Философия в жизнии науки

Вряд ли кому-то надо обяснять, что история ядерного оружия -- это беспрецедентное скрещение чистой фундаментальной науки, огромно-масштабной "грязной" технологии и высшей государственной политики. Но какое отношение к этой истории может иметь философия? Особенно в Советском Союзе, где духовная жизнь была столь тотально подавлена и когда единственно разрешенная философия столь закостенела, -- в ключевые для ядерной истории 40-50-е годы?

И тем не менее, только рассматривая философскую подоплеку Российской физики, можно понять некоторые важные черты Советского атомного проекта. При этом для историка науки философию данного конкретного ученого это прежде всего некое обобщенное резюме, итог его личного жизненного опыта и его наследственности.

Для историка само многообразие философских систем, их длительное сосуществование во взаимодействии и борьбе с древнейших времен и до наших дней, свидетельствует, что рождение и существование каждой философской системы отражает какой-то участок познавательной практики человечества и что универсальной, наилучшей, исчерпывающей системы, быть может, и не существует. Подбно тому, как нет наилучшей проекции земного шара на плоскость, для разных целей наилучшие -- разные способы проекции. Даже в пределах одной науки -- физики -- плодотворно сосуществуют столь разные способы обращения с понятиями и экспериментами, что совершенно естественно ожидать очень разных их философских обобщений.

Теперь уже не требуется смелости, чтобы признать за самим физиком право решить, какое философское кредо начертать на косяке своей двери, и нужно ли ему вообще какое-либо кредо. Поэтому историку науки приходится не выбирать между какими-то двумя типами -- научной и ненаучной -- философии, а иметь дело с реальным разнообразием мировоззрений.

Если философия данного человека зависит от его врожденной предрасположенности и резюмирует его жизненный опыт, то для историка не может быть неправильной философии. Даже если Некто с пылом проповедует, что "2х2=0", историку надлежит выяснить, почему для него, для Некто, это правильно и в каком смысле. Потому ли что он таким образом спасает себе жизнь, потому ли что он так приспосабливается к выпавшей на его долю жизни или потому, что он в это равенство вкладывает какой-то свой особый смысл.

Философия конкретного человека -- как максимально общее резюме его жизненного опыта определяется в первую очередь самим этим опытом. Писатель, сосредоточенный на моральной сторне человеческой жизни, физик-теоретик, стремящийся к стройному описанию экспериментов, и политик-профессионал, пытающийся направлять социальные процессы, -- эти сильно различающиеся миры могут породить очень разные философии, выбрав, для начала, что-то из многообразия философских традиций, накопленных культурой.

Но могут, разумеется, и не породить ничего философского, если у обладателя жизненного опыта нет предрасположенности к философскому отношению к миру. Такому человеку просто неинтересно укладывать разноцветные впечатления жизни в какое-либо "прокрустово" ложе теоретических, сухих, понятий.

И еще одна важная оговорка: даже у глубокого профессионала жизненный опыт не сводится к социально зафиксированной профессии. Личный жизненный опыт и предрасположности накладываются на господствующие социальные обстоятельства и на характерное состояние, переживаемое данной профессией. Результатом бывает и вынужденная -- показная -- философская активность и, наоборот, -- "ушедшая" в подполье.

Советская ядерная история, определявшая во многом судьбы мира, дает интересный материал для анализа упомянутых и быть может слишком философских взаимосвязей.

Начнем с наикратчайшего изложения "кадровой" истории Советского атомного проекта. Ее корни уходят в довоенное десятилетие, когда три основных института работали в ядерной физике, соперничая, разумеется, за ресурсы, источник которых был один -- Советское правительство.

Это были Радиевый институт, руководимый В.И.Вернадским (1863-1945); Физико-технический институт А.Ф.Иоффе (1880-1960), и новорожденный Физический институт Академии наук, ФИАН, созданный и руководимый С.И.Вавиловым (1891-1951), под сильным научным влиянием Л.И.Мандельштама (1879-1944).

Все эти ученые не были специалистами в ядерной физике, однако именно их ученики оказались ответственны за главные достижения Советского атомного проекта.

Ученики Вернадского определили радио-химическую и радио-геологическую компоненты Проекта, или попросту говоря, дали плутониум для Бомбы. Говоря же более точно, Вернадский во многом определил важные стартовые позиции для Проекта.

Выпускники школы Иоффе, включая И.В.Курчатова и Ю.Б.Харитона, были ответственны за создание ядерного реактора и атомной бомбы (с уже хорошо известной американской "помощью").

И, наконец, школе Мандельштама пришлось изобрести советскую термоядерную бомбу и начать программу управляемого термояда.

Теперь можно перейти к философским основам Советского атомного проекта, -- к трем весьма различным основам.
 
 

Физика философии Иоффе

Начнем с А.Ф.Иоффе, поскольку его философская основа была простейшей и поскольку он был единственным отцом-основателем советской ядерной физики для истории эпохи "социалистического реализма". Как пелось в песенке Высоцкий, "Главный академик Йоффе / доказал, коньяк и кофе ...".

Если забыть о философски подкованных читателях, то можно было бы охарактеризовать философия Иоффе как прагматизм, вопреки (и благодаря) тому, что он не раз и совершенно недвусмысленно заявлял о своей приверженности диалектическому материализму. В данном случае полезнее было бы употребить рожденную эпохой краткую и выразительную аббревиатуру -- Диамат. Философия Иоффе основывалась скорее на здравом смысле физика-экспериментатора и администратора и на использовании "диаматерминологии", чем на глубоким гносеологических размышлениях (в отличие от некоторых выдающихся советских физиков, как, скажем, В.А.Фок).

Иоффе старался использовать философию Диамата чтобы защищать, и порой весьма успешно, то, что он считал подлинной физической наукой. Он многое сделал для роста советской физики в "количестве рабочего вещества", был очень активен социально и успешен в добывании средств на развитие физики, хотя порой и платил высокую моральную плату за этот успех. Так или иначе, его Ленинградский Физтех вполне заслужил репутацию "колыбели" Советской физики, и уж во всяком случае он может считаться колыбелью советской атомной бомбы.

Для историка нелегко отделить заботу Иоффе о Советской физике от его заботы о собственном положении в ней, однако последнее было вполне очевидно его коллегам. И его красноречивый социальный конформизм к диалектике советских реалий определялся судя по всему не только его про-социалистическими симпатиями, но также и его прагматической и весьма материалистической философией. Именно такая философия помогла Иоффе быть столь влиятельным в политике советской физики и, в частности, предложить свою кандидатуру -- И.В.Курчатова -- на пост научного руководителя Атомного проекта. Тот же тип философии, с различными, разумеется, соотношениями личного и общественного, преобладал в атомной команде "выпускников" школы Иоффе.

Иоффе потратил большие силы на развитие новой области -- ядерной физики -- в СССР. Однако для него эта область исследований была просто горячим направлением тогдашней физики, наряду, скажем, с полупроводниками. И проблема атомной энергии служила прежде всего орудием развивать его науку, добывать финансовую поддержку от правительства.

Если мы хотим выйти за пределы "соцреалистической" истории Советской ядерной мощи к ее рельной социальной истории, нам придется обратиться к двум другим личностям и к совсем другим философиям.
 
 

Ноосферная философия Вернадского

Специальностью В.И.Вернадского в узком смысле была геохимия, и он, собственно, был одним из основателей этой науки. Однако никакая узость не была характерна для его взглядов. Даже по российским масштабам он был широким мыслителем (для некоторых, -- чересчур широким).

Центральным в его философии было понятие "Ноосфера". На Западе оно стало известно благодаря палеонтологу и религиозному мыслителю Тейяру де Шардену, как обозначение части биосферы, находящейся под воздействием человечества. Для Вернадского, однако, это понятие имело одновременно и ощутимое геологическое и общее философское значения. Для него проблема геохимической эволюции Земли была неразрывно связана с эволюцией биосферы, которая неизбежно приводит к возникновению Ноосферы -- состояния социальной жизни человечества, когда научная мысль становится силой геологического масштаба. Вместе с тем он понимал Ноосферу как определенную стадию в эволюции духовной жизни, всего наличного знания человечества.

С ранних лет изучения радиоактивности Вернадский видел мощное ноосферное орудие в новом виде энергии. Еще в 1910 году он писал: "Перед нами открылись источники энергии, перед которыми по силе и значению бледнеют сила пара, сила электричества, сила взрывчатых химических процессов... С надеждой и опасением всматриваемся мы в нового союзника и защитника".

Свою философскую, "ноосферную", энергию Вернадский эффективно трансформировал в организационно-научные усилия, выходящие далеко за пределы геологии. В 1922 году этот нефизик основал Радиевый институт с физическим, радиохимическим и геохимическим отделами в его составе. Нефизик Вернадский прикладывал большие усилия, чтобы создать надлежащие условия для работы первого в России (и одного из первых в мире) теоретика в физике ядра Г.А.Гамова (1904-1968) и рекомендовал его в Академию Наук СССР. И это во многом благодаря усилиям Вернадского в его институте был построен первый в Европе циклотрон (на котором впоследствии получили первые микродозы плутония), и впервые (в 1940 году) Советское правительство было информировано о важности "технического использования внутриатомной энергии".

Чтобы по-настоящему понять последнее из перечисленных действий, следует учитывать социальную философию Вернадский, поскольку она органично сочеталась с его ноосферной философии.

Ведь он, как известно, вовсе не был оторван от внефилософской жизни. Напротив, был одним из основателей партии Конституционной Демократии в царской России и принимал участие во Временном правительстве Керенского.

Безо всякой симпатии относясь к политике большевиков, Вернадский, однако, осознавал, что им удалось разбудить мощную социальную энергию и существенную ее часть направить на развитие науки.

Поскольку для Вернадского история человечества -- это прежде всего история науки и техники, он был готов сотрудничать с любой "ноосферной" силой. Не только горькую усмешку вызывает его телеграмма Сталину, отправленная в марте 1943 года:

"Прошу из полученной мною премии Вашего имени направить 100 000 рублей на нужды обороны, куда Вы найдете нужным. Наше дело правое, и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы -- нового состояния области жизни, ноосферы -- основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической планетной силой."

Стихийно совпадает!

Вернадский имел представление о людях, которые стояли во главе советского государства, -- не одно письмо он им написал во спасение жизней своих коллег и друзей. И он, например, считал вполне правдоподобным, что за советскими ядерными усилиями может стоять... Гитлер. Об этом запись в его дневнике от 29.8.40:

"Гитлер предложил Сталину и Молотову организовать обмен научными достижениями в области науки между Германией и Сов[етским] Союзом. Выяснилось, что достижения не так велики -- послана комиссия от НКВД с самим Берия или с важным чиновником. По-видимому, пока не дошло до трагедии.

М.б. и постановление ЦК партии и об уране связано с предложением Гитлера?".

Это накладывало трагический тон на его ноосферные видения, но, как он записал в дневнике 1938 года: "Конечно, и гитлеризм и сталинизм -- преходящая стадия и едва ли жизнь пойдет без взрывов. Каких?"

Так что его сотрудничество с государственной властью было не социальным конформизмом, а следствием, если угодно, его ноосферной философии. Эту философию он выработал в широком контексте мировой и российской философской мысли, где диалектический материализм был для него лишь одной конкретной тенденцией.
 
 

Что Мандельштам ядерной истории и советской философии ?

Здесь подходящий момент, чтобы обратиться к философской основе третьей ключевой фигуры -- Л.И.Мандельштама, поскольку именно его общение с Вернадским, включающее и философские вопросы, обнаруживает интересный и важный исторический контекст.

Но прежде всего, разве имеет Мандельштам какое либо отношение к истории ядерного оружия? Ведь его главным занятием была радиофизика и теория колебаний, даже если на его семинаре в 30-е годы и разбирались фундаментальные проблемы квантовой теории и теории относительности, и даже если его работа 1928 года (совместно с М.А.Леонтовичем) стала отправной точкой для первой ядерной теории, -- Гамовской теории альфа-распада.

Кроме того, Мандельштам умер в 1944 году, за год до первого атомного взрыва.

И тем не менее он не был второстепенным персонажем в Советской ядерной истории.

Рассказывая о своем первом посещении И.Е.Тамма, А.Д.Сахаров пишет:

"В комнате была та же обстановка, которую я потом видел на протяжении десятилетий -- над всем главенствовал письменный стол, ... над столом -- большая фотография Леонида Исааковича Мандельштама..., которого Игорь Евгеньевич считал своим учителем в науке и жизни. (Это были, как я убежден, не просто слова, а нечто действительно очень важное для И.Е.)".

Роль И.Е.Тамма в жизни Сахарова была такой же. Вот почему философия Мандельштама может иметь отношение к Советской термоядерной истории.

В отличии от Иоффе и Вернадского, в наследии Мандельштама нет ни одной философской публикации. Есть лишь отдельные замечания теоретико-пзнавательного характера в его лекциях, направленных всецело на физику, да и здесь об авторстве Мандельштама можно спорить, поскольку лекции эти готовились к публикации учениками Мандельштама на основе конспектов, и лишь после смерти учителя.

Тем не менее, именно Мандельштаму суждено было стать наиболее выдающейся мищенью для "воинствующих материалистов". Эта кампания, вооруженная государственным "воинствующим" антисемитизмом, развернулась в самый темный, быть может, период духовной жизни СССР -- в конце 40-х годов. А ее пик (и по воле истории, конец) пришелся на последние месяцы жизни Сталина, когда страна обсуждала заговор "кремлевских врачей-убийц".

Тогда, в феврале 1953 года, было созвано специальное -- расширенное -- заседание Ученого Совета ФИАНа, которому надлежало осудить "философские ошибки" Мандельштама, а именно его "физический идеализм". Это происходило 9 лет спустя после смерти Л.И.Мандельштама и за шесть месяцев до того, как первая Советская термоядерная бомба, изобретенная в ФИАНе его учениками, была успешно испытана.

Мандельштаму не довелось дожить до своей проработки и не довелось узнать, как отважно защищали его младшие коллеги и ученики. Особенно отважными были А.А.Андронов, В.А.Фок и М.А.Леонтович; все трое -- граждане "нееврейской национальности", добавим для исторической точности.

Однако, если не считать указанного общего "пункта", это были совсем разные личности, и само их различие говорит нечто существенное о моральной природе Мандельштамовской школы. Эта школа, люди, окружавшие Сахарова, когда он стал аспирантом Тамма в 1945 году, профессионально были научной элитой, но социально-политически различались очень сильно. Левые взгляды преобладали, но оставалось место и для "правых воззрений" и для брезгливого равнодушия ко всякой политической идеологии. И социальноая активность варьировалась от нуля до депутатства в Сталинском "парламенте".

Несмотря на все идеологическое разнообразие их объединяло уважение к высокому профессионализму и моральный стандарт поведения. Диалектический материалист Фок и анти-философ Леонтович одинаково отважно защищали "идеалиста-позитивиста" Мандельштама от невежества и государственного антисемитизма.

Но, быть может, философские надзиратели были совершенно неправы в своих обвинения, и Мандельштам был вполне законнопослушным ученым или, по меньшей мере, -- в стандартных советских терминах -- "стихийным материалистом?"

Имеются серьезные основания ответить на этот вопрос отрицательно.
 
 

Философия Мандельштама

Сам Фок, красноречиво защищая своего "горячо любимого старшего друга" от злоумышленников и высоко оценивая научное и педагогическое значение лекций Мандельштама, тем не менее критически высказывался по поводу элементов операционализма и конвенционализма в этих лекциях как идеалистических.

Другое свидетельство пришло из совсем другого источника -- от Я.П.Терлецкого. Он был студентом Мандельштама, философски активным физиком и ... служащим КГБ, непосредственно вовлеченным в Советскй Атомный проект с 1945 года.

М.А.Леонтович, под чьим научным руководством Терлецкий делал свою кандидатскую диссертацию в конце 30-х годов, говорил о нем, опираясь на евангельскую параллель, что среди каждой дюжины учеников хотя бы один должен оказаться предателем. Терлецкий, по мнению Сахарова, -- один из кандидатов в Лысенко-от-физики, был достаточным материалистом, чтобы совмещать свою философскую деятельность со службой в КГБ (в качестве научного руководителя Бериевского бюро переводов). Самый яркий эпизод его карьеры в КГБ -- поездка в качестве курьера по особым поручениям осенью 1945 года к Н.Бору. А ярчайший эпизод философской его карьеры -- редакторство и собственный вклад в том "Философские вопросы современной физики" (1952), известный у физиков того времени под названием "зеленая отрава", из-за цвета переплета и содержания.

Терлецкий объяснял свое отделение от Мандельштамовцев философскими расхожденими (истинная причина -- это отдельная история). Рассказывая о себе молодому историку науки, он говорил по поводу обвинений Мандельштама в махизме:

"Я считаю, что это не так. Я слушал его лекции, многому у него научился, считаю себя его учеником, даже больше того, я наиболее последовательный продолжатель его идей. Даже Леонтович -- близкий его ученик, по-моему, он просто в некотором смысле изменил ему.

...Я был сторонником диалектического материализма, считал себя таковым все время, и сейчас считаю себя таковым. Я очень увлекался работами Энгельса, например, "Диалектика природы", "Антидюрингом", работами Ленина, параллельно я читал и другое, и Канта читал, и Маха читал. А Леонтович меня пытался убедить, что единственным учением является махизм, единственной философией является махизм. Он высказывался не официально, а в частных беседах, и ученикам своим всем говорил. В ЦК я слышал мнения такие, что Леонтович -- махист, что он -- открытый махист. Меня он пытался убедить в начале 1945 или в конце 1944 года. Хотя расхождение произошло, я все-таки с ним не порывал связь. У нас были довольно хорошие, мирные отношения, а потом он очень резко сказал, что никакого диалектического материализма нет, что Ленин это не философ, то, что сейчас часто говорят, но тогда это воспринималось резко отрицательно, мной также. И после этого философского разговора началось личное расхождение."

А для историка налицо расхождение свидетельств.
 
 

Философия и жизнь в Казахстане в разгар мировой войны

По словам Тамма, "квантовая механика и теория познания в впоследний период деятельности Л.И.[Мандельштама], пожалуй, больше всего остального привлекали к себе его внимание. К сожалению, усугублявшаяся с годами, почти болезненная нелюбовь Л.И. к публикации особенно сильно сказалась как раз на этом цикле его работ, из числа которых только очень немногие вышли в свет при его жизни".

Здесь нам надо вернуться к Вернадскому, потому что последние годы своей жизни Мандельштам провел в Казахстане, в курортном месте Боровое, куда он был эвакуирован в начале войны, вместе с другими престарелыми и слабыми здоровьем академиками. Особенно близкие отношения установились у него там с В.И.Вернадским и А.Н.Крыловым. Эти замечательные российские ученые были ровесниками, но в остальном людьми очень разными, отношения между которыми были вполне уважительными, но неблизкими. Мандельштам был их младше на 16 лет, но поразительно притягивал обоих, хотя предметы общения сильно различались.

Механик, кораблестроитель, переводчик Ньютона, царский адмирал (и, говорят, искуссный матерщинник) Алексей Николаевич Крылов беседовал с Л.И.Мандельштамом в основном на темы науки и жизни, -- в Боровом он заканчивал писать свои замечательные, многократно издавашиеся "Воспоминания".

У геохимика и мыслителя Владимира Ивановича Вернадского на письменном столе в Боровом главное место занимали его ноосферные размышления, и важным предметом его бесед с Мандельштамом, наряду с физикой и геологией, были вопросы философские. Об этом свидетельствует замечательный исторический источник -- дневник Вернадского, содержащий многочисленные записи о беседах с Мандельштамом, "дружба с которым только растет".

Согласно дневнику, познакомились они лично в 1934, когда "ехали в общем спальном вагоне, <...> у нас завязался живой разговор, и я почувствовал интересного человека".

Дневниковая запись 29.4.1938 года более ясно выражает впечатления Вернадского. О вчерашнем "интересном и блестящем докладе Мандельштама" в Академии он записал: "Я слушал его, как редко приходилось слушать. Отчего-то вспомнился слышанный мной в молодости в Мюнхене доклад Герца о его основном открытии. Мне кажется, это было в 1889.

...Я раз как-то в вагоне -- вместе ехал в Москву или из Москвы -- имел очень интересный разговор. Он поразил меня тогда четкостью и ясностью мысли. Я увидел, что он яснее меня своей логикой, иногда формальной. Большой сангвиник, глубокий экспериментатор и аналитик. Благородный еврейский тип древней еврейской культуры, философски образованный."

О странно звучащем "еврействе" последний фразы мы еще поговорим, а пока отметим, что о характере их философского общения в Боровом свидетельствуют, с одной стороны, обсуждение ими идей Гете о роли инструментов в понимании реальности, а с другой стороны, запись от 5.4.42:

"Вчера в разговоре с Мандельштамом -- очень интересный и логический ум -- он правильно сказал, что сейчас физик не может научно работать без философии и расцвет современной физики этим обусловлен. Трагедия физика состоит в том, что сейчас в философии нет творческого ума. Физик, как Эйнштейн, сейчас глубокий философ, как были Декарт или Спиноза в ХVII веке, или Кант в ХVIII. Поскольку я занимаюсь такими науками, как науки, ограниченные Землей, т.е. планетой -- науки биологические с гуманитарными прежде всего, в меньшей степени науки геологические, но все же и они как частный случай, -- они не требуют сейчас роста философии. Но физика, химия -- науки, охватывающие не планету только, но весь космос, находятся совсем в другом положении.

Даже науки биологические и гуманитарные -- мне кажется, принадлежат к наукам геологическим, т.е. планетным -- ничего не могут получить основного от современной философии.

Философская мысль -- вся физика, химия, математика, астрономия, сейчас в огромном упадке, а у нас в упадке до комичности, т.к. слилась с полицией и цензурой. Нет свободы мысли.

В разговоре Мандельштам привел как пример выдающегося философа Jaspers!"

Имя немецкого экзистенционалиста в беседе советского физика и геолога, в разгар мировой войны, может характеризовать их "философские основы".

Последняя запись в дневнике Вернадского (24.12.1944) посвящена Л.И.Мандельштаму, умершему за несколько недель до того. Упомянув речь Н.Д.Папалекси в Доме Ученых на собрании, посвященном памяти Л.И.Мандельштама, Вернадский записал:

"По словам Леон[ида] Исаак[овича], они вместе учились у Кундта. Леон[ид] Ис[аакович] рассказывал мне, что ему предлагали принять христианство и остаться в Германии, но он предпочел вернуться в Москву. Оба эти физика являются крупными и оригинальными, широко образованными мыслителями. Лично мне разговоры с обоими дали очень много. Я считаю, что эти оба -- одни из самых интересных идейных ученых, с которыми мне пришлось в последние годы встретиться ... "
 
 

Еврейский вопрос в истории российской физики

Может показаться страным, что Вернадский по столь специфическому поводу упомянул столь специфический -- и едва ли самай важный -- факт из биографии Мандельштама. Православный по рождению, Вернадский не был религиозным человеком, во всяком случае в обычном смысле слова.

Почему же такое внимание к "п.5 в анкете Мандельштама" ? Пристало ли выдающемуся ученому обращать внимание на анкетные подробности?

Конечно же, для Вернадского это была не анкетная, а жизненная подробность, увиденная наблюдательным натуралистом, который на социальную и гуманитарную тектонику смотрел не менее зорко, чем на геологическую. Он, в частности, ясно видел активное еврейское участие в общественной жизни России в революционные и послереволюционные годы, понимал и происхождение этой активности.

В 1927 году он, например, писал своему другу: "Москва -- местами Бердичев; сила еврейства ужасающая -- а антисемитизм (и в коммун[истических] кругах) растет неудержимо". А в марте 1938-го записал в дневнике: "...Идет разрушение невеждами и дельцами. Люди в издательстве "Академии" все эти годы -- ниже среднего уровня. Богатое собрание типов Щедрина-Гоголя-Островского. -- Откуда их берут? Новый тип этого рода -- евреи, получившие власть и силу. При всем моем филосемитстве не могу не считаться."

Возможно именно его "филосемитство" побудило в следующем месяце написать о Мандельштаме: "Благородный еврейский тип древней еврейской культуры". Хотя в России традиция библейских кровей сосуществовала с традицией, вскормленной чертой оседлости, обе они, судя по всему, имели малое отношение к Л.И.Мандельштаму, несмотря на его анкетные данные. Многочисленные биографические свидетельства рисуют, словами Т.П.Кравеца, "глубину и тонкость мысли, широту научной и общей эрудиции, ... неотразимое обаяние, истинно по-европейски культурного человека...".

В том, что Мандельштамы был человеком европейской, а не еврейской культуры, он "не виноват" -- таковы уж были обстоятельства его биографии.

Только что сказанному противоречат, на первый взгляд, слова из речи А.Н.Крылова памяти Л.И.Мандельштама:

"Леонид Исаакович был еврей. Есть много евреев, которые следуют буквально железному правилу Ветхого завета Моисея и пророков: "Око за око, зуб за зуб", выкованному тысячилетиями преследований, исходивших от государственных властей, от рабства, от инквизиции, от герцогов, от феодалов.

Две тысячи лет тому назад раздался голос великого идеалиста, провозласившего новый завет: "Любите врагов ваших; если тебя ударят по левой щеке, подставь и правую". Все читают эти слова, никто им не следует; не следовал им и Леонид Исаакович, но во многом к этому идеалу приближался. Конечно, он не любил врагов своих, но по высоте и чистоте его характера у него их почти и не было.

Леонид Исаакович отличался прямотою, честностью, полным отсутствием искательства и лукавства и заслужил особенное уважение лучшей части профессоров Московского университета; но в последние два года сплоченная группа физиков причинила Леониду Исааковичу много огорчений на научной почве.

Как ученый, как академик и профессор Леонид Исаакович стоял в первом ряду. Мне приходилось во время моего пребывания в Боровом почти ежедневно видеться с ним и беседовать о многих вопросах кораблестроения, которыми он интересовался. ...

Да будет земля ему пухом, ибо праведник он был!"

Чтобы понять это "Леонид Исаакович был еврей", надо представлять себе, что за человек был А.Н.Крылов. И принять во внимание, что эти слова произносились не в безвоздушном пространстве научно-гуманитарных эмпиреев, а в довольно душный момент русско-еврейской истории.

Для А.Н.Крылова "еврейский вопрос" вовсе не был предметом какого-то особенного внимания, но он и не закрывал глаза на реальности социальной жизни. И употребил слово "еврей", судя по всему, противостоя давлению "актуальной" государственной идеологии.

Как известно, эпоха в отношении к еврейскому вопросу совершенно неожиданно для многих переломилась почти точно в 1943 году, когда вспыхнул государственно-народный антисемитизм. Кто переломил, секрета нет, хотя причины перелома не столь очевидны. Не будем обсуждать эти причины, примем перелом как факт. И тогда довольно понятно, что А.Н.Крылов, не заблуждаясь относительно человеческой природы, конечно же заметил антисемитский бум в обществе, видимо не случайно совпавший по времени с "огорчениями Л.И.Мандельштама от сплоченной группы физиков МГУ". И противопоставил распускающемуся государственному антисемитизму свои слова о "еврействе". Говорил он на объединенном собрании Физико-математического отделения АН СССР и МГУ (!), и уже в 1945 году опубликовал эту речь в книге своих воспоминаний. Присутствовавший на том собрании Евгений Львович Фейнберг свидетельствует, что "неуместные" слова А.Н.Крылова произвели на аудиторию сильное впечатление.

Что же касается упомянутого Вернадским отказа Мандельштама перейти в христианство, чтобы остаться в Германии, то в этом замечании можно усмотреть неявное сопоставление с другим физиком-академиком, к которому Вернадский относился совсем иначе. Ему было хорошо известно, что А.Ф.Иоффе до революции (в 1911) принял христианство для того, чтобы иметь возможность вступить в официальный брак с нееврейкой (и можно думать, чтобы улучшить свои возможности трудоустройства в царской России). Поскольку не было оснований подозревать 30-летнего физика Иоффе в религиозном прозрении, его поступок естественно было интерпретировать как избыточную социально-психологическую гибкость, или, попросту, как готовность идти на непомерные уступки власть имущим для достижения практических целей. Такую же гибкость можно было усмотреть и в демонстративной сверхлояльность А.Ф.Иоффе по отношению к Советской власти, что не вызывало сочувствия у В.И.Вернадского. На страницах своего дневника, отмечая талант и заслуги Иоффе, он пишет: "честолюбец, нечестный из-за этого, морально ...фальшивый. ... карьерист, менее талантливый и крупный, чем он сам о себе думает".

На этом фоне совершенно иначе выглядела моральная позиция Мандельштама.

По словам Тамма: "Счастливое сочетание таких [обычно исключающих друг друга] свойств вообще было одной из характернейших особенностей Л.И.[Мандельштама] и проявлялось в самых различных сторонах его личности. Так, например, непередаваемая доброта и чуткость, любовная мягкость в обращении с людьми сочетались в Л.И. с непреклонной твердостью во всех вопросах, которым он придавал принципиальное значение, с полной непримиримостью к компромиссам и соглашательству".

С такой моральной позицией нелегко было вписаться в Советские обстоятельства.
 
 

Школа Мандельштама

Первая советская теормоядерная бомба была, как известно, изобретена в ФИАНовской группе И.Е.Тамма, благодаря "первой" и "второй" идеям А.Д.Сахарова и В.Л.Гинзбурга. Все они выросли в школе Мандельштама, сильно отличавшейся от школы Иоффе, хотя бы потому что в последнем случае термин "школа" следует понимать скорее как "здание школы", а не как специфическую научную традицию и мировоззрение. Иоффе и Мандельштам были одного возраста и сходного евроейского образования, но на этом их сходство, пожалуй, и исчерпывалось.

Физическая школа Мандельштама внесла впечатляющий вклад в развитие физики, но ее плодотворность ничем не обязана административным способностям Мандельштама. Замечательный исследователь и педагог, он вовсе не был администратором. Он вовсе не был политически активным, обходясь без "когтей и клыков", столь полезных иногда для социального успеха.

Научная школа Мандельштама состоялась благодаря двум другим людям, взявшим на себя роль ее стен и крыши. Это были Б.М.Гессен (1893-1936) и С.И.Вавилов (1891-1951).

Гессен стал директором Физического института МГУ в 1930 году, и именно при его администрации школа Мандельштама расцвела. Гессен известен сейчас как основатель эстерналистского подхода к истории науки. Более важной, однако, была роль Гессена в экстерналистской истории Советской физики до "37-го года", когда он стал одной из первых его жертв.

Второй ключевой администратор и, в то же время, замечательный ученый С.И.Вавилов именно на базе школы Мандельштама строил научную мощь ФИАНа, благодаря которой и родились идеи, ставшие основой советского термоядерного проекта.

Поскольку и Б.М.Гессен и С.И.Вавилов были весьма активны в марксистской философии, пришел подходящий момент чтобы перейти от морального и психологических аспектов философии перейти к ее эпистемологической компоненте.
 
 

Марксизм, махизм и оппортунизм в философии физики

Если Мандельштам был социально защищен администраторами-марксистами, могла ли его теория познания существенно отличаться от марксистской? Мандельштам сам помогает ответить на этот вопрос. И ответить прямо, быть может, даже слишком прямо. Нам не придется анализировать косвенные полу-философские фразы в его физических лекциях и обсуждать их авторство, поскольку Мандельштам оставил целую рукопись (около 20 страниц) по теории познания, применимой к физике. Написал он ее в Боровом.

Рукопись эта заслуживает отдельного обсуждения в рамках истории философии науки, но для философии истории науки достаточно отметить несколько ее особенностей.

В рукописи не упоминаются никакие "-измы" и имеется лишь одна короткая цитата -- из классика позитивизма Витгенштейна: "Zu einer Antwort die man nicht aussprechen kann, kann man auch die Frage nicht aussprechen". Но в целом это -- вопиюще свободное и педагогически ясное изложение ... позитивистской, махистской философской позиции, если пользоваться ярлыками, стоявшими наизготовку в ту эпоху. Там сказано, что "все предметы суть комплексы переживаний", там подозрительно долго и сложно разбирается "существование внешнего мира и его реальность". Возникает ощущение, что Мандельштам вообще не замечал Диамата. Единственное его "экстерналистское" замечание: "Вряд ли стоит останавливаться на тривиальном язвительном "опровержении" этой точки зрения доводом, который встречаешь в литературе и сейчас: «Вот когда разобьете себе голову о стенку, то узнаете, что стенка не есть комплекс переживаний, а реальная стенка». Цена этому доводу такая же, как доводу, опровергающему принцип относительности: «Когда при внезапной остановке поезда вы себе набьете шишку, то вы убедитесь, что движение не относительно... » "

И это замечание адресовано скорее не профессиональным философам, а молодым коллегам, мозги которых тогда профессинально промывались на лекциях и семинарских занятиях под руководством воинствующих "матерьялистов". Вполне возможно, что антифилософский совет, полученный от Л.И.Мандельштама, о котором рассказал в воспоминаниях В.Л.Гинзбург, был реакцией на не слишком изощренную философскую подготовку молодого физика. И кажется вполне вероятным, что само появление философской рукописи Мандельштама было реакцией того же рода.

Похоже на то, что лишенный в Боровом привычной ему среды -- окружения бурлящих идеями учеников, -- Мандельштам, удовлетворяя свою педагогическую потребность, стал готовить лекцию по теории познания физика. Первую лекцию.

Мандельштам -- одногодок Эйнштейна и сын своего времени. А для этого поколения физиков позитивизм -- наиболее влиятельное и плодотворное философское учение.

В эпоху революционного взлета науки главное -- освободиться от уз, привязывающих к опоре, и только вторая задача -- иметь надежный аэродром и диспетчерскую службу для безопасной посадки. Узы, привязывающие к накопленному опыту, одновременно привязывают и к способам выражения этого опыта -- понятиям, теориям. Поэтому столь полезным оказалось психологически девальвировать эти узы на первом этапе, на этапе "отрыва от земли". И тогда позитивизм был плодотворней для физикиов, чем материализм -- даже диалектический.

Именно для физиков, а не для философов. Потому что философское понятие "объективной реальности", не описанной в физических понятиях, для физика слишком эфемерно, бесплодно, неработоспособно. Как бы оно ни было хорошо для философа.

От эпохи научной революции была уверенность во всемогуществе рационального разума, в единственности правильной философии. Оттуда же недооценка социально наследуемых знаний, неопределенных, неформализуемых. Ведь уже только сам язык, на котором говорит теоретик, есть итог социально закрепленного знания о мире и опора для любого нового высказывания о мире. Казалось бы уже техника философской безопасности должна это закрепить. Но наибольшая безопасность -- не обязательно наибольшая плодотворность.

Можно предположить, что Мандельштам хотел изложить философию своего поколения физиков для поколения своих студентов в качестве первого приближения. А таковое обречено быть излишне ясным, прямолинейным. При этом первого приближения может быть и достаточно для физиков с ограниченной философской потребностью, в силу ли собственной непредрасположенности, в силу ли избранной области физики, далекой от философских тонкостей.

Кроме скудного философского пайка, выдавашегося по карточкам Диамата, действовало еще и время: для физики нового поколения позитивизм в большой степени исчерпал свою конструктивную силу и расстворился в общем критическом отношении к физическим понятиям, усваиваемом начинающими физиками вместе с физическим аппаратом теории относительности и квантовой механики.

Поколение учеников Мандельштама уже с начала биографии имело дело с налаженной системой "авиационного" сообщения в новой физике, в услугах позитивизма уже не нуждалось и ощущало, напротив, навязчивой его претензию быть единственной научной философией. Нелегкое дело -- сформулировать все в переживаниях и ощущениях: и гильбертово пространство и риманову геометрию!

Поэтому для молодых физиков Мандельштамовской школы, склонных и способных к философской рефлексии, непрочитанная философская лекция глубоко уважаемого и любимого учителя могла казаться довольно наивной старомодностью. Свидетельства из дневника Вернадского, в частности, упоминание имени Ясперса, говорят о том, что эта лекция отнюдь не была исчерпывающим изложением философии Мандельштама.

Под воздействием перемен в состоянии физики сам Эйнштейн преодолел свой позитивисткий настрой, отказываясь от универсального философского настроя вообще. В конце 40-х годов он огласил свое кредо философского оппортунизма, которому учит разнообразная гносеологическая практика физика-теоретика:

"Физик с благодарностью принимает гноселогический анализ понятий, но внешние условия, в которые он поставлен фактами своего опыта, не позволяют ему самому в конструировании своего мира понятий слишком ограничивать себя приверженностью к какой-то одной эпистемологической системе. Поэтому систематическому эпистемологу он должен казаться неразборчивым ппортунистом: он выглядит реалистом, поскольку стремится описать мир независимо от актов восприятия; идеалистом, поскольку смотрит на понятия и теории как на свободные изобретения человеческого духа (не выводимые логически из эмпирически данного); позитивистом, поскольку считает свои концепции и теории оправданными лишь в той степени, в какой они дают логическое представление отношений между чувственными переживаниями. Он может даже выгядеть платонистом или пифагорейцем, поскольку считает критерий логической простоты незаменимым и эффективным инструментом в своем исследовании".

Мандельштам отличался от своего знаменитого одногодка не только областью занятий и творческим масштабом, но и философской окружающей средой. Скудный философский рацион, дозволенный студентам Мандельштама правящей идеологией, не позволял подобного философского либерализма, и поэтому различные философские точки зрения заслуживали разного внимания. При этом с точки зрения физика-педагога позитивизм заслуживал особой опеки.

Чтобы понять подлинную социальную природу Мандельштамовской философской позиции, надо помнить, что именно в лоне его школы родился знаменитый доклад марксиста Гессена 1931 года на Лондонском конгрессе по истории науки, что в этой школе выросли физики, философски глубоко просвещенные и просвещавшие физику марксистким подходом -- М.А.Марков и Е.Л.Фейнберг.

Следует подчеркнуть моральное измерение Мандельштамовской эпистемологиии: поразительную независимость и свободное философствование в тоталитарных обстоятельстах.

Это согласуется с приведенными выше словами Тамма о способности его учителя совмещать обычно несовместимые качества: доброту и мягкость в отношении к людям и бескомпромисную твердость в принципиальных вопросах.

Не напоминает ли это сочетание одного из учеников Тамма, научного внука Мандельштама -- Андрея Сахарова ?

Это напоминание побуждает перейти от философия чистой к прикладной.
 
 

Философия физики чистой и прикладной

Для понимания работающего физика важнее всего та часть его философии, которая определяет его восприятие "родной" науки -- какие проблемы и какие пути их решения его привлекают более всего.

Одна из ключевых характеристик творчества Мандельштама -- и важнейшая сторона предмета этой статьи -- соотношение физики чистой и прикладной.

Об этом сам Мандельштам сказал в докладе, посвященном научным работам А.Н.Крылова. Назвав Крылова классиком по научному складу, он указал две черты, характерные для классического подхода к науке:

"Первое -- это отношение к вопросу: чистая или прикладная наука. Классики вообще, нсколько я могу судить, этого различия не знали. В иx трудах обе стороны знания взаимно дополняли и оплодотворяли друг друга.

"Наука, -- говорит классик Гаусс, -- хотя и отзывчивая на материальные потребности, не ограничивается ими и требует для всех объектов своего исследования одинакового напряжения".

Я думая, что не ошибусь, если скажу, что научные интересы Алексея Николаевича [Крылова] направлены главным образом на решение принципиальных технических проблем на основе глубокого физико-математического анализа. Но, изучая его труды, особено ясно можно видеть, как беспредметен спор о чистой и прикладной науке. В них так тесно переплетаются математика,физика и техника, что нет ни потребности, ни возможности расчленить живое единое целое на отдельные части.

Далее, для классиков характерен выбор проблем.

В нашей науке, говоря несколько схематично, можно различать двоякого рода проблемы. Одни носят отпечаток искусственности; часто кажется, что они создаются только потому, что дают повод к более или менее остроумным конструкциям. К типу искусственных проблем я отношу также накопление того или иного опытного материала без руководящей идеи. Такие проблемы могут быть полезны и приводят иногда к интересным результатам, но, как правило, они мало способствуют прогрессу науки.

Совершенно иной характер носят проблемы, естественным образом вытекающие из органического развития какой-нибудь отрасли знания. Они жизненны и потому плодотворны. Я не хотел бы быть неправильно понятым. Говоря "жизненный", я не имею в виду сказать "утилитарный".

Эйнштейн своим принципом относительности, Планк, Бор и другие квантовой механикой -- я привожу только самые разительные примеры -- ответили на глубоко жизненные впросы, значение которых не может быть переоценено. Науку двигают вперед решение жизненных проблем. Но именно ввиду их жизненности они большей частью трудны. Природа, ставя проблему по существу, предоставляет нам самим найти соответствующую четкую формулировку, отделить главное от второстепенного, а это часто не легко".

И далее, рассказывая о работах Крылова по теории качки корабля и связывая одним понятием резонанса такие разные вещи, как камертон с его 435 колебаниями в секунду, радиоприемник с миллионами колебаний и атомные системы с миллионами миллиардов колебаний в секунду, Мандельштам демонстрирует, что сам принадлежит к тому же типу классиков.

Его подход к "жизненному" и "утилитарному" существенно отличался от физико-технического подхода Иоффе.

Фундаментально-"проклятые" проблемы квантовой теории требовали от него такого же напряжения как и его собственные исследования в радиофизике и оптике. Будучи столь "интеллигентным" в своем социальном поведении, он был достаточно уверен в себе, чтобы принимать участие в знаменитой дискуссии между Эйнштейном и Бором о природе квантовой теории. Он, как известно, на своих семинарах инициировал обсуждение трудных Эйнштейновских вопросов и предлагал ответы на них, не дожидаясь суждений мировых квантовых авторитетов. В этом проявлялось и его отношение к авторитетам: глубокое уважение -- и хотя бы уже поэтому -- безо всякого "низкопоклонства".

Подытоживая, можно сказать, что несмотря на годы и научные расстояния, отделявшие жизнь Л.И.Мандельштама от термоядерной физики, его философское наследие сыграло важную роль в Советском термоядерном проекте.

Начать можно с того, что Мандельштамовская школа с ее моральной атмосферой и научными традициями была наилучшей окружающей средой для того, чтобы такой человек как А.Д.Сахаров вошел в физическую науку.

На счет того же наследия несомненно можно отнести часть термоядерных успехов ФИАНовской группы И.Е.Тамма. Изобретение высокой термоядерной технологии в академическом центре фундаментальной физики -- это не случайность. И чисто-научная ориентация и академическая свобода в трактовке проблем, независимо от их происхождения, и общая атмосфера научной жизни, -- все это помогло преодолеть тупик, в котором пребывала тогда термоядерная проблема.

И наконец, то же самое Мандельштамовское наследие помогло преобразованию преуспевающего военно-промышленного физика в общественного деятеля и защитника человеческих прав -- Андрея Дмитриевича Сахарова.