "Не могут мои старики козу продать"...

Мне удавалось уезжать, но однажды - стыдно об этом вспоминать - меня довели до слез. Было так. Мне мама написала, что папа плохо себя чувствует. Помню, я приехал к нему в больницу на Петровке... А этот, главный наш КГБшник - Детнев - мне не верит. Тогда я попросил маму прислать мне телеграмму. И Детнев меня вызвал, и говорит: "Что-то от вашей телеграммы липкой попахивает". Как сейчас помню эти его слова. Упрекнуть меня во вранье, да еще по такому поводу!... У меня просто нервы не выдержали. Но выпустили.

Расскажу вам еще некие штрихи. Я хотел держаться некого плана...

Я там познакомился с действительно выдающимися людьми. Вот, в частности, Юлий Борисович Харитон. Мне не раз приходилось с ним беседовать, как правило, в группе, и нужно сказать, что это - интеллигентнейший человек. Это прежде всего бросается в глаза. Обращение, разговор... Два эпизода я вам расскажу. Прошло года два моей работы, вдруг как-то раздается телефонный звонок на работе и меня его секретарь, а надо сказать, что у него было два секретаря-телохранителя, отчества обоих были Федорович, поэтому они, а также все дальнейшие его секретари всегда назывались "Федоровичами", и все телохранители, и у Андрея Дмитриевича, назывались на Объекте "Федоровичи". Так вот кто-то из Федоровичей мне звонит и говорит: "Владимир Иванович, с Вами хочет поговорить Юлий Борисович. Не могли бы Вы зайти к нему в кабинет" (а он сидел как раз на Первом заводе) - и называет время, скажем, три часа дня. Я пообедал, жду трех часов, незадолго до трех часов раздается второй звонок, и говорит - то ли сам Ю.Б., то ли секретарь: "Тут накладка случилась. Неожиданно возникли новые дела. Я хотел бы перенести беседу, если это возможно, на 5 часов".

Вы должны при этом учитывать, что мне в это время было 26-27 лет. И вот я к нему прихожу в 5 часов вечера. Громадный кабинет, в котором я и раньше бывал, но только вкупе с другими, когда обсуждались какие-то проблемы. Он задает несколько вопросов, по делам, которыми я непосредственно занимаюсь. А нужно сказать, что в отличие от нашей современной теоретической деятельности, где каждый работает над своей узкой тематикой, там мы все связаны. Вы знаете, что кто-то бежит за вами, просит ваших результатов и ждет, и вы знаете, что если вы ошибетесь, то это через некоторое время рано или поздно будет обнаружено, и вам будет очень стыдно. Вот сейчас вы можете ошибиться, и об этом либо никто не узнает, как правило. Либо вы можете эту ошибку исправить через некоторое время. Это будет вторая ваша работа [смех]. И та и другая будет считаться работой. А там все мы связаны так или иначе, и, буквально, только выпустишь этот так называемый отчет... Вот я помню, сделали мы с Романовым отчет по так называемому неполному взрыву. Вызывает нас Цукерман, я с ним тогда не был знаком. И его супруга, - он человек фактически слепой. Они вдвоем. Мы беседуем, ему просто, по-видимому, со мной хотелось познакомиться. Помимо того, что написано в отчете, ему нужно знать уже какие-то подробности, что я вообще могу еще сказать по этому поводу.

Вот так и Юлий Борисович, ему нужно что-то еще сказать, нужно знать, быть в этом вопросе тоже эрудированным. И вот идет эта беседа час, заканчивается, он говорит: "Вы извините, что пришлось отложить эту беседу, час уже поздний. Я вызову машину, чтобы вас отвезли домой". А нужно сказать, что живем мы в 15 или 20 минутах, как и все другие, хода пешком! Конечно, я отказываюсь... Но я хочу сказать о классе научного руководителя. Научный руководитель интересуется работой каждого мало-мальски толкового человека, потому что он хочет вникнуть, - нет таких проблем, которые просто так бы делались, он хочет это знать. Потому что это в разговоре с другими людьми может всплыть, и он должен быть знаком с этой проблемой. А кроме того это характеризовало его как человека. Позднее я стал думать, не проверял ли он меня, не было ли это шуткой. Если бы я согласился на машину, он бы сказал: наверное, из этого человека выйдет начальник [смех]. Но это так...

Горелик: Вот у Ландау были довольно зубастые шутки. По поводу Харитона, вы знаете? Единица скуки - один Харитон. Что это - только от Ландау?

Ритус: У Юлия Борисовича есть такая, и была еще и в молодости, черта. Он медленно говорит. Но! Только что я вернулся с Объекта, с симпозиума по истории первых образцов советского атомного и водородного оружия. И он там произнес речь. Да, она была такой - эканье, меканье и т.д., но если вы это все запишите словами, и пропустите паузы, то там останется монолитное содержание. Он не сказал ничего лишнего, очень продуманная речь.

Второй эпизод - вместе с Курчатовым. И очень в каком-то смысле важный.

Горелик: А Курчатов сидел в этом вот большом доме?

Ритус: Он просто приезжал туда. Эпизодически. По-моему, у него там даже не было кабинета. Я не помню, как впервые увидел Курчатова. Не исключено, что он просто пришел к нам, скажем, в отдел и т.д. "Борода"... Кличка-то "Борода" была, но, когда я впервые его увидел, то борода была длинная, но жиденькая. Поэтому казалось, что зря он ее отпустил. Это был могучий человек, высокий. Вот один эпизод с ним, который на меня произвел впечатление, вы поймете, почему.

Андрей Дмитриевич в своих воспоминаниях упоминает о так называемых трех идеях. Первая - это его идея создания термоядерной бомбы. Она заключается в том, что он предложил DT смесь закладывать между урановыми слоями, и когда вы обжимаете все и разогреваете обычным атомным взрывом, то плотность легкого слоя сильно повышается. Это явление получило название "сахаризация".

Горелик: Почему несколько слоев, почему не один?

Ритус: Чтобы более активно использовались... Грубо говоря, чтобы больше заложить. В этой бомбе много энергии выделяется и от термоядерного, но еще больше от деления обычного урана, от деления его быстрыми нейтронами, которые образуются в результате термоядерных реакций.

Горелик: Американцы называют это бустированным оружием. Они разделяют: бустированная бомба и супер-бомба.

Ритус: Да, они над нами немножко издеваются. Я не считаю, что Бете прав, что первая наша бомба, которая в 1953 году была взорвана, не была истинно водородной... Это была водородная бомба, настоящая, у нее уже было под мегатонну энерговыделение (0,4Мт). Кроме того, она действительно была возима на самолете и готова к "употреблению".

Вторая идея - Виталия Лазаревича - очень простая. Я так себе представляю, что В.Л. заглянул в толстый справочник Селинова по всем ядерным реакциям, которые там возможны. А что нужно было? Тритий закладывать - это очень дорогое удовольствие, его нужно получать. А В.Л. естественную вещь высказал, что тритий можно получать в результате другой термоядерной реакции. От обычного атомного взрыва много нейтронов, нейтроны, попадая на литий, дают тритий. Литий - такое вещество, которое тогда только в лабораторных условиях водилось. Кроме того, в чистом виде оно не может хранится на открытом воздухе, возгорается что ли, поэтому его хранят в керосине что ли. А тут-то как раз нужна LiD cмесь, а такое вещество хорошо хранится. Заменить водород дейтерием с химической точки зрения, пара пустяков.

Первоначально деятельность моя была - это контакты с экспериментаторами. А дальше у нас с Романовым была система простых дифференциальных уравнений, с помощью которой мы рассчитывали энергетический выход разных вариантов. И с помощью этой "сопливой", как мы говорили, системы уравнений мы, раз-раз, прикинем энерговыделение... Прежде, чем отдавать значительно более сложное задание девочкам, где уже и дифференциальные уравнения в частных производных и все более точно учитывается. И месяцами они считают... А здесь мы так..., тоже отдавая девочке, но она уже делает это за неделю.

Горелик: Почему исчезали частные производные, какие упрощения?

Ритус: Частные производные необходимы были, чтобы решать всякие уравнения о распространении, диффузии нейтронов и т.д., а здесь все очень... усредненно. Даже может быть не совсем правильно, но как то... После многочисленного употребления и латания, - мы же все время сравнивали с точными, - там какие-то коэффициенты подгоночные... В общем была простенькая система, в которую мы верили... И обсчитывали, что будет, если положить столько-то лития, столько-то трития. Возможно по этой причине нас большой группой человек в 30 вызывают на совещание у Ю.Б.Харитона в кабинете. Большущий кабинет, присутствует много народу, и, в частности, Курчатов. И речь идет об этом литии, Курчатов рассказывает, что вот, мол, теоретики предлагают литий, обсчитали, есть аргументы, что это нужно использовать. Какие будут мнения, какие суждения?

Эта беседа мне запомнилась по двум обстоятельствам. Одно - чисто личного плана. Курчатов ходил, ходил и встал за мой стул. Все сидели, а он ходит и говорит. Встал за мой стул, говорит, и его борода ходит у меня туда-сюда, лысины у меня тогда не было [смех]... Я сижу весь красный; привычка краснеть, может быть, у меня до сих пор осталась. Я думаю, что все смотрят на меня, а он вопрошает. А вопрошал он важные вещи. Он говорит, что если это нужно, то я буду входить в правительство с предложением построить завод по производству лития. И я думаю: "Вот я присутствую на таком важном совещании о строительстве завода! В стране такого нет, литий производится только в лаборатории; что-то делается и сразу в керосин... А тут завод, оказывается, нужно строить." И это мне запомнилось, это совещание о строительстве литиевого завода. И он действительно был сделан, и все напихано сейчас литием с этого завода.

Раз пошла речь пошла о Курчатове, то я расскажу еще. Однажды Игорь Васильевич нас с Романовым вызывает в Москву, убей меня Бог, конкретно я не помню по какому поводу, что-то, связанное с нашими расчетами, он тоже, как Харитон, хочет что-то знать и т.д. И вот мы уже в Москве в Курчатовском институте, тогда он назывался ЛИПАН. Кабинет его - это вообще зал, больше Харитоновского. Сидим, беседуем, беседа начинает развиваться, и вдруг я вижу, он нас на "ты" называет. Думаю: "Романов, черт с ним, пусть его называет, но я-то тут, мне не нравится это". Думаю, как бы его поставить на место, и не нахожу способа. Нужно ведь как-то вежливо! Он во второй раз на "ты"... Тут я думаю: "Да, ладно, он, во-первых, вдвое старше меня, во-вторых, добродушно так, он мне в отцы годится." И как-то это все релаксировало. А он делом интересуется каким-то, да еще, мало того, недоволен нашими сообщениями, и говорит нам: "Вот что, голубчики, вы сейчас пойдете в первый отдел, там есть комната, возьмете у них бумагу, там сидите, и пока не сделаете, не приходите". Мы сидим до вечера, и вроде как-бы что-то получили. Предстаем снова пред очами. Он снова недоволен, не то... Пришлось остаться в Москве, на следующий день только мы сделали, наконец, то, чем могли его удовлетворить.

Кстати, во время одной из этих бесед в кабинет его вошел Л.А.Арцимович, они стали о чем-то шептаться, и вдруг открылась какая-то потайная дверь, которая совершенно не была нам видна. Я совершенно не понимал, что здесь может быть дверь. Они юркнули в эту дверь, и там у них беседа происходила, а потом Арцимович ушел.

Вот такие вот, какие-то человеческие эпизоды у меня остались в памяти от Игоря Васильевича.

Что еще можно сказать об Объекте? Мы, конечно, как теоретики, были выделенной точкой там. Это сказывалось не только в отпусках, а еще вот в чем. Там многие люди работали годами, и толком не представляли над чем они работали. Об этом на этой конференции тоже шла речь. А, теоретики, разумеется, представляли. Ну что теоретики? Мы с уравнениями дело имеем; да, мы чертим разрезы и т.д., но нас, конечно, не инженерная часть интересует, а именно физическая, как развивается процесс, размеры и т.д., это все мы шифруем, и не в сантиметрах, а в черт знает каких единицах, например, все размеры нужно поделить на 60.

Горелик: Был какой-то словарь?

Ритус: Безусловно. Когда вы пишите отчет, все эти козлиные слова вы должны вставить. И тем не менее для теоретиков, и исключительно для них, устроили некую экскурсию на другой завод, настоящий, где все это дело собирается. Ехать недалеко, это в пределах 15-20 минут на машине. Там дороги хорошие. Все в лесу. Мы приезжаем туда. Там я был единственный раз. И другие, думаю, тоже. Заходим, как мне тогда показалось, не с главного входа. Я еще думаю: "Нехорошо, что не с главного входа". Когда мы входим, перед нами открывается большой зал, и такие гигантские бруски янтарного цвета, литые, обычного взрывчатого вещества, валяются на полу, полусферы из них и т.д. курить строго запрещено. "Как, в таких количествах? Это же гигантская опасность? Как они могут?" А это взрывчатое вещество я, вообще говоря, видел. Дело в том, что в конце войны я, благодаря своему высокому росту дружил с ребятами на два-три года старше, и они попали в армию. И один из них принес мне взрыватель от мины с бикфордовым шнуром, и я как-то у себя в леске, около дома, его взорвал. Я так перепугался от этого взрыва, что драпанул в противоположную сторону, чтобы никто не знал, что я был замешан. И тут вдруг я вновь, после длительного перерыва, вижу тонны взрывчатки. Это обычный толуол был. Идем, идем, смотрим на полу одна сигара, это, говорят, морской вариант изделия, другая - более пузатая, это такой-то вариант. Юлий Борисович в качестве экскурсовода. Эта бомба так стоит, эта эдак, это столько-то килотонн, - это обычные атомные изделия.

И все оканчивается залом, где собирается наша. Пузатая, явно отличающаяся, пустая, но уже есть там что-то такое внутри. И как это все отлично от нашего воображения! Там с инженерной точки зрения так все продуманно, такие мелочи, просто ажурная работа. Я их понимаю сейчас, там собраны лучшие кадры в любой профессии; они поставлены, действительно, в идеальные условия, нет лучших условий, чем там. Нужны, допустим, цепи Галля, не такие, как на велосипеде, а как бусинки. Пожалуйста, мы вам сделаем такие цепи Галля. Масса таких профессий была сфокусирована там. Где они найдут сейчас применение, работу, если это все конверсируют? Какие-нибудь холодильники выпускать, - это не то. Я их понимаю. Это проблема, суровая проблема. Хотя, с другой стороны, выпускать тысяча за тысячью бомбы, кому это нужно?

И вот это мне запомнилось, как наша штучка стоит...

Горелик: Каков был быт сотрудников? Вы были неженаты, а другие, как? Жены могли работать кем-то там?

Ритус: Я Вам расскажу о своих сотрудниках, о своем неженатом бытье. Когда я туда приехал, я приехал не в набор, со мной ехал еще один инженер-строитель из молодых и еще один техник по ремонту вычислительных машин. Нас поселили в коттедж на второй этаж, - хуже, чем тот, который занимали наши теоретики. Я жил там несколько недель, потом меня переселили в гостиницу, где я уже жил наверное год. Рядом была другая, самая лучшая гостиница, за исключением той, генеральской, где был корт, сад... В этой гостинице классом получше жили мои товарищи. В одной из комнат их было трое. Феоктистов, Бабеев, Сбитнев - все с моего курса. Бабаев женился на своей однокурснице; которую привез туда. Он переселился в комнатку, в коттедж Сахарова как раз, в его половину, так что Андрей Дмитриевич занимал не всю половину... Нет, он занимал всю половину коттеджа, у него тогда были две девочки. Когда я их впервые увидел, то маленькая копалась в песочке, а старшая сидела на заборе, я так ей и говорю сейчас, когда встречаю. Бабаева переселили туда, а я переехал на его место. Мы жили втроем в одной комнате, там я жил примерно года два-три. Мы питались в столовой. Конечно, были девушки, мы, конечно, общались, иногда устраивались вечеринки. Потом женился Сбитнев, мы остались с Феоктистовым вдвоем, уже к нам никого не поселяли. По-видимому, потому, что мы "солиднели" потихонечку. У нас менялись звания. Я сначала был старшим лаборантом, несколько месяцев, потом инженером - год, потом - просто научным сотрудником. Мы остались вдвоем, потом я женился, в 1954 году, а моя жена жила в двухкомнатной квартире с одной дамой, которая была заведующей городской библиотекой. У моей жены была большая комната в этой квартире, потому что она привезла сюда свою старенькую маму. Мама умерла в 1953 году, а комната осталась за ней. У нее сначала была меньшая комната, но соседка была настолько любезная дама, что уступила ей свою, когда приехала мать. Когда мы поженились, после смерти матери, буквально несколько месяцев мы там прожили и уехали в Москву.

Столовая, в которой мы обедали, была очень неплохой, там была замечательная заведующая, нас обслуживали официантки, очень теплая атмосфера, но эта столовая закрывалась на ужин. А ужинать мы ходили в так называемую "веревочку". "Веревочка" - это знаменитая вещь. В одном из храмов, соборов, в подвале была организована столовая. Она называлась "веревочкой" потому, что по сводчатым карнизам этого зала была протянута витиеватая лепка в виде веревочки, да еще и покрашена в другой цвет, в коричневый. Возможно это запечатлено в фильме "Путевка в жизнь", он там снимался. Этот храм был снесен при нас.

Горелик: Сахаров пишет, что Объект называли зоной Пробного коммунизма...

Ритус: Действительно, такие слова, в кавычках в каком-то смысле, там ходили. Это было сказано для окружающего населения. Дело в том, что в эту зону, внутрь Объекта, попала, по-моему , только одна деревня, может быть еще парочка хуторов, в таком духе. И сам, конечно, город Саров. А вот, например, Дивеевский монастырь, где теперь хранится прах святого Серафима (он там завещал себя похоронить), это уже было за зоной. Так вот, для окружающего населения было сказано, что там строится пробный коммунизм... В каком-то смысле это и было так, потому что в магазинах все было, мы получали грандиозную зарплату, я к концу моей тамошней деятельности получал 3200. Когда я приехал, в 1955 году, в теоретический отдел, - меня перевели, - то меня не могли назначить на должность старшего научного сотрудника. Я был просто научным сотрудником, а здесь не было такой должности, и меня назначили на младшего. Младший научный сотрудник получал 1300, 1350, а я там 3200. И вот В.Л., он тогда был заместителем И.Е., он меня спрашивает: "Как быть? Мы вас можем сделать инженером, потому что есть ставки инженера выше, чем 1350, но я не знаю, согласитесь ли Вы". И я не соглашался, естественно, во-первых, потому что я накопил к этому времени, кроме того, у меня родители были тоже научными работниками и отец получал 5 тыс., отец был доктор наук, мать - кандидат. В деньгах я не нуждался тогда... Кроме того, я получил Сталинскую премию за это дело.

Так что ставки были грандиозными. Купить машину здесь, в Москве, обычному смертному было очень трудно, а там это было значительно проще. Там я купил машину, правда, уже после отъезда. Все равно очередь нужно было соблюдать, но она подошла. Я ездил в Горький однажды, но для меня не хватило машины. Помню, 1 января мы ехали в машине босиком, - было жарко натоплено, иногда застревали, вытаскивали машину, но не мою. Это перегоняли счастливчики, которые получили. А мне не хватило, но мой товарищ, Женя, пригнал мне сюда машину через год или через два, когда очередь подошла. При этом нам помог не кто-нибудь, а начальник ГАИ всего города, он схватил какой-то старый номер от списанной машины, нацепил на машину и привез сюда в Москву. Я такой был трус, думал, куда деть этот номер? Выбросить в пруд, который около дома, мне казалось страшным, потому что его могут чистить, и там его найдут. Я изрезал его ножницами [смеется], и по порциям, катаясь на лыжах за городом в лесу, выбрасывал. Такой вот страх, потому что это номер Объекта! Такой вот дурацкий страх. И он сохранился до сих пор.

Горелик: Скажите, вот маленький такой город, и, что же, люди перестали ездить на поезде из этого города? Они могли...?

Ритус: Могли, могли. Со временем. Такие нечеловеческие условия, во-первых, применялись к людям только что появившимся. К ним было недоверие, за ними нужно было следить. Стукачей там было полно. Не хочется сейчас вспоминать, но мне один из моих однокурсников признался, что он был поставлен в такие условия: он проштрафился по комсомольской линии, потерял что-то и т.д., его взяли в оборот, и вот я ему не завидую... Он сказал не только мне, но и другому моему однокурснику, и когда я недавно этому второму напомнил, он говорит: "Я совершенно забыл". А на меня это произвело впечатление. Вот так там было все.

Горелик: Я знаю, что многие принимали это как должное?

Ритус: Нет, извините! Уровень секретности я понимаю, но, как говорится, давайте работать в чистых перчатках. Мы сдаем вам запечатанный чемодан? Сдаем. Мы не пишем каких-то расчетов на бумажках? Вы нас не застукали на этом? Не застукали. Вы не обнаружили, что мы беседуем на закрытые темы? Не обнаружили. Ну так останемся порядочными людьми и не будем шпионить друг за другом.

Горелик: Вы живете втроем, постоянно какие-то разговоры...

Ритус: Вы знаете, мы научились выключаться от таких разговоров. Выходя оттуда, научных разговоров мы не вели. А может быть еще все осточертело, потому что мы все время работали, и работали еще на кого-то, поэтому все время беседы с этим кем-то были там. Вот с этим Зысиным, с его сотрудниками. С Романовым, с которым мы корпим над отчетом. Потом, начинаем с Андреем Дмитриевичем беседовать, он нас потрошит, душу вынимает и прямо пальцем показывает ошибки... Нам очень стыдно, но, слава Богу, никого четвертого нет.

Горелик: А.Д. с некоторой обидой вспоминает в книге, как В.Л. его спросил: "Значит, Вы не только бомбочкой интересуетесь?!", а еще, мол, и космологией...

Ритус: Космологией? Это все началось потом. Когда я был там, с мая 1951 по май 1955, четыре года, Андрей Дмитриевич ни о чем, кроме двух тематик, а именно: 70 процентов времени это было водородное изделие и вторая тематика - это термоядерный реактор... Ну, еще его волновали сверхсильные магнитные поля, получаемые обжатием. Я помню, как он расстроенный приехал, по-видимому, в Курчатовском институте или еще где-то было заседание, где обнаружилось, что аналогичную идею высказал Терлецкий. Я его еще спрашивал: "Наверно, это он у Вас взял?" И чувствовалось, что наверно, нет, не было этого.

Горелик: Некоторое время тому назад Терлецкий предъявил версию, что Сахаров хотел к нему в аспирантуру поступить...

Ритус: Это не исключено. Он нам преподавал, а на старших курсах у нас был физический кружок, и старостой этого кружка был я, у нас была масса перемен. Руководителем кружка был И.А. Яковлев, потом был Иваненко, метеором промелькнул, он, видите ли подумал, что его берут только для того, чтобы заинтересовать нас - разочек потрепаться. А потом был Терлецкий. Он у меня вполне нормальную реакцию вызывал - тогда, он был достаточно молодой. У меня такое личное ощущение, ни на чем не основанное... правда интуиция у меня тогда не была так разработана как сейчас, но у меня такое ощущение, по реакции Андрея Дмитриевича на это дело... что Андрей Дмитриевич высказал независимо, и тот высказал независимо, и может быть этим тоже занимался раньше. То, что Терлецкий занимался электромагнитными полями, это я прекрасно знаю, я помню, что он мне давал читать работы какого-то советского физика рано умершего, тоже какие-то общие решения о полях. Так что Терлецкий этим интересовался. Готовя свою статью об А.Д.Сахарове и вот эту фразу, которую употребил там, я посмотрел и эту статью Терлецкого, которая была опубликована примерно в эти годы. Ему разрешили ее опубликовать, а Андрею Дмитриевичу - нет.

Горелик: Не знаю, насколько это верно, но мне сказал М.Л.Левин, что в его окружении было хорошо известно, что Терлецкий был чем-то вроде референта, или рецензента у Берии, что через него проходили все секретные отчеты, которые по этому ведомству шли, и в частности, прошел отчет об этой работе Сахарова. И он просто сумел довести ее до такой формы, которую можно было пробить в открытой публикации.

Ритус: Нам это было известно от Андрея Дмитриевича. Он рассказывал. Ему разрешили это сделать в виде отчета, все это было пробито, застолблено, все состоялось. Потом он поехал рассказать это где-то, обсудить. На этом совещании присутствовал Терлецкий и тоже рассказал это. Теперь, не исключено, что отчет Андрея Дмитриевича, посланный сюда в Москву, прошел через Телецкого, но отчет-то имел дату, и Терлецкому, если он что-то там стянул, нужно было создать некий опус, сданный до этого, или сделать вид, что он независимо работал. Во всяком случае, по реакции Андрея Дмитриевича... я у него прямо вытаскивал, я хотел... я ему очень симпатизировал, как и все мы, и хотел, чтобы он мне сказал: "Да, он у меня стянул". Он мне этого не сказал. У него была досада такая, мелькала, и я понял, что ему обидно, что кто-то другой его либо опередил или примерно в это же время сделал. Вот так у меня осталось. И в этом нет ничего плохого, если это действительно было сделано так. А если это не так, то значит в данном случае меня интуиция обманывает.

Горелик: А скажите, о ком-нибудь он говорил достаточно ясно, что кто-то у него стянул или что-то еще такое? Кто-то о нем сказал, что он ко всем людям относился с презумпцией порядочности, будь то сотрудник КГБ или еще кто-то. Всегда с ним говорил так, как будто он...

Ритус: Это верно. Я вообще не припомню такого случая, чтобы он кого-то "полил". Всегда была некая антитеза. Вот Игорь Евгеньевич, как легко ему было, как он мне рассказывал эту историю с Иваненко ...

Он рассказывал следующее. И.Е. сделал некую работу, находясь в Теберде. И по-моему, он решил шикнуть и на работе написал "Теберда". Они приехали в Харьков, в Харькове была какая-то конференция, и Игорь Евгеньевич в кулуарах обкатывал эту работу. У него был сложный расчет, идея была высказана. Дирак высказывал идею, что электромагнитные силы возникают в результате обмена фотонами. Причем, Дирак эту работу сделал в одном измерении, т.е. у него было пространственное измерение одно и время одно, у него в связи с этим был не Кулон - 1/r, а r. Дирак все это понимал и сказал, что в трехмерном случае будет Кулон. И после этого Фок и Подольский выпустили уже вдвоем работу, где получили Кулон. И.Е. решил перенести это дело на ядерные силы. Тогда никаких пи-мезонов не было известно, но было известно, что ядра испускают электроны и нейтрино. И он решил, что одно ядро испускает виртуально электрон и нейтрино, а другое - их поглощает, и наоборот, то есть они обмениваются такими частицами, которые испускаются в слабом взаимодействии. Он рассчитал, и там получилась очень высокая степень обратного расстояния, пятая, что ли, уж не помню... Но эта формула была пробита Игорем Евгеньевичем через математически сложную теорию. Он эту работу рассказал в кулуарах и слушателем был Иваненко, я так понимал И.Е., что только ему он и рассказывал.

Иваненко - очень эрудированный человек, нужно сказать. То, что он высказал, что ядро состоит из нейтронов и протонов, наверно, это нельзя у него отнять. Я думаю, что эта дискуссия наверно была небесполезна Игорю Евгеньевичу. По-видимому, в дискуссии Иваненко что-то вякал полезное и относящееся к делу, и эпилог был такой, что вдруг Иваненко спрашивает: "Вы не будете возражать, если я тоже опубликую заметку на эту тему?" И.Е. говорит: "Конечно". И чем кончаются их статьи? Одна за другой. И.Е. благодарит Иваненко, по-моему, и Иваненко благодарит И.Е. Письмо Игоря Евгеньевича заканчивается "Теберда". Я понимаю, что это все было получено в Теберде, благодарность, по-видимому, была высказана за то, что они обсуждали в Харькове. Я подумал, что если И.Е. считал, что это стянуто, то либо нужно было, по-видимому, иметь очень дружеские отношения с Иваненко, настолько, что ему было неудобно, либо он считал: "Что есть, то есть". Мне он рассказывал уже с обидой. По-видимому, после этого его взаимоотношения с Иваненко сильно изменились.

А от Сахарова я не слышал никогда никакого дурного слова, тем более нецензурного слова. Очень внимательный был человек.

Я помню, я приехал туда, самое позднее, 3 мая. А у него день рождения 21 мая, ему исполнилось 30 лет. Он меня не знал, тем не менее он меня приглашает... Ну, я поступаю прямо непосредственно в его группу. И он меня приглашает на день рождения. Знакомлюсь с Клавдией Алексеевной, впервые вижу свечи, 30 свечей на пироге, который она испекла. Очень узкий круг людей приглашен, человек 25. Остроумие, все шутят. Уже тертые калачи, приехали раньше меня. Я себя, конечно, стеснительно чувствую, но тем не менее, по-видимому, перебрал немножко, и вышел подышать. Майская ночь, звезды, я гуляю, вдруг слышу шаги. Андрей Дмитриевич идет. "Володя, как Вы себя чувствуете?" Погуляли и вернулись. Мне это как-то на всю жизнь запомнилось, так трогательно... И вообще ко мне он относился хорошо.

Но вот однажды я почувствовал, он действует по чужой воле. В каком-то смысле я "уникальная" личность в том, что я работал с ним и здесь и там. Потому что я только один перебрался в Москву в отдел, в котором он работал до и после Объекта. Романов хотел перейти, но это не удавалось.

Уже после того, как я одно письмо подписал, по поводу Жореса Медведева, и это письмо свою роль сыграло, одно из немногих писем - Жореса выпустили. Андрей Дмитриевич как-то мне звонит после этого, и говорит: "Володя, Вы не могли бы ко мне приехать". В Щукино он тогда жил. Я к нему приехал, на меня произвело впечатление, что его входная дверь была приоткрыта, - он завел себе такую привычку. Он снискал тогда уже лавры диссидента, я ехал нему и знал, что наш разговор, конечно, услышат, вся наша беседа будет записана, это безусловно. И он мне рассказывает самолетную историю, ленинградское дело. Он рассказывает, а я чувствую: дело какое-то липовое... Люди хотели угнать самолет. Да, они хотели улететь, но почему другие-то пассажиры виноваты? Он меня не может уговорить. Он хочет, чтобы я подписал это письмо. И мне так неловко отказать ему!.. А убедить себя я не могу. И я чувствую, что кто-то толкает, есть какая-то сила, которая заставляет - он делает не свое дело. И я отказался. Я перечислил три причины. Во-первых, они поступали как эгоисты, подвергали риску людей, ничего общего с их идеями не имеющих. Во-вторых, эти люди и подробности дела мне не известны, а в-третьих, я недостаточно защищен. Что такое? Я - доктор наук. Мне даже показалось, что он немного "злоупотребляет" нашими отношениями: он-то трижды Герой и т.д. Ему ничто. А я? Выйду сейчас и схватят. Как с Орловым...

Горелик: А Вы ездили к нему в Горький?

Ритус: Да, ездил. Я был у него дважды. Моя научная деятельность не соприкасалась с его. С его деятельностью соприкасалась деятельность Линде и, пожалуй, больше ничья. Но поскольку я с ним работал, то ему было приятно. Более того, еще до отъезда в Горький я рассказывал одну свою работу на семинаре. Это было как раз перед очередными майскими праздниками; он звонит мне, и говорит: "Володя, я заинтересовался этой Вашей работой. Вы не могли бы ко мне приехать Первого мая?" "А.Д., я с удовольствием с Вами обсужу, но вот как-то..." А мне с ним как раз было бы очень интересно ее обсудить, это была работа по квантовой электродинамике, и я считаю ее своей лучшей работой. Я его уговорил встретиться после праздников. Потому что у меня были в майские дни свои планы... Потом, честно говоря... это было после самолетного дела, и ехать второй раз к нему в майские дни, чувствовать себя не в своей тарелке... Мы встретились в ФИАНе, разговаривали о науке, по поводу этой работы, и в результате он сделал некое критическое замечание, - я сейчас не буду вдаваться в него, - которое у меня осталось в виде французской фразы: "Ваш сдвиг это что-то вроде фасон де парле". И моя дальнейшая деятельность по этому направлению привела к двум обширным работам, хотя все было сделано в той работе, которая была рассказана на семинаре, а дальнейшее было направлено на то, чтобы доказать, что это не фасон де парле. И я хотел ему об этом рассказать.

И когда я к нему первый раз приехал в Горький, то ли обстановка не позволяла, то ли моя скромность.... В общем, кое-что я ему рассказал, он слушал без особого энтузиазма, по-моему...

И у меня все эти годы стояло: "Я хочу ему рассказать, как пошло это дальше, раз он так заинтересовался. Нужно снять это, висящее надо мной..." Я ждал серьезного разговора, ведь он стимулировал меня, и это моя лучшая работа. Тут, недавно, я впервые в жизни столкнулся со знаменитым индексом цитирования. По другому совсем поводу. Всех заставили писать бумаги для получения грантов, черт бы их побрал... И я увидел, что наиболее цитируется моя другая работа, которая мне ничего не стоила. Сделал ее за полтора месяца. Она всюду цитируется, индекс цитирования - 150, а эта 30 набрала. И я понял, что цитируют те работы, где больше всего работает серых научных работников, которым понятны простенькие работы... Есть такой звон, дайте я тоже здесь ковырну... А глубокие работы долго-долго в тени... В них долго разбираться и т.д.

И знаете, я поймал себя на такой неприятной для меня лично мысли... Когда я узнал о его смерти, то первой моей мыслью было: "Этот разговор не состоится". Вот такая, какая-то страшная мысль для меня... И только потом - "Как?! Это непременно покушение, он не мог умереть так внезапно!"

Хотя теперь я безусловно верю, что он умер своей смертью, но к этому его просто привели, у него было очень слабое сердце. Его дочь Таня рассказала мне, что у него было очень слабое сердце, еще в юности у него была аритмия... За этим нужно следить. А если так, такие нервы, которые он потерял в голодовках... А его выступления на съезде? Ведь он попал в обстановку не для него, это другой человек. Поэтому я совершенно не понимаю эту даму, которая говорит, что он - это я, а я - это он, - Елену Георгиевну. Я ее немножко знаю. С уважением отношусь. Но это совершенно разные люди. Но это очень деликатная тема, не будем...

Когда одна американская корреспондентка меня спросила, были ли у Андрея Дмитриевича настоящие друзья? Я ей сказал, что настоящих друзей у него никогда не было, но Е.Г. была его настоящим другом, он увидел в ней то, что нужно было бы видеть в мужчине. Она обладает такими свойствами характера, которыми должен бы был обладать его друг-мужчина. Умным и полностью его понимающим. Она такими свойствами обладала, ему было с кем поделиться. Клавдия Алексеевна была простая женщина, ему с ней было неинтересно поделиться чем-нибудь таким: научными достижениями, деликатными вещами правового движения... Она, наверно, со страхом принимала его всю эту деятельность.

Горелик: Вы в статье пишите, что Сахаров был политически пассивен, и что у него была сильная эволюция. Вы основываетесь на его собственных признаниях или каким-то образом Вы имели представление о его позиции?

Ритус: Я уехал оттуда в 1955 году, и был какой-то длинный период, когда он работал там, а к нам наезжал редко-редко. Своей диссидентской деятельностью он начал заниматься в середине 60-х годов, но до нас это доходило... А потом он был зачислен в штат нашего отдела, я с ним регулярно встречался... Настолько регулярно, что однажды даже выполнил роль, совершенно не свойственную мне. У него был вариант..., другая женщина, о которой он пишет в воспоминаниях и которая могла бы соперничать с Еленой Георгиевной, и, с моей точки зрения, это была бы более подходящая кандидатура [смеется]. То есть я знал ее и до сих пор я с ней в хороших отношениях, бываю у нее... Но неважно... Надо было бы получить разрешение, чтобы что-то сказать... хотя тут ничего нет. Я сыграл роль дупла, которое связывало Машу и Дубровского. По-моему, когда я ему об этом сказал, я перепутал и сказал: "Татьяну и Онегина". Андрей Дмитриевич рассмеялся, но не поправил меня, возможно он тоже забыл [смеется]... И заключительная фраза у него была такая: "Да, мы с ней встречаемся по каким-то углам". А ей было просто неудобно с ним говорить в обществе осаждающих его после семинара. Он приходил в отдел, его осаждали люди... Он к ней относился с большим уважением... Но это другая тема.

О его эволюции. Возьмем те пять лет. Я упоминаю в статье рано погибшего Валю Климова, вот он у нас был действительно диссидент, разворачивал газету, и читал ее с саркастической улыбкой, и подчеркивал в ней противоречивые и ложные... Он читал между строк. Мы все тоже понимали, но мы над этим не иронизировали, на кой черт это нам нужно?! Мы находимся в таком месте... А он следил. Его вызывали в политотдел, и там его с песочком продирали, но никуда ничего, все хорошо... Мы иногда говорили с Андреем Дмитриевичем, но он - никакого интереса, никаких замечаний. Как он в душе относился, я не знаю. И вот вдруг такая эволюция.

Я думаю, что сильнейшее влияние на него вот что оказало. Очень большим стимулом... Был такой, ныне покойный, Виктор Юлианович Гаврилов, о котором я говорил вам. У меня есть его картины. Так вот, В.Ю.Гаврилов, когда были испытания нашего водородного изделия 1953 года, произвел на всех неизгладимое впечатление, особенно на Игоря Евгеньевича тем, что он проявил большие организаторские усилия, чтобы обезопасить окружающее население, увести, эвакуировать, рассчитать полосу, куда подует ветер, пойдут языки пыли и т.д. и д.д. И все поняли, что это очень важно, и как-то оценили эту деятельность. И Андрей Дмитриевич стал беспокоится о вреде, наносимом испытаниями. Это произвело на него сильное впечатление.

Тут я затрону Ваш вопрос: "Как вас оттуда выпустили?" А меня оттуда выпустили ценой непоездки на эти испытания. А к ним я имел отношение больше других; потому что я рассчитывал то, как должны среагировать приборы, если выделится столько-то энергии, и как, если столько... Чтобы оценить мощность. И два отчета выпустил по этому поводу. Так один отчет пошел насмарку просто потому, что взрывная волна всю экспериментальную установку задавила. И вот Игорь Евгеньевич ко мне подошел еще до этого и сказал: "В.И., я сделал заявку на Вас, решайте сами. Если Вы поедете на полигон, то это осложнит Ваш отъезд с Объекта. Потому что все это проходит через Берию...". Я отказался, я не видел испытания этого детища, над которым работал. А другие поехали...

Я же в это время поехал на юг и был в Гаграх. По-видимому тогда поехал, когда испытание произошло, и туда в Гагры приехал Игорь Евгеньевич, мы случайно с ним встретились. Он меня схватил в Морвокзале, затащил в угол и стал рассказывать об этом, и о Гаврилове. И я понял, что на них эта сторона их деятельности произвела наибольшее впечатление. Понимаете, раньше они все время думали, и мы, как бы выжать из этой установки побольше...

 * * *

О третьей идее будем говорить как об аналоге идеи Улама-Теллера. Романов пишет, что она ему стала известна на неком семинаре. То ли меня в это время не было, - могло быть такое, что я был в отпуске, - то ли еще где-то, но когда мне это стало известно, то я поразился, ее, так сказать, некой отчаянности: "Как?! Неужели не разнесет все?!" Какая -то ее внезапность. Как можно об этом подумать?! И со временем ко мне пришла такая мысль: не подсказал ли кто-то? Из людей - совершенно не физиков... "Если так вот взять..., то тоже что-то получается". Этого для профессионалов было бы достаточно. Для профессионалов очень важно, работает это или не работает. Что-то в таком духе... Такую догадку мне и Феоктистов сообщил. Сведения какие-то просочились, на уровне Ванникова, или Завенягина... И кто-то из них сказал, а что если вот так вот...

Я всегда вспоминаю Хрущева. Посещал он какой-то завод, где собирали электромоторы, ему рассказывали как устроен электромотор, вот там статор, вот ротор. Статор стоит на месте, ротор крутится.... А Хрущев сказал, и это проникло в печать: "А я им подкинул идею, а нельзя ли остановить ротор, чтобы статор крутился". Все посмеялись про себя, но кто-то и задумался... и т.д. Здесь нечто подобное сказали лица, аналогичные Хрущеву. А другие, профессионалы, могли увидеть в этом толк. Я сыграл роль полупрофессионала, - мне показалось это диким: "Все разнесет. Как может?" А Андрей Дмитриевич сыграл роль профессионала. Но не исключено, что опять моя интуиция меня подводит. Может быть, и независимо. Хотя Андрей Дмитриевич говорит, что это - коллективная идея, что в обсуждении с Зельдовичем возникла... Я не исключаю, что это подкинули тузы.

Горелик: А тузы-то откуда взяли, из разведки...?

Ритус: Как, между прочим, и идея МТР, что нужно поместить в магнитное поле... Какой-то молодой солдат прислал письмо... Это тоже затравочка... Очень важно. Неожиданный ракурс, а профессионалу достаточно, чтобы завестись.

Горелик: Вы допускаете, что руководители получили разведывательные данные и таким образом...

Ритус: Я допускаю.

Горелик: Сейчас известно, что Курчатову шла информация впрямую и в большом объеме, появились документы самого Курчатова...

Ритус: Эти документы не опубликованы, и то, что по атомной бомбе я видел по телевидению, - это подсказка. А что касается меня, например, то здесь я точно знаю, что когда я работал там, то Е.И.Забабахин, который позднее был начальником Уральского Объекта... Я с ним хорошо знаком, наши супруги дружат. Он армейский человек, окончил Академию Жуковского, занимался ударными волнами, их фокусированием, переводом урана в надкритическое состояние... И он сказал однажды в кругу, в котором и я был: "Когда я сюда приехал, то эту схему обжатия, - очень деликатная схема в виде сот, - мне уже сообщили, что это так нужно делать." Это было стянуто. Эту картинку я видел по телевидению в более грубом изображении, знаете, когда речь шла о супругах Розенберг, Фуксе и т.д. Что касается слойки, сахаризации, то нам ничего не было известно. Идея Гинзбурга - тоже. Они сразу поняли..., как только наш заряд взорвался, они сразу поняли по осадкам... Как и мы тоже. Я помню, покойный В.А.Давиденко лазал по снегу после взрыва американского, собирал образцы...

Горелик: Говорят, что на первые анализы просто не хватило чувствительности. Что наши попытки по осадкам определить что-то не дали результатов?

Ритус: Нет, дали. Дали результат, что не так, как у нас. Хотя до меня доходило, что результаты анализов были с большим разбросом от образца к образцу, особенно у Шальникова.

Горелик: Сахаров пишет о первом варианте, который Зельдович и Компанеец просчитывали, как "цельнотянутом", т.е. супербомба, сведения о которой, видимо, еще Фукс предоставил.

Ритус: Да, Фукс там был допущен к делам, которые потом загнулись. Как я вам говорил, Феоктистов поступил в группу Зельдовича, а я поступил в группу Сахарова. Я жил в одной комнате с Феоктистовым, частенько заходил в комнату, где работал Феоктистов. Они рассчитывали: длинная труба, наполненная дейтерием и т.д. Думали, что они ее с одного конца подожгут... Она и не шла, из-за того, что плотности не хватало.

Горелик: Я к тому, что если бы Андрей Дмитриевич эту идею Улама-Теллера получил бы в каком-то готовом виде, мог ли он об этом не писать, скрыть фактически, если он писал явно о том варианте как о цельнатянутом?

Ритус: Понимаете... В каком виде идея с трубой поступила, я не знаю. Может быть именно это и имеется в виду сейчас. Не знаю... А что касается Улама-Теллера, то, я думаю, что если и поступила, то в виде случайного обрывка, могло быть так, что ничего другого КГБэшники просто не знали. Может быть только очень косвенно и неопределенно... Нам было известно, что наш вариант весит три тонны, это вполне транспортабельно. А испытания, которые у американцев раньше прошли, это была такая бандура, охлаждаемая жидким гелием, весившая, по-моему, 50 или даже 65 тонн... В общем это было не то. Но они почему-то считали главным, что там основную энергию выделял не уран. А мы говорим так, что у нас сравнимый выход. Я не знаю точно... 40, 60%. Мы понимали, что у нас уран-то дал выход, потому что его делят термоядерные нейтроны. Значит, термоядерная реакция пошла, зажглась. В каком-то количестве дейтерий сгорел. А дальше мысль теоретиков работала так. Труба не пошла - не хватает плотности, явление сахаризации плотность повысило, но недостаточно, давайте повысим еще. А как еще? Мы сжали его обычным взрывчатым веществом, а мы его сожмем еще и атомным...

Горелик: Вы пишите в одном месте: "Мы не верили в политические доктрины..."

Ритус: Вы спросили меня, как это он перешел. Я пишу, что он совершенно политикой не интересовался, диссидентской деятельностью, и не высказывался. Например, Игорь Евгеньевич высказывался иногда таким образом, например: он считает, что талант организатора и политического деятеля - это значительно более редкий талант, чем, скажем, талант физика.

Касательно всяких фигур типа Сталина и т.д. я помню одно - когда умер Сталин, все были в каком-то оцепенении, и теперь из "Воспоминаний" Андрея Дмитриевича мы знаем, что он послал своей супруге некое письмо, где он скорбит. А я помню такую его фразу. У всех было впечатление, что что-то должно случится, а Андрей Дмитриевич говорит: "Да ничего не случится, общество - это настолько сложная система, там все маховики так устроены, что все будет вращаться по-старому. Все сцеплено". И действительно, проходит год, а все так и вертится. И более того, попытки перестроить это дело сейчас упираются в такую стену, так это все переплетено колючей проволокой, что народ и не хочет ничего.

Мне лично кажется, что направление его деятельности - как обезопасить ядерные взрывы, как проводить испытания наиболее безопасно, толкнули его к научной деятельности, насколько вредны испытания. А толкнуло его к этой деятельности... он хотел в этом направлении выступать открыто, и тут он столкнулся, по-видимому, с начальством. "Открыто - нет". Они не хотят, чтобы были известны фамилии занимающихся этим делом. Есть одна фамилия - Курчатов, а дальше - уже Харитон - все. Выпустил когда-то работу с Зельдовичем до войны. Вот и довольствуйтесь. Больше о нем никаких сведений нет. Он исчез. А об А.Д. вообще ничего не известно. Поэтому, когда после одного из испытаний, происходит эта сцена с Неделиным..., я себе отчетливо ее представляю, что это как удар хлыста по лицу Андрея Дмитриевича... Когда он сказал... тост за успешные испытания над полигонами, но не над городами, ну это хорошо известно. "Мол, не ваше дело". И это было ударом хлыста. Он понял, что он вложил в руки некой мафии такое оружие, которое уже перестало быть им управляемо. Он понял, что сделал какое-то черное дело, и вот тут уже запахло политикой на всю жизнь...

Горелик: Но само восприятие их как мафии ведь тоже возникло! Не было изначально. Он пишет, что в 40-е годы одним из главных мотивов было желание уравновесить.

Ритус: Это мнение действительно высказывалось тогда, но высказывалось на неком уровне, достаточно высоком. А если мы спустимся на более низкий уровень, грубо говоря, моего ранга, это конечно, низкий уровень... Практически все мы были солдатами этого дела. И мы видели, что настоящий-то интерес - заставить работать эту физическую систему, так вот, и конечно рвануть ее. А там что будет... Но сделать, да скорее американцев...! Вот это, как в любой научной работе. Когда у вас мелькнула какая-то идея наконец... Бывает так: вы работаете-работаете, ни черта у вас не получается, наконец что-то сцепилось. Дальше пошло, дальше расчет пошел. И как только вы это почувствовали, следующая мысль: "Черт возьми, неужели кто-то еще на Земном шаре высказал это же самое".

Вот допустим, человек не умеет ездить на лошади, он и так и так, - не получается, наконец, раз, какое-то неловкое движение, и он в седле! Он делает еще раз, и опять он в седле. Как просто оказывается. И он даже не может передать это словами, но он научился, он уже профессионал, и он думает, что еще кто-то также может, - скорее застолбить это направление. Торопятся. Такой вот стимул нашей деятельности! Мне очень хотелось, чтобы американцы этого не сделали, чтобы мы им нос наставили.

Но чтобы: "У них такая мощность, у нас такая. И если появилось преимущество, то давай сейчас и войну открывать?" Что, такая кровожадность?! На меня произвело чудовищное впечатление..., я прочитал это только в "Воспоминаниях" Андрея Дмитриевича. Оказывается у него была такая идея сделать какую-то гигантскую торпеду, которая так рванет вблизи американских берегов, что вызовет там волну цунами, и она затопит американские города и т.д. Когда он сказал об этой идее одному нашему адмиралу, тот ответил: "Мы привыкли воевать флот на флот, но не с населением". Андрею Дмитриевичу стало стыдно.

Эта идея меня шокировала так же, как одно событие совсем маленькое, о котором я узнал вскоре после моего приезда на Объект. Мне ребята рассказали такую вещь. Я познакомился с А.Д., мягкий такой человек... Вещь, которая не вписывается в его образ...

Хотя там хорошо кормили, но этим "бездельникам" захотелось чего-то вкусненького. Они решили поехать на базар, куда-то за зону и купить там что-нибудь вкусненького. Они купили не что-нибудь, а гуся. Когда они вернулись на Объект, то думали, что сдадут его в столовую - там приготовят. А гусь-то живой! А в столовой никогда не занимались убоем. Им нужно было его как-то умертвить. Как вы думаете, кто рубил голову гусю? Андрей Дмитриевич отрубил голову гусю. И, я думаю, что это он сделал, чтобы испытать себя. Он решил заставить себя. У меня такое было впечатление.

Мне кажется я проник в его характер. В каком-то смысле его мягкий характер близок к моему, так мне кажется. И я сопоставляю эту сцену с моментом из моей жизни. У моего товарища было духовое ружье, и мы с ним как-то стреляли, и я застрелил воробья. Воробей упал настолько быстро, что товарищ даже не заметил. А я говорю: "Нет, упал." Когда мы приблизились, то оказалось, что я попал ему прямо в грудь, и эта запекшаяся рана произвела на меня такое впечатление, что я больше никогда в жизни не стрелял.

И вторая сцена, когда я взял себя в руки. Я был студентом авиационного института, и мы поехали купаться в Химки. Там была вышка. Я плавал хорошо, но никогда не прыгал. За компанию я забрался на вышку и увидел, что высоко... Что делать? Прыгать - страшно, сойти - стыдно... Все-таки прыгнул...

-----------------------------------------------------------

В. И. Ритус. «Если не я, то кто?»[1]

Природа. 1990. №8. с. 10—19;
Из книги: Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове. Ред.: Б.Л.Альтшулер и др., М.: «Практика», 1996.

В начале 1989 г. в ФИАНе происходила подготовка к выборам нового состава Ученого совета института. В соответствии с новыми, демократическими правилами на каждого кандидата была составлена краткая научная характеристика, вывешенная для всеобщего обозрения в вестибюле. Вот характеристика на Андрея Дмитриевича Сахарова, написанная и при моем участии.

Кандидат в члены Ученого совета ФИАН
от Отдела теоретической физики

САХАРОВ АНДРЕЙ ДМИТРИЕВИЧ, 1921 г. рождения, главный научный сотрудник ФИАН, академик АН СССР, физик-теоретик с мировым именем, известен своими выдающимися работами в области термоядерного синтеза, теории элементарных частиц и космологии.

Основные результаты и направления исследований #А. Д.:

1) физические идеи и расчеты по созданию термоядерного оружия;

2) пионерская идея магнитного удержания плазмы и основополагающие расчеты установок по управляемому термоядерному синтезу;

3) идея и расчеты по созданию сверхсильных магнитных полей сжатием магнитного потока сходящейся взрывной волной (магнитная кумуляция);

4) работы по квантовой теории поля, теории элементарных частиц, в частности, мюонному катализу ядерных реакций (совместно с Зельдовичем);

5) трактовка гравитации как метрической упругости пространства: гравитация возникает в результате изменения энергии квантовых флуктуаций полей в вакууме при искривлении пространства, подобно тому как обычная упругость тел возникает в результате изменения энергии межмолекулярных связей при деформации;

6) работы по космологии, особенно о происхождении барионной асимметрии Вселенной.

А. Д. Сахаров известен своей выдающейся общественной деятельностью. Он лауреат Нобелевской премии мира, один из основателей и директоров международного «Фонда за выживание и развитие человечества», член Президиума АН СССР, член Ученого совета ФИАН, член научных академий США, Франции и многих других стран.

Эта краткая характеристика демонстрирует и вполне определенную эволюцию научной деятельности А. Д.: от работ первостепенной, даже грандиозной практической значимости, доведенных до конкретных результатов, А. Д. перешел к принципиальным исследованиям основ мироздания, в которых им были высказаны глубокие первопроходческие идеи.

Работа над водородной бомбой, безусловно, была исключительной во всех отношениях. Она принесла А. Д. славу талантливейшего физика-теоретика, распространившуюся сначала среди советской физической элиты, а затем и по всему миру. Именно за нее он был выбран в академики, удостоен званий Героя Социалистического Труда, лауреата Сталинской премии (неслыханного ранее масштаба — 0,5 млн. рублей), не говоря уже о таких сопутствующих правительственных подарках, как дача и автомашина.

Настала пора рассказать об основной идее этой работы, а также о своих впечатлениях об А. Д. в эти напряженные годы, когда я работал под его руководством (1951—1955), и позднее, когда он, отстраненный от секретной деятельности, вернулся в ФИАН и мы снова стали сотрудниками одного отдела — Отдела теоретической физики им. И. Е. Тамма.

* * *

После моего приезда на объект[2] в течение двух дней, ушедших на оформление пропуска в теоретический отдел, я перезнакомился со всеми теоретиками, кроме А. Д. и И. Е. Тамма, который был в это время в Москве. Когда я появился в отделе, А. Д. вышел ко мне из своей комнаты, широко улыбаясь и энергично потирая руки, как будто предвкушая предстоящее удовольствие. Потом я узнал, что эта его привычка была просто признаком хорошего настроения.

Это был высокий круглолицый человек с темными длинными, чуть редкими ниспадающими набок волосами и небольшим животиком. Его фотография вместе с Курчатовым очень хорошо передает его облик той поры. Более того, глядя на нее, я так и слышу его мягкую грассирующую речь. Мы познакомились. Вдруг все куда-то исчезли. А. Д. подвел меня к доске, взял в левую руку мел и со словами «Объект устроен следующим образом» начертил большую окружность. Оригинал, подумал я, он хочет познакомить меня с устройством города и для экономии рисует его схему центрально-симметричной, хотя в действительности это не так, я уже походил по улицам. А. Д. начертил меньшую окружность, идеально концентричную первой, и сказал еще несколько фраз, в которых я с трудом находил логику. Лишь только минуты две спустя я, наконец, стал понимать, что речь идет совсем о другом объекте, речь шла о водородной бомбе.

Хотя устройство водородной бомбы известно теперь уже и школьникам[3], тем не менее уместно сказать, в чем именно состояла идея А. Д. Основная задача была в том, чтобы с помощью энергии, выделенной при взрыве атомной бомбы, нагреть и поджечь тяжелый водород — дейтерий, т. е. осуществить термоядерные реакции

d + d ® p + t + 4 МэВ

d + d ® n + Не³ + 3,3 МэВ

идущие с выделением энергии и, таким образом, способные сами себя поддерживать. Казалось бы, для этого нужно заложить слой дейтерия в обычную атомную бомбу между делящимся веществом (полым шаром из U²³⁵ или Pu²³⁹) и окружающей его взрывчаткой, кумулятивный взрыв которой переводит делящееся вещество из подкритического состояния в надкритическое. Оказалось, однако, что при этом дейтерий не успевает достаточно нагреться и сдавиться и термоядерная реакция практически не идет.

В этой связи напомним, что скорость dd-реакции определяется поперечным сечением s_dd(v) этой реакции, зависящим от относительной скорости сталкивающихся ядер, и концентрацией дейтерия n_D. Действительно, каждый дейтон в единицу времени может столкнуться с s_dd(v)vn_D другими дейтонами. После усреднения по тепловому (максвелловскому) спектру скоростей эта частота столкновений или обратное «время жизни» дейтона <s_dd(v)v>n_D зависит лишь от температуры и концентрации дейтерия и определяет долю дейтерия, сгоревшего за время взрыва Dt:

Для увеличения доли сгоревшего дейтерия А. Д. предложил окружить дейтерий оболочкой из обычного природного урана, который должен замедлить разлет и, главное, существенно повысить концентрацию дейтерия. В самом деле, при температуре, возникающей после атомного взрыва, атомы окружающего вещества практически полностью ионизованы. Давление такого газа равно p = nkT, где n — суммарная концентрация ядер и электронов. Из равенства давлений и температур на границе дейтерия и урана получаем, что концентрация ядер дейтерия

пропорциональна плотности r_U урана с коэффициентом пропорциональности, слабо зависящим от материала оболочки (Z — атомный номер, A — массовое число, M — атомная единица массы). Поэтому урановая оболочка, плотность которой в 12 раз больше плотности взрывчатки, на порядок повышает концентрацию дейтерия. Такой способ увеличения скорости термоядерной реакции наши сотрудники назвали «сахаризацией».

Рост скорости dd-реакции приводит к заметному образованию трития, который тут же вступает с дейтерием в термоядерную реакцию

d + t ® n + He⁴ + 17,6 МэВ

с сечением, в 100 раз превышающим сечение dd-реакции, и в 5 раз большим энерговыделением. Более того, ядра урановой оболочки охотно делятся под действием быстpых нейтронов, появляющихся в термоядерной dt-реакции, и существенно увеличивают мощность взрыва. Именно это обстоятельство заставило выбpать уpан в качестве оболочки, а не любое дpугое тяжелое вещество (напpимеp свинец).

Мощность термоядерного процесса в дейтерии можно было бы значительно повысить, если с самого начала часть дейтерия заменить тритием. Но тритий очень дорог. Поэтому В. Л. Гинзбург предложил вместо трития использовать литий-шесть, который под действием нейтронов генерирует тритий в реакции

⁶Li + n ® He⁴ + t + 4,8 МэВ

с очень большим сечением. Действительно, термоядерный заряд в виде дейтерида лития (Li⁶ D) привел к радикальному увеличению мощности термоядерного процесса и выделению энергии из урановой оболочки за счет деления, в несколько раз превосходящему термоядерное энерговыделение.

Таковы физические идеи, заложенные в самый первый вариант нашего термоядерного оружия.

* * *

В этот же период параллельно с основной деятельностью А. Д. интенсивно работал над идеей магнитного термоядерного реактора (МТР). Такой реактор мыслился им в виде соленоида, свернутого в тор, т. е. имеющего вид бублика, внутренность которого заполнена дейтерием. Дейтерий разогревается мощными разрядами тока, текущего по обмотке, который одновременно создает внутри бублика магнитное поле, препятствующее попаданию плазмы на стенки тора. Поражает близость масштабов (10 м) и других характеристик этих установок, рассчитанных тогда А. Д., к масштабам и характеристикам токамаков, созданных много лет спустя как у нас, так и за границей.

Создание сверхсильных магнитных полей сжатием магнитного потока внутри полого металлического цилиндра было третьей важной идеей А. Д., высказанной в те годы. Цилиндр обжимался кумулятивным взрывом. Пересечение движущимися стенками цилиндра магнитных силовых линий создавало в стенках ток, который в свою очередь создавал дополнительное магнитное поле внутри цилиндра. Все это приводило к тому, что магнитный поток Ф =pR²H внутри цилиндра оставался неизменным, а, следовательно, напряженность поля росла обратно квадрату радиуса цилиндра.

Позднее оказалось, что аналогичную идею высказал примерно в то же время Я. П. Терлецкий. Мне казалось, что А. Д. был немного огорчен этим обстоятельством.

Экспериментальные работы по сжатию магнитного потока, начатые по инициативе А. Д., привели в 1964 г. к рекордному значению магнитного поля в 25 млн. гаусс.

* * *

Все эти годы А. Д. работал с исключительным напряжением, приходил в отдел раньше всех и уходил позже всех, а ведь у него уже была семья — жена Клавдия Алексеевна и две маленькие дочери Таня и Люба, мы же все были на 5—8 лет моложе его и холосты.

До сих пор меня не покидает прямо-таки физическое ощущение напряженности работы А. Д. Однажды вхожу я в его кабинет[4] и вижу, что он сидит за столом, обхватив голову руками и устремив взгляд на чертеж. Потом он поворачивает голову ко мне и я вижу, как несколько его длинных черных волос падает на этот чертеж. Не мудрено, что «подавляющее большинство» увидело его совсем другим.

Помимо собственной работы и участия в многочисленных совещаниях, где приходилось принимать очень ответственные решения, А. Д. много времени уделял руководству работами сотрудников. Помню, мы с Ю. А. Романовым рассчитывали вероятность одного редкого процесса в макросистеме, при этом, естественно, существенно использовали теорию вероятностей. Написали черновой вариант отчета и отдали его читать А. Д. На третьей или четвертой странице он обнаруживает логическую ошибку, мы хватаемся за голову, исправляем это место и все последующее. А. Д. читает дальше — снова ошибка, опять сказывается наше недостаточное владение теорией вероятностей, опять исправляем конец. И что же? А. Д. находит еще одну ошибку, на этот раз последнюю. Ощущения позора не осталось лишь потому, что все это знали только мы трое, замечания А. Д. были мягкими и тактичными, а уровень его так сильно отличался от нашего.

В данном случае мы были готовы к разговору и довольно быстро схватывали его замечания. Трудно было тогда, когда обсуждалась какая-то неясная проблема. Каждый высказывал свои соображения, но соображения А. Д., как правило, трудно было понять — он мыслил не ортодоксально. Похоже было, что все мы ищем ответ, пользуясь выученными правилами, а он интуитивно чувствует его и обосновывает свой путь к нему в целом, а не отдельные шаги. Впрочем, сказывалось, конечно, и отсутствие у нас опыта самостоятельной теоретической работы.

* * *

При такой напряженной работе А. Д. мы редко видели его отдыхающим, но все же вот несколько «нерабочих» эпизодов.

Как-то в самом начале пребывания на объекте Сахаров и Романов отправились за город прогуляться по лесу и набрели на колючую проволоку — границу «зоны». Их задержали солдаты, вызвали по телефону грузовик, усадили в кузов на пол с выпрямленными ногами и доставили в такой позе на КПП. За время поездки ноги затекли, колени болели. Оказывается, это типичный прием охраны для предотвращения побега заключенных. Не правда ли, многозначительное начало!

Недели через три после моего приезда А. Д. исполнялось 30 лет (21 мая 1951 г.). Вечером на празднование в его коттедж (А. Д. с семьей занимал половину небольшого деревянного двухэтажного дома — 3 комнаты плюс кухня) собралось около 20—25 человек и я в том числе. Клавдия Алексеевна испекла большущий пирог и украсила его тридцатью зажженными свечами. Я хотя и слышал о таком обычае, видел его впервые. Вечер мне очень понравился, было много веселого и остроумного. И вина тоже. Возможно поэтому через некоторое время я почувствовал необходимость выйти на улицу подышать свежим воздухом. Была теплая, почти южная звездная ночь. Вдруг слышу сзади шаги, оглядываюсь, меня догоняет А. Д.: «Володя, как вы себя чувствуете?». Я был тронут его вниманием. Мы погуляли немного и вернулись.

* * *

В разгар нашей деятельности отделу (а точнее, Тамму и Сахарову) выделили автомашину «Победа» с шофером (женщиной), и хотя от нашего жилья до места работы было минут 20 ходу, мы часто этой машиной пользовались. Обычно сначала на работу приезжал А. Д. Вторым рейсом — ватага молодежи. Игорь Евгеньевич приезжал третьим рейсом, значительно позднее. Однажды я решил воспользоваться этой машиной, чтобы поехать по делам на «завод» (т. е. к экспериментаторам), согласовав с А. Д. то, что после приезда туда я машину отпускаю. Мы оба забыли об Игоре Евгеньевиче! Он был вынужден прийти пешком и дал взбучку А. Д. Тот все выслушал молча, обо мне не сказал ни слова. Для окружающей молодежи сцена была неприятной, но поучительной. Позднее я был свидетелем, как Игорь Евгеньевич извинялся перед А. Д. за свою горячность.

В зеленом уголке объекта (на территории «генеральской дачи» для важных гостей) были устроены волейбольная площадка и теннисный корт, которые, как это ни странно, частенько пустовали. Однажды мы затащили А. Д. поиграть в теннис. Пришла посмотреть и Клавдия Алексеевна. Вот соперник А. Д. подает мяч. А. Д. провожает его глазами, думая о чем-то своем, потом, встрепенувшись и как-то по-донкихотски, взмахивает ракеткой, которая описывает холостой полукруг.

— Клава, ты видела, как я ударил? — спрашивает он жену.

— Адик, по-моему, ты промазал.

— Да, но если бы я попал, какой это был бы удар!

* * *

Как-то меня командировали в Москву в группу Л. Д. Ландау, которая занималась численным решением математических задач, составленных нашей группой. Срочно нужны были промежуточные результаты. Я впервые встретился и разговаривал со Львом Давидовичем, и он, проводив меня в помещение своей группы, сказал: «Сейчас я познакомлю Вас с нашими ребятами». Мне было тогда 25 лет, и я непринужденно разговаривал часа два с «ребятами», которые, правда, показались мне постарше меня (у одного была большая лысина, у другого оставался еще заметный пушок на голове). Помню, они очень интересовались А. Д., стараясь понять, какого ранга он физик, с кем его можно сравнить. Для меня тогда в СССР не существовало более талантливого физика, чем он.

Попутно я должен был выполнить некоторую деликатную миссию: дело в том, что задание, результатами которого я интересовался, было составлено А. Д. и мною, точнее, он набросал эскиз, а я проконтролировал его и наполнил необходимыми подробностями. При этом оказалось, что А. Д. забыл написать один важный член дифференциального уравнения в частных производных, а я этой ошибки не заметил. Когда позднее мы ее обнаружили, я сильно огорчился и хотел послать в Москву исправление, но А. Д. сказал, что там люди квалифицированные, с этим уравнением дело имели и ошибку исправят. Так оно и оказалось. Мои собеседники были явно польщены, когда я передал им слова А. Д. Перед моим уходом между ними возникла небольшая дискуссия — кому подписывать мой пропуск. Оказалось, что один из них был Е. М. Лифшиц, а другой — И. М. Халатников.

* * *

Вскоре после смерти Сталина на часто возникавший вопрос, что же теперь будет, А. Д. как-то заметил: «А ничего, все пойдет по-старому, сложная система подчиняется своим внутренним законам и сама себя поддерживает». И добавил, что отдельный человек, даже высокопоставленный, влияет лишь на ближайшее окружение. Вообще же в эти годы А. Д. был политически пассивен. У нас в отделе работал В. Н. Климов, сотрудник более молодой, чем А. Д., и, кажется, член партии (он трагически погиб в горах, не достигнув и 30 лет). Валя читал газеты с «карандашом», многое умел видеть между строк и открыто иронизировал над противоречиями и ложью, которые тогда распространялись в печати. Иногда даже «качал права». Его неоднократно вызывали в горком (у нас он назывался «политотдел»), прорабатывали и, слава богу, отпускали. Все мы по-человечески его понимали, но смотрели на эту «деятельность» с некоторым удивлением, считая ее бесполезной и опасной. Мне кажется, что так же относился к ней и А. Д., хотя я никогда не слышал от него ни ее одобрения, ни осуждения. По существу, Валя был для многих из нас первым «инакомыслящим» или даже «правозащитником», а ведь время было бериевское.

* * *

После успешного испытания первого варианта советской водородной бомбы И. Е. Тамм покинул объект и полностью сосредоточился на работе в Теоретическом отделе ФИАНа, куда в 1955 г. перевел и меня. Поэтому, если не считать редких встреч, в моем общении с А. Д. появилась пауза вплоть до 1969 г., когда и он вернулся в Теоретический отдел ФИАНа. В эти годы (1956—1969) А. Д. продолжал работать над совершенствованием термоядерного оружия, за что был удостоен еще двух Звезд Героя Социалистического Труда, однако все большее внимание уделял он и работе по открытой тематике — мюонному катализу ядерных реакций (работа 1957 г.), барионной асимметрии Вселенной (1967), связи гравитации с физикой элементарных частиц (1967), обсуждению  Kє K–є переходов, которые теперь мы назвали бы переходами с обменом двумя W-бозонами (1967).

В последние годы в связи с поисками распада протона его работа о барионной асимметрии Вселенной получила очень широкое признание, т. к. в ней впервые такой распад предсказывался. А. Д. исходит из модели горячей расширяющейся Вселенной и показывает, что для возникновения наблюдаемой барионной асимметрии Вселенной необходимы три условия:

1) существование взаимодействий, в которых не сохраняется барионное число;

2) нарушение в этих взаимодействиях зарядовой (С) и комбинированной (СР) четностей;

3) нахождение Вселенной вдали от теплового равновесия.

Поскольку реакции с изменением барионного числа никогда не наблюдались, А. Д. предполагает, что взаимодействия между кварками и лептонами, не сохраняющие барионное число, осуществляются промежуточными дробнозаряженными бозонами крайне большой массы порядка планковской. Поэтому такие реакции интенсивно идут только при грандиозных энергиях или когда Вселенная имела температуру порядка или выше пороговой температуры рождения промежуточных бозонов. Это означает также, что такие X-мезоны могут распадаться по каналам с разными барионными числами B₁ и B₂ и относительными вероятностями r и 1 — r. Тогда распад системы X+X из бозона и антибозона приводит к системе с ненулевым барионным числом

если вероятности r и Їr парциальных зарядово-сопряженных каналов различаются. Это действительно может быть вследствие несохранения С и СР-четностей.

Однако, если Вселенная при таких температурах находится в тепловом равновесии, то количество барионов обязательно должно быть равно количеству антибарионов. Это является следствием СРТ-теоремы, согласно которой массы и времена жизни частиц и античастиц должны быть одинаковыми, а их распределения пропорциональны exp (–М/kT). Так как Вселенная нестационарна и очень быстро выходит из теплового равновесия, то это делает предложенный А. Д. механизм нарушения ее барионной симметрии эффективным.

* * *

В 1967 г. А. Д. опубликовал очень интересную статью «Вакуумные квантовые флуктуации в искривленном пространстве и теория гравитации» [1]. Для понимания этой работы нужно вспомнить, что, согласно Эйнштейну, гравитация — это искривление пространства, вызванное присутствием материи, т. е. реальных частиц и полей, обладающих ненулевой плотностью энергии. Знаменитое уравнение Эйнштейна как раз утверждает, что кривизна пространства пропорциональна плотности энергии, причем коэффициентом пропорциональности служит гравитационная постоянная Ньютона G, деленная на скорость света в четвертой степени:

кривизна ~ (G/c⁴)·плотность энергии

А. Д. считает, что это уравнение в действительности носит полностью динамический характер и кривизна, умноженная на c⁴/G, есть не что иное, как изменение плотности энергии вакуума из-за искривления пространства, т. е. из-за введения в вакуум реальной материи с определенной плотностью энергии. А. Д. надеется, что квантовая теория поля позволит найти изменение энергии квантовых флуктуаций полей в вакууме как функцию кривизны пространства. В первом приближении эта функция должна быть линейной по кривизне с коэффициентом пропорциональности, целиком определяемым свойствами очень коротковолновой части спектра квантовых флуктуаций. С другой стороны, согласно Эйнштейну, этот коэффициент равен c⁴/G. Таким образом, гравитационная постоянная определяется физикой элементарных частиц при очень больших импульсах.

* * *

В эти годы, с 1956 по 1969 гг., в личной жизни А. Д. произошли серьезные события, одно из них радостное — рождение сына, другое трагичное — смерть Клавдии Алексеевны. Этот период ознаменовался также существенной эволюцией общественно-политических взглядов А. Д.

Испытания термоядерного оружия становились все более частыми и более мощными, они наносили ущерб природе, заставляли переселять тысячи людей, угрожали их здоровью и жизни. Участие А. Д. в их подготовке и осуществлении поставили перед ним ряд острых моральных проблем. А. Д. стал активно выступать за прекращение испытаний ядерного оружия, что привело его к конфликту с Н. С. Хрущевым и другими высокопоставленными лицами. Несмотря на достижение ядерного паритета, оружие, произведенное сверх всякой меры, стало превращаться в средство политического шантажа, распространения политического господства, в угрозу миру и жизни всего человечества. А. Д. приходит к выводу, что для устранения угрозы самоуничтожения человечества необходимо сближение нашей страны с демократическими государствами Запада, признание приоритета общечеловеческих ценностей над идеологическими. Эта концепция сформулирована им в статье «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», опубликованной в 1968 г. за рубежом.

Власти отстраняют А. Д. от секретной работы. Он возвращается в Москву, в ФИАН и становится во главе правозащитного движения в стране. Вместе с тем, А. Д. регулярно участвует в работе семинара Теоретического отдела, бывает на заседаниях его Ученого совета, иногда рассказывает о своих работах. Мы получаем возможность обсудить с ним как физические, так и политические проблемы. Последние, разумеется, в частном порядке. Именно в то время расцветает инакомыслие, в разговорах появляются и наполняются содержанием такие понятия, как гласность, плюрализм, альтернативные выборы, многопартийность, конвергенция.

Многие из нас разделяли убеждения А. Д., хотя и считали некоторые из них слишком далеко идущими. В нас же глубоко сидел страх за свою судьбу, да и за судьбу всего Отдела. И хотя сотрудники Отдела не подписали ни одного письма, порочащего А. Д., даже во время самых злобных кампаний против него, реально мы ему не помогали. Про себя могу сказать, что в числе других я подписал составленное А. Д. письмо в защиту Ж. Медведева (это имя мне было известно) и был очень рад, когда узнал о его освобождении из психиатрической больницы. По-видимому, это один из немногих случаев, если не единственный, когда к голосу общественности прислушались. Но я не подписал письма в защиту участников так называемого «самолетного дела». С чувством глубокого неудобства перед А. Д. я высказал ему тогда три причины: 1) нельзя подвергать опасности жизнь других людей ради своих личных целей; 2) участники и подробности дела мне неизвестны; 3) у меня нет надежного иммунитета против репрессий властей. Эти вопросы, кроме последнего, возникали, конечно, и для самого А. Д., но, решив их для себя, он, по-видимому, считал, что здесь нужно положиться на него. Относительно же иммунитета он сказал, что для обладания таковым достаточно степени доктора наук. До сих пор мне кажется, что я поступил правильно, но почему на душе «кошки скребут»? Это был долгий, откровенный разговор в его старой квартире в Щукине, во время которого он сказал, что готов пойти на жертвы, имея в виду, в частности, ссылку.

Вообще, я не раз разговаривал с А. Д. о его правозащитной деятельности. Мне казалось, что ему нужно ограничиться и сосредоточиться на составлении программных статей и выступлений по глобальным вопросам, волнующим человечество и нашу страну, что он делал тщательно и глубоко продуманно. Его выступления в защиту отдельных лиц и по некоторым частным вопросам иногда, как мне казалось, были слишком уязвимы для ортодоксальной критики и должны были отнимать у него много времени, энергии и нервов (хотя бы для получения достоверной информации и написания многочисленных прошений). Как-то я поделился своим мнением с Еленой Георгиевной. «Да я все время ему об этом говорю», — ответила она. Но орбита дел, в которые вовлекался А. Д., все расширялась и расширялась.

На мой вопрос, почему так уязвимо составлена телеграмма Пиночету по поводу П. Неруды, он ответил, что текст уже был готов, когда ему предложили подписать его, что придраться всегда можно, было бы желание, важно, чтобы цель была достигнута. Тут я в который раз ощутил, что у него просто не было чувства страха: главное — достижение цели, об ущербе собственной персоны он не думал.

Другой раз я спрашивал его, почему он защищает такое-то дело, казавшееся мне безнадежным. «Если не я, то кто?» — спросил он. Да, у него были единомышленники, но только немногие из них сумели побороть в себе это чувство страха. Фактически, он поступал так, как должен поступать нормальный человек, и своим примером учил нас этому.

* * *

Введение войск в Афганистан взволновало всю нашу страну. С кем бы мне ни приходилось беседовать, все выражали возмущение этим актом. Но открыто выступил только А. Д. и очень немногие. Реакция последовала незамедлительно — ссылка в Горький, лишение всех правительственных наград.

Мой первый визит к А. Д. в Горький (вместе с сотрудником нашего отдела И. В. Андреевым) был в январе 1983 г. Дом, подъезд, квартиру без труда нашли по рассказам предыдущих посетителей и в радостном возбуждении, отряхивая снег перед дверью, лихо пожали руку постовому. На шум вышел улыбающийся А. Д., и мы оказались в квартире. Минут через 10 раздалось треньканье входного звонка, А. Д. открыл дверь, и мы услышали вежливую просьбу постового: «Андрей Дмитриевич, разрешите посмотреть паспорта Ваших гостей». По-видимому, он принял нас за начальство, а может, был просто порядочным человеком. Днем пришла начальник находившегося рядом почтового отделения, принесла письма для А. Д., в том числе из-за границы. Нам понравилось, что разговор ее с А. Д. был тоже очень уважительным. Писали незнакомые люди, священник, все так или иначе связанные с гуманистическими организациями.

Мы рассказали А. Д. все, что сами знали, и немного о своих работах. Днем А. Д. устроил обед, заметную часть которого приготовила Елена Георгиевна, находившаяся в Москве и передавшая его нам в специальной сумке, а другую часть готовил сам А. Д., доверяя нам лишь неквалифицированную работу — мытье посуды и пр. После обеда А. Д. объявил час отдыха, прилег сам и нас заставил. Я к этому не привык и вскоре стал бродить по квартире, невольно обращая внимание на места возможного подслушивания. Ничего подозрительного не обнаружил. Случайно увидел на письменном столе начало меморандума А. Д. об арабо-израильском конфликте. Позднее А. Д. показал мне книгу А. Пайса об Эйнштейне, где было упоминание о серьезной заинтересованности и участии Эйнштейна в деле Валленберга. А. Д. рассказал подробности. Странно, что несмотря на гласность, только что вышедший русский перевод этой книги (1989) имени Валленберга не содержит.

Во время моего второго визита в Горький (9 февраля 1984 г.) после обмена мнениями о научных новостях А. Д. продемонстрировал свое умение работать с небольшим компьютером, присланным ему из-за границы. Он, в частности, запрограммировал и решил задачу о движении Меркурия вокруг Солнца с учетом эффектов общей теории относительности и, таким образом, численно нашел скорость смещения перигелия Меркурия. Работа с «умным» компьютером доставляла ему истинное удовольствие. После обеда, протекавшего в том же духе, что и прошлый раз, и небольшого отдыха А. Д. рассказал о том, что его мучило: его письмо Ю. В. Андропову с просьбой разрешить Елене Георгиевне продолжить лечение за границей уже три месяца остается без ответа. «Подожду еще неделю и объявлю голодовку», — сказал он. Я убеждал его не делать этого, просил хотя бы подождать, говоря, что в связи с длительным отсутствием Андропова ходят слухи о его серьезной болезни, возможны изменения в верхах и, следовательно, изменения по отношению к А. Д.

Надо же быть такому совпадению, именно в этот день Андропов умер, но его заменил К. У. Черненко. Новое письмо А. Д., на этот раз к Черненко, сначала долго оставалось без ответа, а потом сообщили, что ответ будет после майских праздников. Как известно (см. журнал «Знамя», 1990, № 2), 2 мая Елена Георгиевна на глазах у А. Д. была задержана сотрудниками КГБ и позднее осуждена. Объявленная А. Д. 2 мая 1984 г. голодовка, помещение его в больницу и последовавшее затем варварское обращение с ним медиков и агентов КГБ изменили его неузнаваемо.

* * *

После этих событий я встретился с ним только в день возвращения в Москву. Хотя радостные волнения преобладали, тяжело было видеть изможденное лицо, ввалившиеся ласковые глаза, сутулые плечи, отощавшую фигуру. И если духовно он выстоял и победил, физическая травма оказалась неизлечимой.

Часто можно слышать вопрос: как мог такой великий гуманист, каким оказался А. Д., заниматься созданием термоядерного оружия, да еще для столь бесчеловечного, недемократического сталинско-бериевского режима? Задают и другой вопрос: что же побудило его перейти от столь успешной разработки все новых моделей ядерного оружия к проблемам мира и разоружения, к защите прав человека?

Мне кажется, что ответы на эти вопросы связаны с эволюцией творческого духа А. Д. Он был прежде всего талантливейшим физиком и изобретателем, и возникшие у него в свое время идеи по созданию термоядерной бомбы и термоядерного реактора рассматривались им исключительно как возможные решения грандиозных научно-технических проблем, а не решения задач военного и политического противостояния США и СССР. Проверка правильности этих идей, их реализация были удовлетворением его творческого самолюбия. Вопреки пропаганде, мы не верили в реальную угрозу со стороны США, но дух соперничества (кто быстрее и лучше сделает), безусловно, был, как и вообще в любой научно-исследовательской работе, тем более, что вначале мы были позади.

И когда в середине 50‑х гг. эти идеи осуществились и прояснили не только физическую картину, но и ее перспективы, интересы ведущих ученых стали перемещаться в другие области. Вместе с тем ими был завоеван громадный авторитет и осознана глубина своего творческого потенциала. В это же время А. Д. увидел, что его детище в руках узкой властолюбивой группы людей становится орудием распространения геополитического господства. По сути это был вызов автократии творцам научно-технического прогресса. И мы должны быть счастливы, что этот вызов был принят человеком с громадной интеллектуальной мощью, высочайшими гуманистическими принципами, человеком совести и долга. И он отдал все свои силы разработке путей выхода из создавшегося кризиса. Мог бы кто другой сделать это вместо него?

Цитируемые источники

1.    ДАН СССР. 1967. т. 177. c. 70—71.

[1] Природа. 1990. №8. с. 10—19

[2] Окончив физический факультет МГУ в декабре 1950 г., я был в оставлен в аспирантуре. Между тем, М. А. Марков рекомендовал меня И. Е. Тамму в группу по реализации идеи А. Д. Сахарова, создаваемую в исследовательском центре вдали от Москвы. Когда в начале мая 1951 г. я был туда «откомандирован», мне казалось, что именно здесь находится крупный засекреченный ускоритель, о котором в Москве ходили слухи.

[3] Ядерное оружие. —БСЭ. 1958. т. 51. с. 320—321; Ядерный взрыв. — Физический энциклопедический словарь. 1984. с. 917—918.

[4] Кстати, его кабинет охранялся одним из двух телохранителей, симпатичных молодых людей, которые нам не мешали, но каково было А. Д., ведь они дежурили около него круглосуточно.