Сила знания и импульс веры

Геннадий Горелик

 

 Собирая материалы об Андрее Сахарове и его мире, можно было и привыкнуть к впечатляющим историям с биографиями. Я понял, что еще не привык, оказавшись в середине 90-х годов в доме одного из его коллег в городе Чарльстон, штат Южная Каролина. Это был первый встреченный мной в Америке человек, кого можно именовать "беженцем" без натяжек. Его семья покинула Сухуми в разгар абхазской войны. В доме, где они прожили сорок лет, были убитые. И на аэродром их увозила машина, ощетинившаяся стволами автоматов.

 В Чарльстон меня привел абзац из воспоминаний Сахарова. Рассказывая о теоретическом отделе того научно-инженерного центра, где создавались советские супер-бомбы, Сахаров, в частности, упомянул математическую группу:

 "Ее возглавлял Маттес Менделевич Агрест‚ инвалид Отечественной войны‚ очень деловой и своеобразный человек. У него была огромная семья‚ занимавшая целый коттедж‚ я несколько раз бывал у него. Отец М.М. был высокий картинный старик‚ напоминавший мне Рембрандтовских евреев; он был глубоко верующим‚ как и М.М. Я потом слышал‚ что Зельдович жестоко ранил Агреста‚ заставляя его (может‚ по незнанию) работать по субботам. Зельдович отрицал правильность рассказа. Вскоре Агресту пришлось уехать с объекта‚ якобы у него обнаружились какие-то родственники в Израиле; тогда всем нам (и мне) это казалось вполне уважительной причиной для увольнения; единственное‚ что я для него мог сделать‚ -- это пустить его с семьей в мою пустовавшую квартиру‚ пока он не нашел себе нового места работы."

 Как глубоко верующий мог жить в совсекретном центре научно-технического прогресса, -- известном под именами КБ-11, Арзамас-16 ‚ или просто "Объект", и делать там свое бомбово-математическое дело под недреманным оком Бериевских особистов? Чтобы понять это, я и отправился в Южную Каролину.

 

 И вот передо мной невысокий, сделанный из крепкого материала человек. Он испытующе поглядывает на меня. И не спешит раскрывать душу. Взгляды его, чувствуется, тщательно продуманы и сформулированы. Телесно ему можно дать его 80 с лишним, но свой жизненный путь он явно не считает завершенным. Потому что его заботит судьба его трудов, развитие и проверка его идей, а вовсе не потому, что в жизни его мало что поместилось.

 Он родился в 1915 году в Белоруссии, детство провел на Украине. В школу не ходил. Отец -- профессиональный учитель начал еврейской грамоты и религии -- сам занимался с ним, а в 11 лет отправил его в религиозное еврейское училище (ешиву).

 В 1930 году ешива была закрыта, а 15-летний выпускник с основательным знанием Торы и Талмуда отправился в Ленинград с намерением заняться более советскими -- светскими -- науками. Особенно его влекла астрономия, но при всем его умственном развитии он был безграмотен за пределами священных книг. За 24 дня "прошел" пятилетку и поступил в ФЗУ -- фабрично-заводское училище. Закончил его токарем 4-го разряда с семилетним образованием. На Украине тогда зверствовал голод, и ему приходилось помогать родителям, выкраивая из своей маленькой стипендии.

 За старшие классы подготовился самостоятельно и стал сдавать экзамены в Ленинградский университет, на математико-механический факультет, где было астрономическое отделение. Однако придя на устный экзамен по русскому языку, узнал, что по письменной работе у него двойка, -- слишком уж русская орфография отличается от древнееврейской и арамейской.

 От огорчения у него на глазах появились слезы и открылось красноречие. Это произвело впечатление на экзаменатора, и тот сказал, что постарается что-нибудь сделать. В результате, Агреста приняли в Университет как еврея, -- как человека, для которого русский язык не родной. Это был 1933 год, до начала государственного антисемитизма оставалось еще лет десять.

 Учился он усердно, подрабатывая на хлеб в Публичной библиотеке, где писал аннотации на книги, изданные на иврите.

 По окончании университета в 1938 его рекомендовали в аспирантуру Астрономического института МГУ. Там он подружился с Иосифом Шкловским -- впоследствии известным астрофизиком и -- под конец жизни -- сочинителем документально-фантастических новелл, одну из которых -- о своем товарище по аспирантуре -- назвал "Наш советский раввин".

 Агрест готовил диссертацию по небесной механике -- о кольцах Сатурна… Но началась война. Его мобилизовали в службу аэростатов заграждения. Там случилось ЧП, вину за которое возложили на него. Военный трибунал. Смертный приговор, замененный штрафным батальоном. Тяжелое ранение. Госпиталь. Инвалидность второй группы.

 Вернулся в Москву, уже в 1946-м защитил диссертацию и начал решать математические задачи для группы Зельдовича в Институте Химфизики. В составе этой группы, осенью 1948 года -- когда Родина велела -- он и оказался на Объекте, в КБ-11 который еще не стал Арзамасом-16. Там Маттес Менделевич Агрест занимался расчетами спец-изделий до 13 января 1951 года, когда от него потребовали в 24 часа убраться с объекта.

 Положение было отчаянное. В семье восемь человек, самому младшему -- несколько месяцев, самому старшему -- отцу жены -- за 70. Ехать некуда: ни другого дома, ни другой работы. За колючей проволокой Объекта полыхала борьба с космополитами, о которых гулял стишок: Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом.

 На помощь поспешили коллеги. Непосредственный начальник Я.Б.Зельдович, правда, умыл руки, -- и тщательно умыл. Но Игорь Евгеньевич Тамм и Николай Николаевич Боголюбов пошли к начальству и добились смягчения приговора. 24 часа заменили на неделю и даже обещали найти работу.

 Однако уезжать куда-то надо было все равно. И вот, в безвыходной мгле, "как ангел с неба, явился Андрей Дмитриевич… "

 Он приходил к Агрестам и раньше. И чтобы просто побеседовать, и чтобы помочь корчевывать пни на их участке. Агрест -- очень не высок, и ему всегда было трудно разговаривать с людьми такого высокого роста, как Сахаров, но тот как-то всегда умудрялся расположиться так, что разговаривать было удобно. Был он очень милый человек, -- вспоминает Агрест, -- но гениальным вовсе не казался. Говорил медленно, долго подбирая слова. Часто хотелось ему подсказать слово, бывало, иной раз и подскажешь, но он не принимает. Зато сформулированные им предложения могли идти прямо в печать. И по мере общения с ним становилось ясно, что механизм его мышления работает по каким-то очень своебразным законам. Неожиданность поворотов мысли совмещалась с очень спокойной, непритязательной манерой их изложения.

 И вот 13 января, он подошел к Агресту со словами: "Есть такая русская пословица: 'Что имеем, не храним, потерявши -- плачем' ". Потом отвел его в сторону и предложил свою московскую квартиру -- пожить Агрестам там, пока ситуация не прояснится. И дал листок с адресом и телефоном родителей. Это было спасение. В сахаровской квартире на Октябрьском поле семья Агреста жила несколько месяцев, пока не получил новое место работы.

 

 У Агреста осталось впечатление, что Сахаров делал свое предложение с осторожностью и, похоже, под влиянием И.Е.Тамма, который громогласно объявлял на работе, что идет помогать Агрестам. Понять эту осторожность было бы нетрудно, -- Сахаров еще не академик и не Герой труда, и нет еще супер-бомбы за его плечами, всего лишь кандидат наук, чьи идеи только еще начинали воплощаться, и не ясно было, чем это закончится.

 Однако когда я взял в руки записку Сахарова 1951 года, бережно хранимую Агрестом, и попытался взглянуть на нее глазами 1951 года, я никак не мог согласиться с его впечатлением. Ведь это было вещественное доказательство того, что Сахаров доверяет человеку, которому партия и правительство перестали доверять. И чем кончится дело Агреста, вовсе было не ясно. "Агенты сионизма и космополиты" разоблачались вовсю.

 

 Но что же стало конкретной причиной самого изгнания? Первый отдел не утруждал себя объяснениями. В ядерном ведомстве евреев оставалось много. Только в 90-е годы, когда вышли Сахаровские "Воспоминания", Агрест узнал версию о "родственниках в Израиле". Сам он не знал ни о каких своих родственниках за границей.

 Вероятней другая причина -- гораздо более необычная и вполне реальная. В 1950 году у Агрестов родился сын, третий сын, но первый, родившийся, когда отец был дома, а не на фронте или в далекой командировке. Перипетии биографии нисколько не поколебали религиозных чувств Агреста и, тем более, тысячелетних норм религиозной жизни. Одна из таких норм требует на 8-й день после рождения мальчика сделать ему обрезание. Этот обряд совершил отец жены, который жил с ними (тут память Сахарова ошиблась, -- родители Агреста, младшие брат и сестра погибли от рук фашистов осенью 1941 года).

 Напомним, что место действия -- маленький городок, отгороженный очень колючей проволокой от внешнего мира. Те, кто еще помнят реальный социализм, знают, что здравоохранение тогда было не только бесплатным, но еще и принудительным -- во всяком случае, при рождении детей. Участковый врач-педиатор при очередном обязательном осмотре малыша не могла не заметить небольшое изменение в его анатомии. Это была, как помнит Агрест, очень симпатичная женщина, но, согласитесь, обрезание в центре научно-технического прогресса в разгар борьбы с космополитизмом -- событие достаточно удивительное, и врач поделилась с кем-то курьезной новостью. Из уст в уста …, и новость дошла до имевших самые большие уши.

 Как отнестись к происшедшему им, у которых еще и самые длинные руки? Да, ведь это -- не просто вопиющий пережиток прошлого, это -- опасная степень асоциального, лучше сказать -- антисоциалистического, поведения. Попросту -- вызов существующему порядку. Если человек способен на такое диссидентство, он может и родину продать. Возможно, подобным образом стражи порядка в Арзамасе-16 отнеслись бы и к факту православного крещения, а не только к обрезанию.

 Тут самое время сказать, что в этой истории православие и иудаизм оказались гораздо ближе друг другу, чем это обычно представляется.

 Когда Агрест, говоря о своих заступниках, с особой теплотой упомянул имя Н.Н.Боголюбова, я, честно скажу, очень удивился. Для меня загадкой была подпись Боголюбова под письмом сорока академиков в "Правде" (29 августа 1973 года), с которого началась газетная травля А.Д.Сахарова. Как выразился однокурсник Сахарова, М.Л.Левин в своей поэме "Сорокоуд":

"Написали.
 Подписали:
 Впереди --
 Четыре Б,
 Позади --
 Один на Э."

  Третье Б --  Н. Н. Боголюбов -- особенно озадачивало. Математический физик мирового уровня казался столь мощной фигурой в советском научно-административном мире, что вполне мог уклониться от позорной подписи. Тем более, что, судя по воспоминаниям Сахарова, они были хорошо лично знакомы.

 Загадка приобрела дополнительный неуютный колорит, когда из недавно вышедшего сборника памяти Боголюбова я узнал, что он вырос в семье православного священника и теолога и что "одна из наиболее существенных особенностей характера Николая Николаевича -- христианская доброта, отзывчивость‚ связанная с его глубокими религиозными убеждениями".

 Но как подпись под письмом сорока могла совмещаться с глубокими религиозными убеждениями?

 

 Своим недоумением я поделился с Агрестом. Он помолчал немного, и не без колебаний приоткрыл одну из тайн КБ-11, -- в самом начале нашей беседы он решительно заявил, что не скажет ничего о секретах, по поводу которых дал когда-то подписку. Я его заверил, что мне интереснее всего человеческая сторона тамошней и тогдашней жизни.

 Об этом и была тайна, которую Агрест решил раскрыть: оказывается в этом совсекретном "эпицентре" научно-технического прогресса, стертом с лица географических карт, действовал совершенно секретный -- для его неучастников -- семинар, где в центре обсуждений были… религиозные вопросы. В семинаре участвовал и Боголюбов, "очень интересный человек в этом отношении", подчеркнул Агрест.

 Какие же религиозные вопросы могут обсуждать православный христианин и правоверный иудей, вовсе не склонные, судя по всему, к экуменизму -- к соединению религий? Общие философские, религиозно-философские вопросы, -- не вдаваясь в подробности, пояснил Агрест. Но зато рассказал, как они с Н.Н.Боголюбовым сблизились:

 "Мы были знакомы по работе, и как-то я пошел к нему домой по какому-то делу. Подхожу, дверь открыта, и из дома слышно радио... На еврейском языке! Видимо из Израиля. А время было тогда ужасное … космополитизм, сионизм. Я не знал, что делать. И постучал в открытую дверь. Н.Н. вышел, увидел меня и говорит: передают про "Мицраим" -- я понял, что он знает иврит! И так получилось, что тогда мы открылись друг другу."

 Вероятно, древнееврейский язык входил в домашнее христианское образование Н Н Боголюбова.

 Агрест не ответил на вопрос, кто еще участвовал в тайном религиозно-философском семинаре, сказал лишь, что Сахарова и Тамма туда не приглашали.

 

 Как свести эти концы с концами? Быть может, не преувеличивать значение общечеловеческих знаменателей и попытаться взглянуть на самые общие устремления коллег Агреста, включая Тамма и Сахарова, глазами религиозного человека? Тогда станет видно, что эти устремления основаны на вопиющем гуманизме, т.е. на предположение, что люди могут или даже должны улучшить земную жизнь человечества, на задаваясь даже вопросом, а есть ли на этот счет воля Божья?!

 Слово "гуманизм" только в советско-русском языке имело всецело положительный смысл, в словарях же западного мира отмечается его безбожный оттенок. В философском смысле этот безбожный гуманизм, между прочим, вполне согласуется с первыми принципами научного социализма. Другое дело, что реальный социализм, победивший в одной отдельно взятой стране, для реализации этой гуманистической философии применял бесчеловечную политику. Лучше, наверно, сказать -- аморальную политику. По словам Агреста, к идее социализма он относился с симпатией‚ но Сталина с самого начала не принимал по простой причине: тот учился в духовной семинарии‚ не веря в Бога.

 Характеризуя научного руководителя Объекта, Ю.Б.Харитона, Агрест во время нашей беседы вполне сознательно и снисходительно заметил, что тот был "слишком верующий". Поскольку на письменном столе Агреста рядом с его монографией о неполных цилиндрических функциях я все время видел тома Талмуда, не сразу я сообразил, что он имеет в виду веру в постулаты государственной советской религии. Себя он считал, стало быть, гораздо более свободно мыслящим. И я с ним внутренне согласился. Математик и философ Пуанкаре, кажется, говорил, что свобода человека ограничена тем, что он свободно может лишь выбрать себе господина. Выбрать себе господина, который господствует по закону силы над всей страной, -- дело не хитрое. Труднее -- и значит требует большей внутренней свободы -- выбрать себе Господина, о котором газеты молчат.

 Если православный христианин Боголюбов подобным образом смотрел на социалистические "предрассудки" Сахарова, видимые невооруженным глазом, например, в его "Размышлениях" 1968 года, то универсальный "мелкотравчатый" инстинкт самосохранения мог лишь добавиться к философско-религиозному комплексу полноценности. Ведь "Кесарю -- кесарево", и "всякая власть -- от Бога", а думать иначе -- признак суетной гордыни и атеизма/гуманизма.

 

 Был ли Андрей Сахаров действительно свободен в своих размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе? Наверно, нет. Не свободен от того, что был сыном физика, внуком адвоката и правнуком Нижегородского священника. Не свободен и от того воздействия, что на него оказал его учитель -- Игорь Евгеньевич Тамм, с его общественным темпераментом и социалистической биографией.

 Вряд ли и Н.Н.Боголюбов был свободен от того, что рос в семье священника и богослова Н.М.Боголюбова (1872-1934), получившего степень магистра за монографию "Теизм и пантеизм", докторскую степень за труд "Философия религии", писавшего не только о различных течениях христианства, но и об иудействе, исламе и даже о марксизме.

 Вопрос свободы мысли слишком широк, чтобы искать для него математически-универсальное решение. Помимо биографических обстоятельств, важнейшее значение имеет таинство врожденного склада ума. В мире физико-математических теорий один из ключевых водоразделов совпадает с употребленным дефисом: математик по складу ума выше всего ставит логическую последовательность теоретических построений, физик по складу ума не может отвлечься от реальности, которую -- одну-единственную -- хочет понять.

 Чтобы почувствовать свободомыслие физика Сахарова, вчитаемся в его мировоззренческий прогноз, который -- опять -- отнюдь не выражает мнение большинства:

 "В период Возрождения, в ХVIII, в ХIХ веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение -- слово "убеждение" тут, наверно, неправильно) -- существования в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо." [Сахаров А.Д. Наука и свобода. Лионская лекция. 27 сентября 1989 года]

 

 Когда я рассказал Матесу Менделевичу Агресту об этих, итоговых, размышлениях Сахарова, он очень обрадовался. Боюсь, он недооценил свободу мысли гуманитарного физика, в свободной теологии которого не было места для личного бессмертия, и хватало места для атеистов. И религиозное чувство которого выразилось в такой дневниковой записи:

 "Для меня все религии равноправны, я не близок ни к одной из них. Для меня Бог -- не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия -- смысла вопреки видимому бессмыслию."

 

"Заметки по еврейской истории" 2002, Номер 22(29 ноября)

http://www.berkovich-zametki.com/Nomer22/Gorelik1.htm