Что спасло советскую физику от лысенкования в 1949 году?
Диалог
Г.Е.Горелик и А.Б.Кожевников
(Опубликовано с небольшими изменениями в журнале «Природа», 1999, №5, с. 95- 105)
На третьем этаже Американского института физики, в его Центре истории, встретились два российских историка российской физики - Геннадий Горелик и Алексей Кожевников. Причина встречи - работа над интернетовской выставкой, посвященной Андрею Дмитриевичу Сахарову. Эта выставка расположится по соседству с уже действующей виртуальной экспозицией, рассказывающей об Эйнштейне всякому, кто наберет адрес <http://www.aip.org/history/exhibit.htm> во Всемирной Информационной Системе, как назвал Всемирную Сеть - WorldWideWeb - Сахаров за 18 лет до ее рождения. Будем надеяться, что к моменту публикации этого диалога родится и Сахаровская выставка и заживет своей виртуальной жизнью (выставка уже ОТКРЫЛАСЬ!).
Упомянутых двух историков науки объединяет прежде всего предмет профессионального интереса, а среди их различий наибольший общественный интерес представляет, быть может, различие в их ответах на вопрос, вынесенный в заголовок.
Речь идет о “Всесоюзном совещании физиков”, которое начало готовиться через три месяца после Сессии ВАСХНИЛ 1948 года, разгромившей -- руками Лысенко -- советскую биологию. [1] В январе -марте 1949 года шла интенсивная подготовка Совещания физиков. Оргкомитет, который должен был отрепетировать все выступления для будущей "свободной" дискуссии, провел около сорока заседаний, в которых участвовало около ста человек; стенограмма занимает более тысячи страниц.
А само совещание так и не состоялось, - несмотря на все затраты времени и сил. И в архивах пока не найдено документов, внятно объясняющих эту отмену.
У физиков того поколения имеется версия, которую один из участников тех событий, академик В.Л.Гинзбург, излагает так: “Курчатов сказал Берии: "Вся наша работа по атомной бомбе основана на квантовой механике и теории относительности, - а она [бомба] должна была испытываться через несколько месяцев. - Если начнете ругать, закрывайте первой нашу лавочку". Тот, видимо, доложил Великому вождю и учителю, и совещание отменилось.” [2]
Такое объяснение Алексей Кожевников считает фольклором, говорящим скорее о самосознании сообщества физиков, чем о реальных исторических событиях.
Геннадий Горелик, напротив, принимает сохранившееся в “фольклоре” объяснение как отражающее реально происшедшее.
Кожевников:
С устными версиями событий случается так, что они становятся известными практически каждому, но при этом может забыться их первоначальный источник. К счастью, в данном случае его возможно установить. Практически именно такую фразу (со словом “лавочка”) Курчатов действительно сказал, по свидетельству присутствовавшего при этом Якова Борисовича Зельдовича. [3] Зельдович при этом указал и время - начало пятидесятых годов - и повод - публикацию статьи критиковавшей с философских позиций теорию относительности (правда не называя Берию, имя которого тогда еще нельзя было произносить). После того как открылись архивы, действительно подтвердилось: да, в 1952 г. атомные физики обращались к Берии по поводу публикации статьи А.А.Максимова, и нашли поддержку[4]. Так что устная версия очевидца и архивные документы вовсе не противоречат, а дополняют и взаимно подкрепляют друг друга.
При передаче из уст в уста произошло то, что нередко бывает: реальная фраза была отнесена немного назад по времени, в 1949 г., и связана с другим реальным событием - несостоявшимся совещанием по идеологическим проблемам физики. Три года - казалось бы - небольшая разница, но если вспомнить историю и существовавшую тогда ситуацию, то становится очевидным: то, что вполне можно было сказать в 1952 г., было еще совершенно непроизносимым в марте 1949. С одной стороны, Курчатов еще не доказал, что он сделает бомбу, и его “лавочка” вовсе не была в столь безопасном положении, чтобы он мог позволить себе рисковать шуткой о ее закрытии. До самого последнего момента Берия предусматривал возможность неудачи и, соответственно, необходимость запасного варианта, да и помимо этого существовали деятели, продолжавшие утверждать что именно они - а не Курчатов - знают как на самом деле сделать бомбу. После взрыва 29 августа 1949 г. положение Курчатова и его команды стало безусловным в глазах политиков, что и дало ему возможность уверенно и авторитетно аргументировать в 1952 г. К тому же он не мог бы в 1949 г. утверждать будто на совещании ругают теорию относительности и квантовую механику. Оппоненты современной теоретической физики составляли на совещании незначительное меньшинство и поддержки не получили. Критиковались и осуждались там не фундаментальные теории, как в биологии, а более частные философские и политические позиции нескольких выдающихся советских физиков (поименно, Френкеля и Маркова (идеализм), Иоффе и Ландау (низкопоклонство перед Западом), Капицы и философа Кедрова (космополитизм))[5]. Поэтому и противодействовать совещанию надо было более аккуратно.
Существуют и другие варианты фольклорной версии, самым реалистичным из которых кажется мне следующий: аргумент Курчатова состоял в том, что философские проблемы физики настолько важны, что их нельзя обсуждать без учета самого важного на тот момент раздела физики - ядерной физики - поэтому и совещание надо провести тогда, когда в нем смогут принять участие физики атомщики. Такой тезис действительно был бы вполне “политически грамотным” в условиях 1949 г. и я пытался найти в архивах какие-нибудь сохранившиеся документальные следы его. Но те документы, которые мне удалось обнаружить в бывшем архиве ЦК, неожиданно указали на другую версию, из которой вытекает, что совещание отложили не Курчатов с помощью Берии, а Сергей Иванович Вавилов с помощью Дмитрия Трофимовича Шепилова, начальника отдела пропаганды и агитации ЦК.
Фактическая последовательность событий вкратце выглядит следующим образом. Предложение созвать Совещание поступило в Секретариат ЦК от Министерства высшего образования (министр С.В.Кафтанов) и Академии Наук СССР (президент С.И. Вавилов). Этим двум ведомствам и была поручена подготовка мероприятия, открытие которого планировалось на 21 марта 1949 г. В середине марта совместный Оргкомитет (председатель А.В.Топчиев) завершил многодневные прения и направил отчет, тексты подготовленных выступлений и проект резолюции в Секретариат ЦК на окончательное утверждение. Все было готово (даже пригласительные билеты), кроме одного - Вавилов еще продолжал дорабатывать свой доклад “Идеологические проблемы современной физики и задачи советских физиков”, который был поставлен главным пунктом повестки дня всего совещания. Этот доклад уже дважды обсуждался на оргкомитете и вызвал серьезные замечания. Большинство оргкомитета настоятельно требовало усилить боевой дух и остроту критики идеологических ошибок советских физиков, и собирало необходимый для этого компромат. Вавилов по мере возможности сопротивлялся и вносил правку в свой текст очень неохотно. Его первоначальные планы провести совещание относительно спокойно и конструктивно нарушались той атмосферой погрома, которая складывалась на заседаниях оргкомитета[6].
Намеченная дата совещания прошла, а доработанного текста от Вавилова так и не поступило. 2 апреля Кафтанов направляет Г.М.Маленкову, который тогда руководил секретариатом ЦК, письмо с просьбой перенести совещание на 10 мая. Сроки совещания откладывались и раньше, но раньше на предложениях стояли подписи Кафтанова и Вавилова, а на этот раз Вавилов не присоединился. Письмо Кафтанова рассматривалось на Секретариате 9 апреля, готовил вопрос к обсуждению Шепилов. Он приложил к делу собственную короткую записку на имя Маленкова в которой, “учитывая неподготовленность совещания и настоятельную необходимость проведения более глубокого изучения вопросов”, тоже предлагал совещание перенести, правда не называя конкретной даты, а наоборот, предлагая вопрос о сроке “решить особо.” Секретариат утвердил резолюцию, совещание отложить в связи с неподготовленностью.[7] Таким образом, мероприятие было отправлено в бюрократический долгий ящик, причем, как довольно очевидно, не по недосмотру, а сознательно и очень аккуратно похоронено. В частности поэтому оно из этого ящика так и не вышло, хотя попытки реанимировать идею предпринимались.
Горелик:
Когда, после крупной покупки, из магазина выходит человек с чеком в кармане, я не склонен думать, что этот документ сам по себе может сказать о реальных причинах покупки, о том, кто его послал в магазин и откуда он взял деньги. Особенно, если покупка сделана в ЦК ВКП(б) 1949 года, где столь многое происходило под ковром.
Хотя архивы делопроизводства в Секретариате ЦК содержательнее магазинного чека, те записи, что Вы привели, сами по себе, на мой взгляд, не отвечают на наш главный вопрос.
Я не могу принять версию, по которой главную роль в срыве совещания сыграли С.И. Вавилов вместе с Шепиловым, потому что это не соответствует всему, что известно о них как политиках. Ведь речь идет, выражаясь языком ЦК, именно о срыве важного мероприятия как “неподготовленного.” Мероприятия, которое курировал Шепилов, а главным докладчиком был Вавилов.
В ходе трехмесячной подготовки Вавилов уже дважды насиловал себя, “исправляя” свой доклад. И это был его стиль - спасать что можно в науке, принимая постыдные словесные ритуалы на себя. В таком же стиле он провел анти-космопополитический Ученый Совет ФИАНа 24 мая 1949 года. Одним из космополитов был назначен В.Л.Гинзбург, которого Вавилов представил так: “Работы Виталия Лазаревича, и научные и популярные, также не без греха.” Важно, что сам грешный космополит, знакомый с тем временем не по стенограммам, пишет о Вавилове с большим теплом. [8]
И товарищ Шепилов не зря сошел с политической арены и вошел в историю с эпитетом “и-примкнувший-к-ним.” Достаточно посмотреть на его поведение в партийно-литературной интриге, выплеснувшейся на страницы “Правды” всего за несколько месяцев до интересующего нас времени. Началась она с “одной антипатриотической группы театральных критиков”, и быстро превратилась во всесоюзное избиение “безродных космополитов”. Сейчас эта интрига уже документально изучена, и ясно, что кашу заварил Шепилов, но спасая себя, вылил ее на тех, кому вначале симпатизировал. [9] Представить “примкнувшего-к-ним” Шепилова -- только что клюнутого жаренным петухом -- активной фигурой в срыве мероприятия, за которое он сам отвечал, выше моих сил.
И, наоборот, за Игорем Васильевичем Курчатовым значатся подобные “антипартийные” действия. Осенью 1952 года он развернул компанию борьбы с “плесенью”, по выражению А.Д.Сахарова, в советской физике.
Курчатов добился публикации статьи В.А.Фока в защиту академика Л.И.Мандельштама от нападок партийного надзирателя А.А.Максимова. Максимов в июне 1952 года опубликовал свою знаменитую статью "Против реакционного эйнштейнианства в физике", бьющую по главному отечественному эйнштейнианцу - Мандельштаму. А статья Фока, уничтожавшая Максимова уже своим названием “Против невежественной критики современных физических теорий,” была опубликована -- в последние недели жизни Сталина (!) -- в главном философском журнал страны "Вопросы философии," где Максимов был членом редколлегии (!!). [10]
Курчатов также помог новому ректору МГУ И.Г.Петровскому покончить с засильем на физическом факультете “беспринципной группы, не представляющих, в значительной своей части, никакой научной и педагогической ценности работников” [11]
Во второй акции, кстати, пока не найдено никаких документальных следов явного участия Берии. Но тот, как известно, был мастером неявных операций. И в истории со статьей Фока он сам явных решений не принимал, он лишь переправил письма Курчатова и еще 11 виднейших физиков Атомного Проекта своему товарищу по Политбюро Маленкову, ведавшему идеологией, и пересказал ему просьбу физиков, которые считали статью Максимова “антинаучной и неправильно ориентирующей наших научных работников и инженеров”. Последнее слово Берия добавил от себя, напоминая, что “известные Вам физики” занимаются важнейшей инженерной задачей, а не просто эйнштейнианством (реакционным ли, прогрессивным ли).
Кстати говоря, в том телефонном разговоре, о котором упомянул Зельдович (и о котором я также слышал от И.К.Кикоина), на другом конце провода я вижу вовсе не Берию, а кого-нибудь из редакции “Правды”. И результатом этого разговора стало, по-видимому, то, что Максимов смог пристроить свою эпохальную статью лишь в газете “Красный флот,” а не в Центральном Органе. Это можно считать третьим деянием Курчатова интересующего нас характера.
Не даром компетентные органы в 1945 году дали Курчатову такую характеристику:
“Обладает большими организационными способностями, энергичен. По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат.”
А о Вавилове всего лишь: “Политически настроен лояльно. … обладает организационными способностями и находится в хороших взаимоотношениях с большинством ученых Академии наук СССР и пользуется у них авторитетом. В обращении прост, в быту скромен.” [12]
По этим причинам я и думаю, что сорвать совещание было под силу только Берии, подготовленному Курчатовым. А Вавилов и Шепилов лишь участвовали в оформлении это “дорогой покупки.”
Кожевников:
Косвенные аргументы, конечно, не обладают такой же убедительной силой, как прямые свидетельства из архива, но и они не противоречат, а наоборот подкрепляют изложенную мной выше версию. Из Вашей информации как раз следует, что Курчатов начал использовать свое влияние за пределами атомного проекта начиная с 1952 г., к этому же периоду относятся и все упомянутые Вами эпизоды с его участием. Что же касается интересующего нас времени - весны 1949 г. - то нужно принять во внимание, где тогда находился Курчатов и почему. Практически все время, пока в Москве подготавливалось а затем так и не состоялось совещание, Курчатов был на Урале, руководя ликвидацией самой крупной аварии на его проекте. 20 января, вследствие протечки труб, пришлось остановить основной промышленный реактор, вырабатывавший плутоний. Перезагрузка реактора грозила затянуться на год, реально была выполнена за два с небольшим месяца безостановочного труда, непосильных нагрузок, облучения тысячи работников и самого Курчатова опасными для жизни дозами радиации. Только 26 марта началось возвращение реактора в рабочий режим.
На суровом разбирательстве у Берии, коррозию труб не оправдаешь ссылкой на то, что какие-то философы критикуют теорию относительности. Длительная аварийная остановка производства плутония и ее возможные последствия были главной бедой, поглощавшей дни и ночи Курчатова. О том, что в это время происходило в Москве на Оргкомитете, скорее всего, он просто не знал. В феврале-марте 1949 г. у Берии и Маленкова были свои заботы: очередной всплеск политических интриг в Политбюро, исключение Н.А.Вознесенского и раскрутка ленинградского дела партийных руководителей. Даже если бы Берия придал значение совещанию - что маловероятно - возможности повлиять на события у него были очень ограниченные. Бюрократические правила игры в партийном аппарате были строгими, и насколько всесильными были партбоссы каждый в своей епархии, настолько же мало мог Берия вторгаться в идеологию - сферу не своих полномочий. В частности, поэтому, получив письмо физиков в 1952 г., он не стал звонить редактору или другим способом брать на себя риск, а официально переправил письмо в идеологические инстанции. Еще меньше он мог вмешиваться в дела, относившиеся к компетенции секретариата ЦК.
Если бы совещание все же состоялось, Вавилов в своем докладе произнес бы все требуемые идеологией фразы, при этом стараясь по возможности смягчить критику. Но при всей своей органической неспособности к публичному и неэффективному протесту, Вавилов часто рисковал за кулисами, принимая на себя ответственность за такие поступки и решения, на которые многие бы не отважились, как например принять в своем официальном кабинете и устроить на работу нелегально вернувшегося из ссылки зека. Его типичная манера поведения видна, например, в деле П.Л.Капицы, который в середине 1946 г. из-за конфликта с Берией был уволен со всех высоких постов. На бумаге - резолюции Президиума Академии Наук - Вавилов поддержал все решения правительственной комиссии, осуждавшие Капицу, но при этом неофициально позаботился, чтобы он получил место в другом академическом институте, и продолжал поддерживать опального академика, ставшего опасным и брошенного многими друзьями. То, каким образом было отложено совещание 1949 г., полностью соответствует стилю и излюбленному образу действий Вавилова.
Шепилов также не совершал несвойственного ему поступка, когда предложил отложить совещание. Весной 1948 г. он санкционировал доклад своего подчиненного, Ю.А.Жданова с критикой Лысенко, а в январе 1949 г. пытался заблокировать резолюцию пленума Союза писателей, осуждавшую театральных критиков (вскоре заклейменных как космополитов). В обоих случаях проиграл, вызвал неудовольствие Сталина, раскаивался, но все же вышел относительно сухим из воды. В деле с совещанием физиков риск был меньше, и в итоге никто не пострадал. Конфликт не вышел в высокие сферы, затрагивающие интересы важных политиков, и уж совершенно никакой нужды не было у них в том, чтобы разыгрывать самих себя устраивая на закрытом заседании ЦК инсценировку “оформления покупки”.
Горелик:
Итак, по-вашему, советскую физику в 1949 году спас от погрома Шепилов. А как Вы объясните, почему вдруг ему лично захотелось сделать такое благородное, но очень рискованное дело? Ведь он признал неподготовленным серьезное мероприятие, готовить которое было поручено ему. К физике, насколько мне известно, Шепилов имел отношение гораздо меньшее, чем к Гекубе. В отличие от биологии (в которой разобрался его подчиненный, но еще и сын своего отца, Ю.А.Жданов) или театральной критики (в которой разбираются все, а уж штатный пропагандист и агитатор ЦК во всяком случае).
Гораздо проще найти, к кому Шепилов мог послушно примкнуть. Прежде всего к Маленкову, который не только руководил секретариатом ЦК (где оформлялся срыв Совещания), но и был еще № 2 в Спецкомитете по спецфизике. И если основную заслугу в спасения физики я склонен признать за его товарищем по Политбюро и № 1 в Спецкомитете - Берией, то потому лишь, что перед № 0 за результаты спецфизики отвечал головой именно Берия. И Берия был в постоянном рабочем контакте с Курчатовым.
Вы говорите, что весной 1949-го Курчатов был настолько занят аварией на Урале, что мог и не знать о подготовке в Москве к лысенкованию физики.
Думаю, никакие переоценки ценностей не изменили оценку Курчатова, как, попросту говоря, гениального "организатора науки", или, на нынешнем языке, менеджера. Хороший менеджер большого разветвленного проекта не теряет из виду целого, даже если в какой-то части возникло очень острое положение. Кроме того, на своем высоком посту Курчатов оставался настоящим физиком, и не был равнодушен к беде, нависшей над его коллегами, среди которых были и вовлеченные в Проект Ландау, Иоффе и др.
Особую роль я бы отвел именно этим "др."
В "фольклорной" версии событий, с которой мы начали, я принимаю главное - главных действующих лиц, сорвавших совещание, но не те слова, которыми они сопровождали свои главные действия. И атомная бомба, на мой взгляд, была недостаточно мощным оружием для них. Работа над ней шла полным ходом уже до начала Оргподготовки совещания, атомная бомба не появилась во время этой подготовки, а компетентные органы за атомной бомбой видели успех атомной разведки.
Чудо-оружием, которое спасло физику, скорее, стала ... бомба водородная.
Достаточно провести несколько часов над стенограммой оргкомитета, чтобы убедиться: его пружиной были вовсе не "философы, критикующие теорию относительности". Такие философы были, но на самой периферии событий. Главной пружиной была атака физиков МГУ на физиков "академических", при этом центральный удар университетские патриоты направляли против школы Л.И.Мандельштама (выдавленной из МГУ за несколько лет до того). [18]
Первые трое выступивших на Оргкомитете представляли МГУ (Соколов, Кессених и Терлецкий), были они в общем профессиональными физиками и в своих работах опирались на профессиональную физику, включая и теорию относительности. Материализм университетских физиков был не столько философским, сколько общечеловеческим. Они хотели вполне конкретных - материальных - вещей: избрание в Академию наук, включение в Атомный проект, в редколлегии и т.п. И считали, что в этом им поможет атака на академических космополитов, в частности и в особенности на школу Мандельштама (умершего в 1944 году).
Атакующие вряд ли знали, что с лета 1948 года в "логове" академической физики, по инициативе Берии, над проблемой термоядерной бомбы начала работать группа И.Е.Тамма . В этой группе через несколько месяцев родились идеи, ставшие основой первой советской водородной бомбы. В декабре Тамм уже доложил начальству об успехе. А сами авторы этих идей - А.Д.Сахаров и В.Л.Гинзбург - свои итоговые секретные отчеты "опубликовали" 20 января и 3 марта 1949 года. [19]
Уже в январе или феврале, по свидетельству Сахарова, заместитель Берии - Ванников пригласил к себе его с Таммом и сказал им, что "Сахаров должен быть переведен на постоянную работу к Юлию Борисовичу Харитону" - "для успешной разработки темы". Позвонивший во время этой беседы Берия со своей стороны "попросил" принять это предложение. [20]
Последние страницы стенограммы Оргкомитета датированы 16 марта 1949 года.
У меня нет магнитофонной записи, но, сопоставляя даты событий, так легко представить себе разговор в кабинете Берии, что, мол, два птенца из гнезда Мандельштамова сделали слишком ценный вклад в государственную мощь, чтобы это гнездо разорять. Кто мог объяснить это маршалу от КГБерии лучше, чем "хитрый [человек] и большой дипломат" Курчатов?
Вы так не думаете?
Кожевников:
То что версия, основанная на реальных документах, кажется Вам удивительной и нелогичной, объясняется тем, что Вы интерпретируете события с точки зрения ментальности и логики физиков. Решение же принимали партийные бюрократы на основе своей собственной, во многом чуждой нам логики. Если попытаться вообразить себя на их месте и с их мировоззрением, то именно “фольклорная” версия окажется нелогичной.
Например, с точки зрения физиков (и то далеко не всех, если мы говорим о 1949 г.) выбор стоял между идеологическим контролем в науке и бомбой. А для партийного чиновника сталинского поколения единственно правильная идеология и работа над важнейшим государственным заданием никак не противоречили друг другу, и сам вопрос о выборе “или-или” не мог быть даже сформулирован. Вы недоумеваете, что могло побудить Шепилова совершить благородный антипартийный поступок и предотвратить погром в физике, но он-то, как сталинский аппаратчик, мыслил другими категориями. По-видимому труднее всего физикам поверить в тот факт, что для секретариата (и для Шепилова в частности) совещание особой важности не представляло, и его как сначала разрешили, так затем и отложили бюрократически, с одинаковой степенью незаинтересованности.
Работая в партийных архивах, постоянно встречаешь примеры того, как иногда важный вопрос оставлял вождей равнодушными, и в то же время казалось бы незначительный факт мог раздуться ими в политическое дело. Если бы конфликт дошел до Сталина и он хоть как-то проявил бы интерес, партийные чиновники вели бы себя совершенно иначе и это всегда видно по документам. В данном случае все их действия свидетельствуют, что никого из высших чинов партийной иерархии совещание особенно не интересовало. Заинтересованность проявилась лишь на среднем аппаратном уровне, а именно уровне министерства высшего образования. Сначала министр Кафтанов, заручившись согласием Академии наук, пролоббировал решение в Агитпропе и на секретариате, а затем потерял поддержку Вавилова и не сумел настоять на проведении совещания и тех материальных выгодах, которые оно бы принесло для вузов и университетов министерства.
Самым страждущим сделать карьеру на этом деле (помимо университетских физиков) был замминистра Топчиев. По-видимому надеясь успокоить его честолюбивый порыв, Вавилов предложил назначить Топчиева секретарем Академии наук и избрать академиком (последний вопрос, кстати, решался одновременно с вопросом о совещании на заседании секретариата ЦК 9 апреля). Будучи опытным аппаратчиком, Топчиев конечно не стал бы настаивать на совещании, если бы это противоречило желаниям вождей, будь то Маленков или Берия. То что он через год, летом 1950 г., печатно предложил вернуться к вопросу и провести совещание физиков только подтверждает, что никакого определенного отрицательного мнения у высокого начальства не было, а была незаинтересованность, которую Топчиев пытался преодолеть.
Поэтому на Ваш вопрос, “кто мог объяснить маршалу Берии что не надо разорять школу Мандельштама?” следует ответить: “никто, потому что объяснять не пришлось.” Берия к делу отношения не имел, а Курчатов сам находился в критическом положении и должен был спасать себя и свой проект ликвидируя катастрофу с реактором. Эта угроза была для него несравнимо большей и реальной, чем возможные последствия совещания, от которых он смог бы защитить своих физиков секретностью и ведомственными барьерами примерно так же, как защитил радиационных генетиков от последствий сессии ВАСХНИЛ. Те же, кто имел отношение к делу - секретари ЦК - в апреле 1949 г. еще не имели ни малейшего понятия о водородной бомбе, не говоря уже о секретных отчетах Сахарова и Гинзбурга. В официальные материалы совещания обвинения в адрес Мандельштама не попали: А.А.Андронов защитил своего учителя еще во время дискуссий на оргкомитете. Кампания против Мандельштама смогла развернуться лишь после смерти Андронова и Вавилова, в 1952-53 гг. Ни Берия, ни Курчатов, ни водородная бомба, тогда уже близкая к завершению, от нападок не спасали, так что Ваша версия, к сожалению, не работает.
Какую бы новую версию ни предлагать, нужно опираться на документальный факт, что совещание отложили благодаря записке Шепилова. Вы считаете ее лишь формальным прикрытием, но не объясняете ни зачем вообще такое прикрытие понадобилось (если бы бомба сыграла роль, незачем было бы скрывать это от секретариата), ни как и зачем мог состояться тайный сговор Шепилова с Маленковым или Берией. На самом деле отношения между ними были холодно-враждебными: Шепилов был креатурой Жданова и слетел со своего поста летом 1949 г. после того как Маленков подловил его на другой политической интриге. Решая вопрос о совещании физиков, оба действовали сугубо официально, как бюрократы. В то же время очевидно, что Шепилов по долгу службы не мог не обсудить вопрос с Вавиловым, а негативное мнение последнего также не вызывает сомнений. Хотя, как известно, никакие логические аргументы не разубедят любителей тайн и заговоров, имеющихся документов достаточно чтобы естественным образом объяснить происшедшее, а что сверх того, то от лукавого. А на основе каких фактов возникла расхожая устная версия, я объяснил в начале нашей беседы.
Горелик:
Вы полагаете, что логику партийных бюрократов аршином общим не измерить. С этим я согласиться не могу. Я исхожу из общечеловеческой логики - логики выживания. Только одному для выживания необходимо и достаточно прописки у кормила (и, соответственно, у кормушки), а для другого что-то означает еще и научная истина, или эстетическая ценность. Ведь среди высоких партийных бюрократов - коллег Шепилова - были и генетик А.Р.Жебрак, и С.Г.Суворов (многолетний член редколлегии УФН), а в гуманитарной сфере – И.С.Черноуцан и ныне здравствующий А.Н.Яковлев.
Не знаю, какой именно документ убедил бы Вас, что Совещание физиков было не просто мелким партийно-бюрократическим мероприятием. Неужели Вы так думали и о лысенковской сессии ВАСХНИЛ до того, как -- совсем недавно -- обнаружилось, что Сталин лично редактировал доклад Лысенко? Разве сам реальный масштаб “оргвыводов” не говорит о масштабе события?
Физика избежала тогда оргвыводов, но сравните масштабы государственной подготовки к двум совещаниям: в первом --быстротечный экспромт, во втором, спустя всего несколько месяцев - десятки заседаний сотни больших людей науки.
Из чего же партийный бюрократ Шепилов мог заключить, что вся эта кампания – третьестепенного уровня? Что, правильная физика не так важна как правильная биология? Или не было видно потенциальных козлов отпущения?
Одной из вех на пути к лысенковской Сессии была статья "Против низкопоклонства!", опубликованная в "Литературной газете" в 1947 году. В статье этой всего два анти-героя - биолог А.Р.Жебрак, собиравшийся “вместе с американскими учеными строить общую мировую биологическую науку”, и физик В.Л.Гинзбург, который “дискредитировал нашу советскую науку, беззастенчиво замалчивая ее достижения и пресмыкаясь перед американской наукой”.
Жебрак стал именем нарицательным для Сталина.[25] Почему бы и Гинзбургу не последовать за ним?
Смешно недооценивать значение архивных свидетельств (пережив не раз ощущения архивного золотоискателя), но и переоценивать документальные доказательства тоже смешно. Ведь отечественные архивы хранят с равным усердием все богатство советской жизни - и простое вранье, и показуху, и делание из мухи слона, и наоборот. И очень многое туда просто не попадало - потому что существовало только в устной форме.
Какого было бы историкам, если бы генерал армии А.В.Хрулев не оказался бы случайным свидетелем разговора Сталина и Берии о Капице (“Я тебе его сниму, но ты его не трогай”) и потом, по дружбе, не рассказал бы это Капицам? [26] Ни в каких архивных документах такие диалоги не остаются. А в делопроизводстве, разумеется, отстранение Капицы было оформлено чин-чинарем.
Так и срыв совещания был оформлен надлежащим образом. За делопроизводством угадывается цена сделки, главная часть которой - стремительный академический взлет Топчиева, в 1949 году ставшего сразу и академиком, минуя членкорство, и главным ученым секретарем президиума АН СССР.
Совещание 49 года и Ученый совет ФИАНа 1953 года о философских ошибках Л.И.Мандельштама несопоставимы. Второе - это лишь ритуал, хотя и постыдный, -- “философского преступника” осудили посмертно. А Совещание пахло кровью живых - оргвыводами, сопоставимыми с теми, что выпали на долю биологии.
Думаю, не так страшно, что нам не удалось друг друга переубедить. Зато в результате нашей дуэли читателям будет легче составить собственное мнение о том, Что же спасло советскую физику от лысенкования в 1949 году? А историки, быть может, с новой энергией погрузятся в недра отечественных архивов, чтобы найти там недостающие звенья исторической реальности важного момента отечественной истории.