Г.Горелик

Виталий Гинзбург - у истоков “сахароведения”

 

По страницам Литгазеты

 

Познакомившись с Виталием Лазаревичем Гинзбургом почти сорок лет назад, я не мог предположить, что когда-нибудь буду обсуждать с ним историю изобретения термоядерной бомбы, религиозность Эйнштейна и загадки личности Андрея Сахарова. В статьях и выступлениях Гинзбург проявлял страсть физика-теоретика и научную трезвость, от которых до военной техники и, тем более, до религии как до луны в пасмурный день. Научная трезвость его выходила за пределы науки. В начале 1970-х годов “Литературная газета” проводила опрос видных людей науки на тему “Наука и общество”. Благолепие нарушил ответ академика В. Л. Гинзбурга: “К сожалению, в пределах имеющихся у меня сведений, нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств”.[1]

К такому же грустному выводу пришел и я на основании личного опыта. Этот же опыт помог мне познакомиться с академиком, став предметом журналистского расследования в статье Литгазеты "Отлучение от гравитации"[2]. Суть дела была в том, что некий влиятельный физик-администратор пытался отлучить молодого физика от науки, а тот не покорился. Журналист Литгазеты в этой личной истории увидел проблему общественную: работай Эйнштейн не в швейцарском бюро патентов, а в советском, не смог бы он опубликовать свою теорию относительности. Потому что в СССР, объяснил автор, “нередко статья представляется в журнал вместе с так называемым «актом экспертизы»”, а такие документы дают лишь в научных учреждениях, но не в патентном бюро. Журналисту следовало бы вместо “нередко” написать “всегда” и пояснить смысл самой экспертизы, ясный из казенной заключительной фразы на стандартном бланке: “статья не содержит секретных сведений и может быть опубликована в открытой печати”. Сказать это в открытой печати, однако, журналист не мог, - то был маленький секрет большой советской науки.

Чтобы избежать юридических осложнений, журналист дал героям статьи псевдонимы, но события изложил точно. Главный отрицательный герой профессор Еремеев орудовал именно актами экспертизы, чтобы отлучить от науки недавнего выпускника-теоретика (то бишь меня), работавшего, правда, не в патентном бюро, а в научном издательстве. Долгий поединок скромного советского Давида с советским Голиафом, как ни странно, завершился в пользу Давида. За подробностями отсылая к статье, напомню, что Литгазету, точнее – ее вторую половину, называли Гайд-парком при социализме и читали практически все советские интеллигенты. В статье хватало реалий, чтобы теоретики “вычислили”, кто такой Еремеев, и гнев его дошел до редакции, но без особых последствий.

А среди сочувственных откликов Литгазета опубликовала мнение академика Гинзбурга, предложившего, чтобы любой человек в СССР имел “право без всяких препон посылать свои статьи в научные журналы, где судьба этих статей будет определяться на основе их научной ценности”, а “получать акты экспертизы должны сами редакции журналов”.

Газетную дискуссию завершил официальный ответ замминистра, пообещавшего принять меры и учесть предложения. А для меня история закончилась неофициальным приглашением академика Гинзбурга, которым я не без трепета воспользовался. Тогда я не знал еще, что когда-то и ему довелось побывать героем Литгазеты, притом под своим именем. В гораздо более страшные времена, в октябре 1947-го, статья, названная “Против низкопоклонства!”, обрушилась на него:

“В изданной в 1947 году массовым тиражом брошюре проф. Гинзбурга “Об атомном ядре” полностью бойкотируются фамилии Иваненко и Гапона… Мезонная теория ядерных сил разработана Иваненко и Соколовым в 1940-1941 годах…. Однако в недавней обзорной статье доктора Гинзбурга “Теория мезотрона и ядерные силы” беззастенчиво замалчивается и это достижение советской физики…. И совершенно нелепым пресмыканием перед американской наукой является последняя статья доктора Гинзбурга… Доктор Гинзбург…, говоря об интересующем нас излучении, замалчивает авторство Иваненко… Дальше этого позорного стремления замалчивать открытия советской науки, затирать советских авторов – некуда идти”.

Очень может быть, что доктору Гинзбургу и некуда было бы идти, но подоспела “спецпроблема” в виде водородной супер-бомбы, одним из отцов которой ему предстояло стать. Впрочем, я не знал и этого, когда пришел к нему в Физический институт Академии наук (ФИАН) в 1978 году. И не знал, что среди тех, кого Гинзбург “ бойкотировал”, был прототип Еремеева.

Расспросив, подкупающе просто, чем я занимаюсь, Виталий Лазаревич посоветовал ходить на его семинар. Семинар назывался общемосковским, был общесоюзным и, главное, общефизическим. Научные новости и темы докладов могли касаться любой области физики. Семинар собирал сотни участников, и руководитель семинара старался, чтобы пришедшие на семинар уходили обогащенными.

В те годы меня особенно занимала проблема размерности физического пространства. У проблемы была содержательная история и волнующие, как мне казалось, перспективы. Познакомившись с моими изысканиями, В.Л. предложил мне “рассказать трудящимся”, как он выражался, – то есть на семинаре, – о том, что я успел узнать и понять. Нечего и говорить, что после этого я с еще большим рвением вдумывался вглубь пространства-времени.

Своевольная история науки, увы, не пошла навстречу мне и нескольким зарубежным трудящимся, которых волновал тот же вопрос. Однако даже история вопроса была достаточно интересна, чтобы стать темой расследования, диссертации, а затем и книги. Не без удивления я понял, что становлюсь историком науки.

Историей Гинзбург тоже интересовался , так что остались и темы для обсуждений. В частности, мы обсуждали вопросы, связанные с “Эйнштейновским сборником”, ответственным редактором которого был он. Составитель сборника, которому я помогал, заболел, и болезнь, увы оказалась смертельной. Виталий Лазаревич предложил мне взять на себя обязанности составителя. Я был польщен и удивлен, поскольку по-прежнему служил в издательстве, вне академической науки. В.Л., однако, на такие формальности внимания не обращал. Около семи лет, до кончины советской власти и, увы, вместе с ней “Эйнштейновского сборника”, я совмещал штатную службу в издательстве с внештатной историей фундаментальной физики.

 

Истории естествознания и спецтехники

 

Когда своевольная история России с помощью М.С.Горбачева открыла новую главу, я почувствовал это на своей научной шкуре. Для меня нашлось место в Академической науке – в Институте истории естествознания и техники. Мои внештатные увлечения стали штатными. Открылась и совершенно новая тема истории науки, до того запретно-секретная, – тема советского ядерного оружия. Далековато, можно подумать, от фундаментальной физики. На самом деле — не слишком. Первую термоядерную, или водородную, бомбу изобрели в центре чисто-академической физики – в ФИАНе, в группе под руководством Игоря Евгеньевича Тамма, а этот чистый теоретик верил, что новая фундаментальная теория будет основана на проникновении вглубь структуры пространства-времени. Изобретатели водородной бомбы, ученики Тамма, Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург разделяли научный энтузиазм учителя .

Отцы советской термоядерной бомбы: И.Е. Тамм, В.Л. Гинзбург, и  А.Д. Сахаров (с дочкой) в 1947–1948 годах.

 

О термоядерных заслугах Сахарова можно было догадаться и без официальных подтверждений, три звезды Героя соцтруда физикам не давали за чисто научные достижения. О заслуге же Гинзбурга - “одного из самых талантливых и любимых учеников Игоря Евгеньевича”, по выражению Андрея Сахарова, стало известно лишь из его «Воспоминаний», опубликованных в 1990 году. [3]   Изобретение они сделали в 1948 году, вскоре после того, как в ФИАНе, решением правительства, была создана спецгруппа в помощь основной группе Я. Б. Зельдовича, которая уже несколько лет занималась термоядерной спецфизикой в Институте химической физики.

О самом изобретении Сахаров рассказал кратко:
“По истечении двух месяцев я сделал крутой поворот в работе: а именно, я предложил альтернативный проект термоядерного заряда, совершенно отличный от рассматривавшегося группой Зельдовича …. Я ниже называю это предложение «Первой идеей». Вскоре мое предложение существенно дополнил Виталий Лазаревич Гинзбург, выдвинув «Вторую идею»”.

Объяснил Сахаров и свою лаконичность:
“О периоде моей жизни и работы в 1948–1968 гг. я пишу с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Я считаю себя пожизненно связанным обязательством сохранения государственной и военной тайны, добровольно принятым мною в 1948 году, как бы ни изменилась моя судьба”.

Когда после смерти Сахарова рассекретили исторические названия двух термоядерных идей 1948 года, стало ясно, почему он их не упомянул. Сами названия – “Слойка” и “Лидочка” – уже кое-что раскрывали: в водородной бомбе было нечто слоистое, а первые три буквы Лидочки намекали на спецначинку Слойки – дейтерид лития LiD.

Узнав все это, я решил использовать личное положение в служебных целях – получить пояснения самого Гинзбурга. Осенью 1990 года состоялась наша первая обстоятельная беседа под магнитофон. В.Л., не скупясь, рассказывал, что помнил, но было ясно, что вся эта тема ему не очень интересна: “Если говорить по-настоящему, то и сахаровская идея, и моя эта идея – мелочи. Для людей, которые понимают, что такое настоящая современная физика, – это же плевый пустяк”[4]. При этом Гинзбурга удивило реальное значение его LiDочки, подчеркнутое Сахаровым. Дело в том, что В.Л. был лишь ограниченно допущен к секретам и совершенно не допущен к их воплощению в оружейном железе. Чему он-то был очень рад, поскольку мог продолжать занятие чистой наукой.

Достижения в теоретической физике и в инженерно-физическом изобретательстве меряются разными шкалами. Гинзбурга интересовала лишь первая, Сахарова – обе, а советских руководителей – только вторая. Избранный в Академию наук в 1953 году Гинзбург лишь много позже понял, что заблуждался, считая свое избрание следствием его достижений в чистой науке, – в глазах начальства “пустяковая” LiDочка значила несравненно больше.

Это не значит, что В.Л. недооценивал Сахарова:

“Я о нем могу четко сказать: он, безусловно, очень талантливый человек, именно физик талантливый, он был из того материала, из которого мог получиться, конечно, настоящий толк, в смысле физики. Просто... У него всегда был такой изобретательский дух... Да, он был сделан из материала, из которого делаются великие физики.” [5]

При этом В.Л. смотрел на своего младшего коллегу трезво:

«Сахаров был очень закрытый, изолированный. С ним не поговоришь. … Он был какой-то уединенный, с какой-то перегородкой [в общении] с людьми. Ни с кем он сверх-близок не был. На что уж Женя [Е.Л.Фейнберг] его любил... Ну нет, он к Жене, конечно, хорошо относился. Я с ним никогда в настоящей дружбе не был...”[6]

Тем более весомы слова В.Л. Гинзбурга:

“Андрей Дмитриевич Сахаров был личностью исключительной, необыкновенной. Его обычными мерками не измеришь. Думаю, что можно говорить о феномене Сахарова. Я его знал сорок четыре года. Но никак не могу претендовать на то, что понимаю его как следует. Но нужно ли этому удивляться? Нет, не нужно. Такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чем-то таинственна и для обыкновенных людей загадочна. Но все это как-то лежит в другой плоскости. А то, что он был чистым человеком, светлым человеком, это очевидно.

Мне как физику ясно, что он обладал редчайшим научным талантом и оригинальностью. Яков Борисович Зельдович, как вы знаете, сам был выдающимся физиком, но он мне так говорил: "Вот других физиков я могу понять и соизмерить. А Андрей Дмитриевич – это что-то иное, что-то особенное". Я тоже это чувствую, но так сложилась жизнь, что Сахаров не смог целиком посвятить себя чистой науке.

… Настоящая статья, как можно надеяться, также внесет свой вклад в "сахароведение" – этот термин, конечно, непривычен и даже смешно звучит, но, по существу, он имеет не меньше прав на существование, чем "пушкиноведение" или "ньютоноведение" ”.[7]

  Андрей Сахаров в последний год жизни.

 

Читая это, я не знал, что стану первым историком-“сахароведом”. А когда через несколько лет взялся за расследование жизни Сахарова, одним из главных источников и критиков для меня стал, конечно же, Гинзбург.

Первым возник вопрос: Почему водородную бомбу изобрели новички, до того сосредоточенные на чистой науке, а не специалисты физико-технической школы, уже несколько лет работавшие над атомной бомбой?

Ответить можно так, что нужен попросту незаурядный изобретательский талант. Но важны и условия, в которых талант работает. В группе Тамма занялись новой секретной проблемой в том же вольном духе, в каком они решали проблемы чистой науки. Это проявилось уже в словах: фиановские названия “Слойка” и “Лидочка” выглядят легкомысленно на фоне официальных названий ядерных бомб “РДС-1, -2, -3...” и названия проекта Зельдовича “Труба”, сухо отражавшего форму конструкции.

В скучной этой трубе надлежало воспроизвести физический процесс, происходящий в глубинах Солнца, где огромное давление вынуждает ядра водорода соединяться, образуя ядра гелия и рождая энергию Солнца. В “Трубе” предполагали разместить водород (точнее, его изотопы - дейтерий и тритий, легче соединимые), а внутри-солнечное давление заменить атомным взрывом, который, как считалось, зажжет термоядерную реакцию, и чем длинее труба, тем мощнее был бы  взрыв. Оставалось найти оптимальные соотношения веществ и размеров. В соответствующих расчетах группа Тамма и должна была помогать группе Зельдовича.

Между этими группами было важное различие. В ФИАНе не знали, что исходную идею “Трубы” добыла разведка (вместе с детальными данными об атомной бомбы). Зельдович это знал и, похоже, слишком доверял научным авторитетам мировой сборной в США, откуда идею «импортировали». Назовем эту импортную идею Нулевой, помня о Первой и Второй. Самая большая порция разведданных относительно Нулевой идеи пришла в СССР весной 1948-го. Руководство страны увидело в этом доказательство активной американской работы над водородной бомбой и, чтобы “догнать и перегнать”, как раз и создали в ФИАНе вспомогательную группу.

 

 
С такой мировой сборной соревновались советские физики. СУПЕРБОМБА, выделенная заглавными буквами и порученная Эдварду Теллеру, - это и есть проект водородной бомбы, названный в СССР «Трубой».

 

Для фиановцев “Труба” была идеей Зельдовича, которую им надо было – по его заданиям – доводить до ума. Поэтому усомниться в этой идее им было проще, чем Зельдовичу. После того как, усомнившись, Сахаров изобрел рецепт Слойки, а Гинзбург добавил в ее начинку LiDочку, группа Тамма полностью переключилась на Слойку. А группа Зельдовича продолжала разрабатывать Трубу. В 1948 году никто не знал, что два года спустя американские физики признают Нулевую идею нулевой и по ценности. Еще четыре года спустя это поймут и в СССР и проект «Труба» закроют.

 

 
«Отец» американской термоядерной бомбы Эдвард Теллер и «отец советской LiDочки» Виталий Гинзбург, 1992.

 

Всё это ясно сейчас, когда рассекречены и опубликованы тысячи страниц секретных архивов. А в 1990-е годы трудно было представить, что поток развединформации вслед за секретами атомной бомбы не принес в СССР и секреты бомбы водородной. Самостоятельность советской LiDочки поставили под вопрос два американских журналиста, книга которых знакомила мир с только что раскрытым бывшим советским агентом Младом (в миру Теодор Холл). Узнав, что, помимо атомных секретов, тот в 1947 году сообщил советской разведке об американских работах с литием, журналисты многозначительно пояснили: “Русские быстро осознали важность этой идеи и усовершенствовали ее. В декабре следующего года советский физик Виталий Гинзбург предложил использовать дейтерид лития-6 как источник трития в советской водородной бомбе”.[8]  При этом журналисты назвали литий вместе с водородом, гелием и бериллием “четырьмя загадочными легкими элементами”, но не объяснили, что же загадочного в этих действительно самых легких, но давно известных элементах.

Биографы Холла-Млада, похоже, не знали, что литий – это первое твердое вещество из легких элементов, и потому с ним проще обращаться чем с газами водорода, дейтерия и трития. Не знали, похоже, что еще в 1932 году литий использовали в первой ядерной реакции на ускорителе. И наверняка американцы не читали популярную брошюру Гинзбурга 1946 года “Атомное ядро и его энергия”. Там он пояснил запас ядерной энергии именно на примере легкого лития (а не тяжелого урана, как делали другие авторы): “Вместо целого поезда с углем можно было бы взять 100-200 граммов лития”.[9] Поэтому, когда спустя два года Гинзбург включился в работу по водородной бомбе, кому как не ему было начать с лития? Но важно, конечно, было не просто назвать литий, а указать конкретный механизм его применения. Гинзбург сделал это в марте 1949 года. «Отец» американской термоядерной бомбы Эдвард Теллер сделал то же самое, по его собственному признанию, на полтора года позже. [10]

 

Везет же некоторым

 

Подытоживая свою жизнь, Виталий Гинзбург пришёл к выводу, что ему не раз везло. [11]  Изобретение «LiDочки» — показательный пример. Предложив использовать в «Слойке» дейтерид лития, он не сразу увидел все плюсы своего предложения. Разглядел он их три месяца спустя, но не знал, насколько эти плюсы велики. Ему не хватало некоторых физических параметров, которые можно и нужно было измерить, на что требовалось время. Этим занялисьэкспериментаторы ФИАНа, не зная, что такие измерения, уже сделанные в США,  успели стать разведданными.

Получив эти данные, Ю.Б. Харитон, научный руководитель работ по ядерному оружию,  в марте 1949 года обратился к высшему руководству с предложением предоставить их Тамму. Руководство, однако, решило, что передавать Тамму разведматериалы «не следует, чтобы не привлекать к этим документам лишних людей», можно лишь сообщить обезличенные выписки, «без ссылки на источники».[12]

Самым «лишним» был Гинзбург. Сохранилось короткое секретное письмо Харитона в ФИАН, содержащее четыре строчки цифр – “предварительные экспериментальные данные”. На листе – пометка Тамма “т. Сахарову для ознакомления” и пометка Сахарова “Ознакомился 7/V-49”. [13] А Гинзбургу листок не показали. Но в этом уже и не было нужды: то, что было разведданными в СССР, за две недели до того опубликовал американский журнал “Physical Review”[14] Из этих данных следовало, что LiDочка – в сто раз лучшая термоядерная взрывчатка, чем предполагал Гинзбург.

 

 
«Предварительные экспериментальные данные» — «без ссылки на источник», направленные Харитоном в ФИАН для Тамма и не показанные Гинзбургу.

 

Это не просто везение, это – редкостная удача. А удача, говорят, – награда за смелость. В данном случае, за смелость в науке и в жизни.

Секретные данные Гинзбургу не показали по причине его данных анкетных: в 1946 году он женился на “политической преступнице” и дочери “врага народа” Нине Ивановне Ермаковой, которой после тюрьмы и лагеря было запрещено жить в больших городах. Прописалась она в деревне недалеко от города Горького. А московский доктор наук Гинзбург приезжал в Горьковский университет – читать лекции. В Горьком они познакомились и поженились, вопреки советскому здравому смыслу и друзьям-доброжелателям. Гинзбурга не волновал ограниченный допуск к скучным для него “научно-плевым” совсекретам. И он был просто счастлив, когда, по той же причине, его не послали вместе с Таммом и Сахаровым на секретный “Объект” (он же Арзамас-16, ныне Саров) воплощать эти совсекреты в бомбы. Он остался в Москве, занимаясь любимой чистой наукой. Именно в те годы он сделал работу по сверхпроводимости, которая полвека спустя принесла ему Нобелевскую премию.

  
Виталий Гинзбург и Нина Ермакова. Город Горький, 1947 год.

 

А за то, что его LiDочка хорошо показала себя в первом испытании водородной бомбы в августе 1953 года, его наградили Орденом Ленина, удвоенной Сталинскую премией 1 степени и выбрали в Академию наук.

Не менее интересна роль, которую LiDочка НЕ сыграла в истории, хотя вполне могла. Ведь Слойка не была последним словом термоядерной техники. За первой и второй идеями последовала третья, о которой Сахаров написал: “Более высокие характеристики наш проект приобрел в результате добавления “Третьей идеи”, в которой я являюсь одним из основных авторов. Окончательно “ Третья идея” оформилась уже после первого термоядерного испытания в 1953 году”(точнее, весной 1954 года).

А осенью 1952 года, когда Слойка полным ходом воплощалась в “изделие”, газеты сообщили, что в США провели “эксперимент, связанный с исследованиями по термоядерному оружию”. [15] Физики Объекта сообразили, что американский эксперимент – это термоядерный взрыв, и решили сравнить американское “изделие” со своим, собрав “осколки” взрыва, попавшие в атмосферу. Они собрали свежевыпавший снег, надеясь выделить из него характерные изотопы, образованные при ядерном взрыве, но надежда не оправдалась, – не хватило чувствительности приборов, то бишь умения экспериментаторов (лишь год спустя в СССР начались систематические исследования по обнаружению далеких ядерных взрывов).

А если бы осенью 1952 года удалось уловить американские микро-осколки, советские физики-бомбоделы попали бы в трудную ситуацию, поскольку в том американском взрыве литий не участвовал. И пришлось бы гадать, как это американцы обошлись без LiDочки. Этот вопрос, вполне возможно, побудил бы т. Берию предпринять особые разведусилия, чтобы получить на него ответ. И правильный ответ озадачил бы еще более: американцы, действительно, обошлись без LiD, но мощность их “изделия” в 25 раз превысила расчетную мощность Слойки! Какие оргвыводы сделал бы т. Берия, только ему и т. Сталину было известно.

К счастью для физиков, тогда трудный вопрос не возник. А сейчас известно, что американское испытание 1952 года было основано на идее, переоткрытой в СССР весной 1954-го и названной Сахаровым “Третьей”. Из-за того, что Вторую идею (LiDочку) американцы придумали позже, их изделие 1952 года было не бомбой, а огромным сооружением. Лишь к весне 1954 года в США накопили достаточное количество LiD, чтобы воспроизвести ту же мощность, уменьшив сооружение до размеров бомбы.

В истории “ Третьей идеи” есть свои загадки и парадоксы, которые до сих пор вызывают споры. [16] В эти споры, однако, не включался автор Второй идеи - Гинзбург, хотя он и участвовал в государственной коммисии по приемке Третьей идеи, о чем рассказал со свойственной ему прямотой:

“Я там [на Объекте] один раз был, но ничего не помню. Помню какую-то колокольню. Меня в 1955, по-моему, послали на какую-то экспертизу. Я ничего не понял, – очень мне не хотелось этого делать. Входили в комиссию Тамм, Келдыш, Леонтович и я [и И.М.Халатников]. По-видимому, какой-то вариант водородной бомбы … Я ни черта по существу не помню. …Чисто парадное было мероприятие, за что я потом получил орден Трудового Красного Знамени”. [17]

Если не участием в комиссии 1955 года, то другими своими трудами, Виталий Гинзбург  свои награды заслужил. И уж точно заслужил благодарность историков науки за яркие свидетельства о жизни советской физики.

 

Наука и нравственность

 

Многое ныне известно об уникальной нравственной атмосфере школы Леонида Исааковича Мандельштама, в которой Виталий Гинзбург и Андрей Сахаров входили в большую науку. [18] Важную роль в самой возможности этой школы сыграл директор ФИАНа, а с июня 1945 года президент Академии наук – Сергей Иванович Вавилов. Осознав это, я стал искать доводы, чтобы объяснить его роль скептическому читателю и перевесить жесткие слова Александра Солженицына в книге «Архипелаг ГУЛАГ»:   “ Академик Сергей Вавилов после расправы над своим великим братом пошел в лакейские президенты Академии Наук”.

Самый яркий довод я нашел в воспоминаниях Гинзбурга – в описании “некоего молодого человека, как говорят, “подававшего надежды”. Был он довольно плохо воспитан (правда, скорее, это не вина его, а беда, однако дела это не меняет), раздражал своей нервозностью (ее принимали за нахальство) и, наконец, иногда говорил явные глупости. Известно, ум и способности — разные категории. Так вот, я помню выражение лица Сергея Ивановича в ряде случаев: он все видел, несомненно, бывал недоволен, но не реагировал словом или делом и, главное, когда нужно, помогал этому человеку, защищал его”.[19]

У меня был кандидат на роль этого “нервозного” человека. К этому кандидату В.Л. относился с симпатией, хоть и не без иронии. Но я ошибся. Читая рукопись моей книги, В.Л. спросил, понимаю ли я, что тут он имел в виду самого себя? И разрешил снабдить цитату этим пояснением.

Помог мне В.Л. понять и то, какова доля правды в мнении Солженицына, назвавшего “чудом” появление Андрея Сахарова “в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции”[20]. Конечно же я знал, что в окружении Сахарова – и в ФИАНе и на Объекте – были люди высокой морали. Но не менее очевидным было проявление иного рода в письме сорока академиков, которые, в алфавитном строю, в газете “Правда” 29 августа 1973 осудили академика Сахарова.

“Написали. / Подписали: / Впереди – / Четыре Б, / Позади – / Один на Э”,

как их припечатал в поэме “Сорокоуд” однокурсник и друг Сахарова – М. Л. Левин. [21]

Под письмом не было подписи академика Гинзбурга, к нему я и обратился за разъяснением:

“Я мог по ошибке подписать первое письмо против Сахарова. Меня не было в Москве. Мне повезло. В прессе еще ничего не было, собрал Келдыш [президент Академии Наук] группу академиков и сказал: “Вы знаете, нам нужно, чтобы защитить Андрея Дмитриевича...”. … Я с ужасом думаю, что это первое письмо мог подписать, мог осрамиться на всю жизнь”.[22]

Второе академическое письмо организовывалось спустя два года – в связи с присуждением Сахарову Нобелевской премии мира. Из тех, кому предложили это письмо подписать, отказались пять человек, а 72 академика послушно встали в строй. Докладывая в ЦК о проделанной работе, организаторы наябедничали на отказавшихся:

“Не подписали этот документ:
— академик Зельдович Я. Б., мотивируя тем, что письмо следует написать в другом духе и что он предполагает подготовить индивидуальное письмо;
— академик Харитон Ю. Б. считает, что такое письмо не надо направлять, так как члены Академии наук СССР и он в том числе уже протестовали против действий академика Сахарова;
— академик Капица П. Л. считает, что необходимо вызвать Сахарова для объяснений на заседание Президиума Академии наук СССР и только после этого соответствующим образом реагировать на его действия;
— академик Канторович Л. В. заявил, что он, как новый лауреат Нобелевской премии, подписание коллективного письма для себя считает несвоевременным и думает написать индивидуальный протест;
— академик Гинзбург В. Л. не подписал письмо, мотивируя это личными соображениями”[23]

На мой вкус отказ Гинзбурга – самый ясный и честный. А свои наблюдения за «послушными» коллегами по Академии, он как раз, похоже, и суммировал в ответе на анкету Литгазеты, сказав, что у него “нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств”.

Имеется и комментарий Сахарова на эту тему:

“Тогда в ФИАНе обстановка напоминала контору домоуправления. В ЖЭКе не выдают никаких справок, пока не предъявишь расчетную книжку с уплаченной квартплатой. А у нас не выдавали характеристик ни для защиты диссертации, ни для загранкомандировок, пока не подмахнешь квитка с осуждением Сахарова. Только Виталию Лазаревичу удалось уберечь наш отдел от этого унижения”.

Эти слова Сахарова запомнил его студенческий друг (и вовсе не друг В.Л.Гинзбурга) – Михаил Левин. Разговор этот состоялся в Горьком, когда друзьям удалось ускользнуть от надзора спецслужб, пресекавших общение Сахарова “с посторонними”. [24]

В Горьком Сахаров провел три долгие страшные голодовки. Первую он держал вместе с женой – Е. Г. Боннэр, две другие – один. Он стремился добиться разрешения на выезд из страны одного человека: первый раз – невестки Боннэр, затем – ее самой; и дважды достиг поставленной цели. В “Воспоминаниях” Сахаров объяснял, почему он чувствовал ответственность за их судьбу, почему видел в них заложниц своей общественной деятельности, но мало кого убедил.

Гинзбург, как и многие близкие Сахарову люди, был уверен, что Е. Г. Боннэр могла предотвратить эти голодовки. После многолетних занятий “сахароведением” я не разделяю эту уверенность, но и опровергнуть ее не могу. В.Л. не делал секрета из своего отношения к Е.Г.Боннэр. Поэтому я с особым интересом ожидал его реакцию на главу “Андрей и Люся” в моей рукописи. Я бы не удивился, если бы В.Л. по прямоте характера проявил бы свое раздражение. Но он, сделав несколько десятков замечаний по другим главам, относительно этой спросил, не слишком ли мало я написал “о ней”. В.Л. знал, что такое любовь, не преуменьшал ее роль в жизни физика-теоретика и в этом сходился с Андреем Сахаровым.

Если же говорить о социальной жизни науки, то история сходным образом выделила этих двух свободолюбивых физиков-теоретиков: среди “отцов водородной бомбы” лишь они удостоились нобелевских наград. И это несколько уменьшает горечь проблем сахароведения.

 

 

 

Приложение. Из письма В. Л. Гинзбурга от 24 декабря 2000

 

Дорогой Геннадий Ефимович!

Как я Вам говорил, я, к сожалению, медленно читаю и, частично в этой связи, у меня гора непрочитанных книг и статей. Поэтому и Вашу книгу, получив ее, я сначала лишь “понюхал”, а наткнувшись на с. 20 на неточность (с давлением света) как-то потерял особый импульс к чтению. Но потом все же стал читать, и теперь не могу оторваться - сейчас я на 263 странице. Поскольку писать мне легче, чем читать (!), я и начал писать это письмо, не дочитав книгу до конца. Дело в том, что Ваша книга мне очень понравилась, и я ее, конечно, прочту, и решил принести пользу - сообщу Вам свои замечания. Во-первых, они могут пригодиться для английского издания, а во-вторых, м. б. будет и второе русское. Итак, мои замечания.

1. О с. 20 я Вам уже говорил. Я понял, что Вы заменили импульс давлением не от непонимания, а “для простоты”. Это безусловно неудачно, и отпугнет от книги многих. То же относится к с. 223. Совет - обязательно исправьте. [25]

…

11. Стр. 212. Тут Вы совершенно не правы. [26] См. “О науке, ...” с. 198. [27] Сейчас посмотрел подробнее, и понял, как часто я бываю крайне глуп и непроницателен. В цит. месте (стр. 198 моей книги) я пишу, что был выбран “совершенно случайно”, и я так думал даже в 1979 г. (!), и лишь после рассекречивания все понял, что дело было в “лидочке” (с. 204 той же книги, примеч. 6). Вы здесь ссылаетесь (Ваше примеч. 267) на интервью со мной в 90 г. Тогда, очевидно, уже понимал. Из Вашего же основного текста можно подумать, что у меня “не было сомнений” уже в 1953 г. Конечно, Ваша неточность спасает меня от свидетельства моей неосведомленности и глупости, но по сути сказано у Вас неверно.

12. Стр. 241 и Ваше примеч. 309. [28] У меня действительно очень плохая память (к счастью, не на все), но я решительно не помню, чтобы ездил с Дау к Завенягину и т. д. Как знаете, меня не допускали к “бомбовой” работе и я, правда, ездил ( в частности, вместе с Халатом [И.М.Халатников]) на “объект” в 1955 г., но никакой работы мне не поручали. Вместе с тем, после отказа или полуотказа Дау работать, его группа должна была продолжать какую-то деятельность под рук. Халата. Поэтому я склонен думать, что в примеч. 309 фактически фигурирует не Гинзбург, а Халат. … В принципе, я мог что-то забыть. Кстати, этот эпизод не бросает на меня тень, но все равно хотелось бы знать правду. И узнать ее, в принципе, возможно, ведь все это (визиты Дау к Завенягину) и т. д. они, конечно, фиксировали. Я не призываю Вас тратить на это время и максимум, что можно сделать это в примеч. 309 добавить: “Как сообщил автору В. Л. Гинзбург, он совершенно не помнит этого эпизода и думает, что речь идет о ком-то другом, тем более, что в 1955 г. или позже ему (Гинзбургу) не поручали и не пытались поручить какую-либо спецработу”. Я убежден, речь шла не обо мне, а скорее всего о Халате, ибо и по типу задач (расчеты кпд и т. д.) я совсем был в стороне, а Халат ими занимался. В общем, мелочь, а что было бы, если бы мне приписали какую-либо пакость, пойди доказывай, что ты не верблюд!

…

15. Стр. 260. Очень сомневаюсь в Вашей версии. [29] И. Е. [Тамм] действительно хотел выбрать А. Д., как и меня, в членкоры. Но, если бы его попросили (особенно Курчатов) подписать письмо “в академики”, он, как я думаю, не стал бы отказываться. Это на него и не похоже, и вообще неправдоподобно. Возможно, И. Е. не было под рукой. Думаю, что И. Е. не случайно предлагал А. Д. “только” в членкоры. Ведь и он был членкором, и очевидно, что его заслуги в науке были совершенно несравнимы с сахаровскими. Быть может поэтому Курчатов и Ко даже и не предлагали И. Е. подписать представление. Это самое вероятное. А гипотезы типа, что И. Е. “не мог поставить свою подпись” представляются мне совершенно нереальными.

…

25 Это не замечание. Просто прочитав § 18 (пока до с. 387), я задумался об АДС и Солже [А.И.Солженицын] - ведь знал обоих. Из того, что прочел у Вас (что-то читал и раньше, но забыл), я безоговорочно на стороне А. Д. (я не касаюсь здесь критики ранних взглядов А. Д. со стороны Солжа, с. 376, тут Солж прав). Позиции Солжа я, собственно, как следует и не знаю, а мне она интересна. Вот его замечание на с. 380 о “Русском самосознании”, что это такое? В известной Вам моей статье в ЛГ я пришел к выводу, что Солж не антисемит, и он любит русский народ не за счет других. Вы сказали, что Е. Чуковская с этим согласна. [30] Интересно. В следующий Ваш приезд я был бы рад, если бы Вы познакомили меня с ней. Или Вы и сами знаете ее мнение о Солже? Чего он хочет? Интересно, как он отнесся к моей статье?

…

31. Меня удивило, что, если не ошибаюсь (все же я местами читал не очень внимательно). Вы нигде не упоминаете о роли теоротдела ФИАН и, главное, его сотрудников в поддержке А.Д.С. во время его ссылки. … Я меньше всего имею в виду себя: обо мне Вы пишите много, и я нигде не был покороблен и т. п. Но как-то отметить, что к нему ездили и о нем заботились (особенно Е. Л. Ф[ейнберг]) все же следовало бы. Достаточно было бы пары фраз и ссылки на сборник “Он между нами жил...”.

Вот и все.

Главное: Ваша книга хорошая, огромный труд, поздравляю с ней. Я надеюсь, что не зря потратил довольно много времени на приведенные замечания, и Вы сможете кое-что с пользой учесть в англ. издании.

Поздравляю с наступающим Новым Годом, Новым Столетием и Новым Тысячелетием.

 

В.Л.Гинзбург. 24 декабря 2000