С\о/ветская жизнь Льва ЛАНДАУ   Москва: Вагриус, 2008,  463 с., 61 илл.
	Советская жизнь Льва ЛАНДАУ глазами очевидцев

 

Оглавление

 

Предисловие про любовь  2

Глава 1. Рожденный свободным   8

Глава 2. Не родись красивой  16

Глава 3. Тридцать седьмой  33

Глава 4. Ученый раб, свободный духом   37

Глава 5. “… это было уже не при мне”  38

Приложение. Голоса героев книги  59

Благодарности  67

 

Предисловие про любовь

 

Что делать историку науки, когда ему предлагают вместо биографии замечательного ученого написать книгу про любовь? Про любовь знаменитого физика и его жены – под девизом «Больше чем любовь». Оскорбиться в лучших чувствах? Съязвить, что в данном конкретном случае оно, пожалуй, было меньше чем любовь? Или же вдруг вспомнить, что жизнь этого физика и вправду двигалась любовью? Не столько к жене, и не только к Женщине, и не просто любовью к жизни, но еще и страстной любовью к истине, к тому поиску истины, что называется наукой.

«И море, и Гомер – всё движется любовью», – заметил поэт, и физик Лев Ландау, уверен, с этим бы согласился.

Согласился и я. В самом деле, кому, кроме спецов, интересны фазовые переходы, где Ландау особенно отличился?! Пусть переходы эти и ведут к супер-проводимости. Любовь же цепляет каждого. А добавить еще пару-тройку супер-приключений - можно и книгу писать, и снимать кино.

Жизнь Ландау киношна не потому, что был он суперменом в науке. Всякий супер-профессионал – в физике ли, в кулинарии или в балете – получает свой талант при рождении. Получает от Бога или от родителей (если он безбожник). Но вовсе не обязательно ему даются еще и сногсшибательные приключения, – в награду или в наказание, смотря, кого они сшибают с ног – кино-героя или зрителя.. Всемирно известный Супермен, к примеру, от рождения умел летать, а приключения искал себе сам. Ландау же родился, можно сказать, с невидимым прожектором и поэтому видел устройство Природы так ясно, как никто. Сам ли он искал приключения на свою светлую голову, или о нем заботилась российская история, мнения расходятся. Но в итоге выдумывать ничего не надо, – бери да снимай документально-приключенческий фильм. Будет там неукротимая свобода мысли и глупые иллюзии, безответная влюбленность и чистый секс, верность и предательство, тюрьма и воля, чудо-спасение жизни и опровержение мудрости про то, что двум смертям не бывать. Словом, приключений хватит на сериал.

Кино-герою нужны еще особые приметы. У Супермена, к примеру, - атлетическое телосложение и крылатая плащ-накидка. Ландау же свое телосложение по праву называл теловычитанием, при этом всё вычтенное из ширины пошло на высоту, – таких в народе называют длинными. А вместо крылатой накидки его длинно-высотную фигуру венчал пышный чуб.

Истинная супер-примета, однако, располагалась несколько ниже чуба. Нет, не то скрытое за лбом вещество, которому могли завидовать собратья по науке. Особой приметой были глаза, широко распахнутые всякому встречному-поперечному. «…Огненные глаза. У простого смертного такого взгляда быть не может», – заметил один такой встречный. «Те же прекрасные очи пятилетней девочки, те же некрасивые зубы, подросточья худоба», – записала в дневник жена его друга, не видевшая Ландау больше года. Того года, который тридцатилетний физик провел в тюрьме.

Но зачем столько слов о кино-герое? Это надо видеть: очи пятилетней девочки у тридцатилетнего физика! Сохранилось фото, ухватившее нечто от ребенка и от недавней тюрьмы. Однако начинать фильм с такой грустной картинки не стоит. Тем более, что фотографии врут, пусть и невольно: глаз человеческий не способен, как фотоаппарат, разглядеть что-либо за долю секунды. Подвижный ум, сиявший в глазах Ландау, менял его облик фотомгновенно. Лучше начать с другого фото, в котором нет ничего девичьего, но из которого сквозь бумагу и десятилетия пронзает взгляд, видящий – насквозь и сразу – все несуразности: в речах и поступках, в науке и жизни. С этой фотографии - на обложке - книга и начата.

Ландау там пятьдесят. Давно и прочно он занимает место на Олимпе советской науки. Наверху почетной горы - физики, благодаря ядерным заслугам. Ландау возвышается и среди них. Дело не в регалиях академика, Героя Соцтруда и Сталинского лауреата: ниже по склону Олимпа - и трижды Герои и трижды лауреаты. Ландау сделал себе имя задолго до своих титулов.

Имя в науке он заслужил, занимаясь самым интересным для себя делом – новой физикой и новыми физиками, что было для него двумя сторонами одного дела. Учителем он стал уже в 23 года. А в ученики брал лишь тех, кто доказал право на это способностями и энтузиазмом.

Самый юный и способный из первых его учеников – Евгений Лифшиц – вскоре стал его ближайшим сотрудником, соавтором и другом. Помимо разнообразных собственных исследований они создали «Курс теоретической физики» – самую знаменитую книгу в физике 20 века. Курс Ландау-Лифшица, или (по студенчески кратко и непочтительно) «Ландафшиц», главным образом и принес Ландау мировую славу. Учитель понимал незаменимость своего ученика-соавтора. А тот еще лучше понимал, чем обязан учителю, и благодарил судьбу за счастье быть рядом – в науке и в жизни.

В 1958 году весело отметили пятидесятый день рождения Ландау. Товарищи по науке воплотили свои чувства в юбилейные шутки. Изготовили каменные скрижали, на которых высекли “десять заповедей” юбиляра. Иконописец-безбожник изобразил его с нимбом вокруг головы и с вечной истиной в руках: “Из Ничего – Ничего и не Проистекает”.

Образ такой, впрочем, сложился давно. За двадцать лет до 50-летия ехидный шаржист изобразил нечто похожее: Учитель, увенчанный сияньем и сложивший на время свои крылья архангела, глаголет истины, а ученики, сидя рядком и навострив – ослиные – уши, внимают. Но лишь полный осел мог упрекнуть Ландау в чрезмерном к себе почтении. Ученики звали его Дау, и все знали происхождение этого студенческого прозвища: Landau = L’ane Dau, что по-французски означает “осёл Дау”. И привязанность Дау к своему короткому имени не уменьшалась от того, что придумавший его студенческий друг сделался презренным недругом.

Взглянем еще раз на обложку. Кто подумает, что этот уверенный в себе господин когда-то был отчаянно безуспешен? Ему не давалось то, что сам он считал жизненно важным: не везло в любви. Влюблялся он не раз, однако, увы, без взаимности. И мысль о том, что жизнь пройдет без любви, тащила за собой мысль о самоубийстве.

Лишь в его 27 лет отыскалась, наконец, та, кто ответила на его чувство, и спасла, тем самым, жизнь великого физика. И, значит, заслужила, чтобы история науки помнила ее имя – имя работницы Харьковской шоколадной фабрики. Помнить придется два имени: «Конкордия Терентьевна», полученное от родителей, и «Кора Ивановна», избранное ею самой.

Но как понять загадочное это спасение? Чем шоколадницу Конкордию покорил теоретик Лев, столь не похожий на льва светского? На такой вопрос надо бы отвечать самой спасительнице. Тем более, что к моменту их встречи она была уже не девочкой, успев побывать замужем, за малоученым мужем. Второго своего – ученого - мужа она старалась не выпускать из поля зрения, сменив кондитерскую профессию на роль домохозяйки. После смерти Ландау она долго писала воспоминания – о нем и о себе. Воспоминания эти опубликовал их сын через полтора десятилетия после ее смерти.

Откроем же книгу, на обложке которой значится «Кора Ландау-Дробанцева. Академик Ландау. Как мы жили». Или, лучше, доверим ее открыть другой искушенной женщине – киноактрисе Елене Яковлевой, игравшей и девочку легкого поведения и опытную следовательницу по трудным делам. Актриса искала новую роль и нашла ее в героине книги, потому что

«История этой женщины потрясает. Она всю жизнь безумно любила своего мужа, а когда тот умер, стала сходить с ума. Чтобы остановить процесс, психотерапевты посоветовали ей начать описывать каждую секунду совместной жизни с Ландау. Жизнь оказалась страшной… Гений в науке оказался монстром в браке: изменял на глазах у жены, запирал ее в шкафу, нещадно бил… Я читала это с ужасом, а она писала с любовью, с целью вернуть те минуты. Уже к середине книги я поняла, что очень хотела бы сыграть такую женщину, а точнее, такой силы характер, любовь и терпение. При том, что жена Ландау была еврейкой, сущность ее любви, сила ее всепрощения, на мой взгляд, очень перекликаются с сущностью русской женщины.»

Киноактриса, похоже, читала не слишком внимательно. Или русско-еврейская перекличка отвлекала ее. Иначе бы она вычитала, что жена (украинка) в шкаф залезла сама (подглядеть), что ее муж - «милый зайчик Даунька» - в физическом насилии не повинен, что жена оправдывала странные теории супруга о любви и браке и что, самое главное, считала себя счастливой. Актриса, однако, женским своим чутьем обнаружила в гении «монстра», как и другие читатели, для которых автор-героиня книги – несчастная женщина, даже если сама она и выковала свое несчастье.

Выходит, исповедь жены гения не столько объясняет ее ученого мужа и спасительную их любовь, сколько говорит о нелюбви. Хватает в книге и открытой ненависти, обращенной, правда, не к любовницам мужа, а к ближайшему его другу в науке и жизни.

Так что разбираться в превратностях любви и дружбы, а также науки и жизни, придется заново. Опираться будем на урок, извлеченный Ландау из истории физики, - что человек способен понять даже вещи, которые он не в силах вообразить. Будем опираться также и на архивные документы (в том числе и с грифом «СОВ. СЕКРЕТНО»), на совершенно забытые публикации, и на свидетельства тех, кто близко знал знаменитого физика в жизни научной и ненаучной. За тридцать лет работы в истории науки автору довелось многократно встречаться и беседовать с такими очевидцами. В конце книги, в разделе «Благодарности», перечислены около пятидесяти имен тех, чьи рассказы были особенно существенны.

Читателей, знакомых с другими книгами автора, например, «Андрей Сахаров. Наука и свобода» (Вагриус, 2004), где имеется около 600 ссылок, может удивить полное отсутствие ссылок в данной книге. Это решение подсказано особым характером главного героя книги и противоречивостью источников, с обилием невольных заблуждений, вольной лжи и лишь недавно открывшихся исторических фактов. При таких обстоятельствах извлечение любого довода из контекста источника требует обоснования, и простой ссылки совершенно недостаточно. Вместо этого наиболее интересные свидетельства собраны в отдельной книге «Советская жизнь Льва Ландау глазами очевидцев», там же даны точные ссылки на иные источники. Кроме того, в век интернета появилась замечательная возможность для особо въедливых читателей - по цитате найти в интернете полный документ и самому проверить интерпретацию автора. И с каждым днем таких интернетных публикаций всё больше. Коллекцию интернетных материалов о мире Льва Ландау и ссылок см. также на сайте http://landafshits.narod.ru/

 

 

Глава 1. Рожденный свободным

 

В удачное время, в удачном месте, и в удачной семье

 

Лев – точнее, Львенок – Ландау родился в удачное время, в удачном месте, и в удачной семье. Мирный 1908 год, благодатное Закавказье у теплого моря, любящие и обеспеченные родители. Сорокалетний отец – инженер высшей квалификации, тридцатилетняя мать – врач с научно-педагогическими склонностями. В царской России это обещало новорожденному царские условия. Тем более, что родители были уже с опытом: малыша ожидала старшая на полтора года сестричка. При такой разнице в возрасте ревности нет. К тому же он был последним ребенком в семье.

Как говорится, мальчик родился в сорочке. Или, учитывая его будущую мировую известность, воспользуемся английским выражением: родился с серебряной ложкой во рту. Это и наглядней, и точней. Наверняка, ложечка, впервые коснувшаяся его губ, была серебряной. Иначе просто быть не могло в 1908 году, в 6-комнатной квартире в центре Баку, на третьем этаже с балконами.

Не знаю, как «родился в сорочке» звучит по-еврейски, но и это бы подошло: мальчик родился у еврейских родителей. Сам он, правда, значения этому не придавал и «эллина от иудея» отличал лишь по нерусскому звучанию фамилии (что приводило порой к забавным конфузам). От еврейских невзгод в царское время его хранило семейно-социальное положение, затем – в первые советские десятилетия – таких невзгод в стране просто не было (хватало других). Но даже в 40-е годы, когда еврейский вопрос в стране вдруг вспыхнул вновь, национальное чувство в Ландау все равно не проснулось. Однако еврейские мама с папой, хоть и незаметно, сыграли, думаю, значительную роль в характере будущего физика-теоретика. Незаметно, но значительную? Бывает и так.

Семья Ландау не была типичной еврейской семьей. «Типичные» жили тогда в Белоруссии, Украине и Польше (входившей в состав России), в провинциальных городках, которые там назывались местечками. В местечках евреи зачастую составляли большинство населения, занимались ремеслами и торговлей, обслуживая население близлежащих деревень. Уровень их жизни практически не отличался от уровня тех, кто жил по соседству. В семьях было по многу детей, говорили дома по-еврейски, а по-русски – плохо, или совсем не умели.

Нелегко было из такой среды попасть в круг профессиональной интеллигенции. И особые трудности создавало государство. В гимназиях и университетах действовала так называемая «процентная норма» для студентов-евреев: в обеих столицах - не более 3%. К тому же на карте России имелась незримая черта –«черта оседлости евреев», за которой (в больших городах, в частности) евреям дозволялось жить лишь в тех случаях, если глава семьи был богат или имел высшее образование. У тех, кто еще только стремился к образованию, оставался выбор: сдавать экзамены экстерном, креститься или учиться в Европе.

 Трудный путь к образованию прошла мать физика – Любовь Гаркави. Она родилась в местечке под Могилевом в бедной многодетной семье, училась в Могилевской гимназии, зарабатывая на жизнь частными уроками. За несколько лет работы накопила средства, чтобы учиться в Швейцарии. И закончила медицинское образование в Петербурге, продолжая зарабатывать себе на жизнь.

Отцу, Давиду Ландау, было легче, поскольку происходил он из состоятельной и образованной семьи, хранящей память о предке – ученом раввине в Праге. Не будем выяснять, каким образом потомки пражского раввина попали в Россию. Пусть Давиду Ландау и легче было получить образование, но ведущим инженером в одной из крупнейших компаний он стал не только благодаря заслугам предков.

Судьба человека с его стараниями и успехами вплетается в историю страны и даже в мировую историю, хотя сам он об этом может и не подозревать. К моменту рождения Льва Ландау положение его родителей в обществе хоть и не было типичным, но не было и уникальным. Достаточно вспомнить, что тогда уже писали стихи два русских поэта еврейского происхождения – Осип Мандельштам и Борис Пастернак. И это в сущности стало результатом реформ, запущенных сорок лет до того царем Александром II Освободителем. К плодам освобождения можно отнести слово «интеллигенция» и новое сословие, для обозначения которого оно понадобилось. В ходу было выражение «разночинная интеллигенция», но стала она также и «разно-этнической», ибо принадлежность к данному сословию определялась знаниями и умениями человека, а не его родословной. Само же новое сословие потребовалось для свободного развития России в европейском направлении.

Мама нашего Львенка была интеллигенткой лишь в первом поколении, однако условия, в которых росли ее дети, радикально отличались от ее собственного детства. Дома звучал правильный русский язык и главенствовала русская культура как часть общеевропейской. Детей обучали языкам и музыке. Время на музыку, впрочем, тратили зря: Льву на ухо наступил медведь. А вот иностранные языки физику очень пригодились, поскольку наука эта развивалась тогда в основном в Западной Европе.

Но если все вокруг было таким русско-европейским, при чем же еврейское происхождение родителей? Тут мы соприкасаемся с одной из загадок мировой истории: почему евреи не растворились среди народов за двадцать веков странствий от Земли Обетованной до Земли Русской? Почему сохранились как народ со своими культурными традициями? Ключ к разгадке дает одна из еврейских традиций – сильное родительское чувство, запечатленное даже в языке. Еврейское слово NAHES переводимо лишь фразой: «родительское удовлетворение-радость-гордость, получаемое от благополучия и успехов ребенка». Есть также традиционная формула MIR FAR DIR, «мне за тебя», которую родитель произносит, когда дитя болеет: стремление взять на себя страдания ребенка.

Даже если Лев Ландау еврейских этих слов и не слышал, он сполна получил причитавшийся ему объем любви-заботы и простор для своей свободы. А ему это было особенно необходимо, - сильнейшим инстинктом свободы он был наделен от рождения.

Его свободолюбие обнаружилось раньше, чем мощь интеллекта. В семье сохранилось предание о том, как маленькому Лёве поставили термометр, – не испросив его согласия. Мальчик отчаянно протестовал, и даже когда термометр вынули, продолжал возмущаться: "Хочу, чтобы термометр не стоял!" "Но он уже не стоит!" "Хочу, чтоб он РАНЬШЕ не стоял!" Уже тогда он не терпел покушений на свои права человека.

За такое не грех и отшлепать? Родители юного правозащитника были достаточно зрелыми, чтобы разумно решать такие вопросы – в духе еврейской традиции, к которой приобщились в собственном детстве. Маму свободолюбца отличала целеустремленность и самодисциплина: даже в пожилом возрасте она начинала день холодным обливанием. Но когда на семейных фото видишь, как сын – уже научный Лев –льнёт к матери, ясно, что и тепла в ней вполне хватало.

Отец обладал способностями к математике и желанием делиться с сыном своими знаниями. Он первым обнаружил, что мальчик отлично соображает. Это стало ясно и в школе, которую Лев окончил в тринадцать лет. Год он проучился вместе с сестрой в экономическом техникуме. А в 14 лет стал студентом Бакинского университета.

То был 1922 год. Только что закончилась гражданская война, и всё в стране пребывало в состоянии революционных перемен. Новые порядки возникали, меняясь на ходу. Это было и хорошо и плохо. Для юного Льва, выходящего из любого ряда вон, скорее хорошо: легче было проявлять свою нестандартность. И очень нестандартное письмо два года спустя, летом 1924-го, отправил декан физико-математического факультета Бакинского университета в Ленинградский университет:

 

Это – самый ранний документ научной биографии Льва Ландау. Чему тут больше удивляться: тому, что 16-летний юноша уже столь ярко проявился, или тому, что неведомый истории профессор Кузнецов, столь твердо уверенный в научном будущем недоучившегося студента, оказался прав?

 

Важнейшее, хоть и не замеченное, событие

Впрочем, в истории Ландау много удивительного. Поэтому воспользуемся паузой, пока 16-летний бакинец едет в Ленинград, и обсудим одно важнейшее, хотя и не замеченное, событие в его жизни, которое уже произошло. «Важнейшее и не замеченное»? Тоже бывает. Событие это поможет в дальнейшем не только изумляться странностям знаменитого физика, но и лучше их понимать.

Трудно сказать, когда именно это произошло – в его 13, 14 или 15 лет, но к 16-ти уж наверняка: подросток перестал взрослеть. Мощный его интеллект продолжал развиваться, поглощая новые знания и углубляя старые, однако во всем остальном он остался подростком навсегда.

[...]

 

Джаз-банд в научной столице страны

Ленинград только что получил свое новое имя, но еще сохранял преимущества имперской столицы Санкт-Петербурга – оставался научной столицей страны хотя бы потому, что в нем оставалась Академия наук (до 1934 года). Кроме того, помнился и дух Петроградской «колыбели революции». В Ленинград шел «приток мозгов», молодых мозгов со всех концов страны. Некоторых из обладателей этих мозгов неизвестный фотограф по неизвестной причине усадил перед объективом – наверно, чтобы показать нам будущую гордость Российской науки. Эта гордость как раз в центре фотоснимка.

 

 

Впрочем, именно этот центральный персонаж фотографии и нашей истории с биографией, в отличие от всех остальных, в объектив не смотрит. О чем-то задумался. И, значит, мы без стеснения можем его разглядеть. И увидеть высокий и широкий лоб, а все остальное очень узкое, – недаром он свое телосложение называл «теловычитанием». Юноша кажется неприспособленным к практической жизни, и спрашивается, как это родители отпустили его?! Из субтропиков Прикаспия и домашнего тепла в чужие края под холодные ветры Балтики?

[...]

 

Три мушкетёра и Аббат Куаньяр

[...]

«Советский парень Гамов»

[...]

На Великом Переломе

[...]

Полтора года в лучших домах научной Европы

[...]

Стиль жизни в России иронический

[...]

Где тонко-слойно, там и рвется

[...]

Грустный Лев в самом веселом городе

[...]

Харьковский период развития физики

[...]

«Руководство по теоретической физике», Харьков, 1935

Во время конференции Нильс Бор сделал запись в книге почетных посетителей УФТИ:

«Я рад возможности выразить свои чувства величайшего восхищения и удовольствия, с которыми я осмотрел прекрасный новый Физико-технический институт в Харькове, где отличные условия для экспериментальной работы во всех областях современной физики используются с величайшим энтузиазмом и успехом под выдающимся руководством и в теснейшем сотрудничестве с блестящим физиком-теоретиком.»

Ни у кого в УФТИ не было сомнений, какого теоретика Бор имел в виду. И все верили, что институт на глазах превращается в один из лидирующих в стране именно благодаря этому теоретику.

[...]

Задержимся в 1935 году, когда в жизни Ландау произошло еще одно важное событие, спасшее, возможно, саму его жизнь. В 1935 году, как будто за огромные успехи в труде, судьба наградила его успехом в личной жизни. Для него это было гораздо большей наградой, чем Сталинская премия, которую он получит через десять лет. Сталинская премия принесет деньги и почет, но ему хватало и того и другого. А в 1935 году он получил то, чего у него никогда не было. 27-летний теоретик с мировым именем наконец-то, впервые в жизни, поцеловался с женщиной! И не только. Первый раз на его любовное устремление женщина ответила, как говорится, душой и телом.

До того момента, при всем упоении, какое вызывала у него наука, он считал себя несчастным. То, что запросто удавалось его друзьям и ученикам, для него было недостижимо. Они удивлялись его способности решать проблемы физики, а он так же удивлялся их умению знакомиться с девушками… физически. Он не пытался уговорить себя или обмануть других, что это ему и не очень надо. Очень! Настолько очень, что он думал о самоубийстве. Он спрашивал у них, удачливых, как это у них получается, внимательно выслушивал все наставления – даже от своих учеников, но … не помогало.

И вот он знакомится с очень красивой девушкой, и без каких-то особых приемов, а лишь цветами и признаниями, достигает того, о чем мечтал уже столько лет. Не понадобились его теории о правильном развитии «ситуации» и о двадцати фазах в «освоении особы». Он перескакивал через фазы. Он забыл обо всех фазах.

Ее зовут Кора. Он ее зовет Коруша. Он счастлив.

Как это произошло? Как случилось это чудо на 27-м году жизни гениального подростка? Кто она – чудесница, спасшая редкостный талант для мировой науки?

 

Глава 2. Не родись красивой

 

Как объяснить чудо, соединившее Дау и Кору в далеком 1935 году? Или, на языке Ландау: Как ту давнюю «ситуацию» «тривиализовать», то бишь распутать?

Могу себе представить, что на это сказал бы сам знаменитый физик: «У историка, склонного к объяснениям, в голове – бардак. Если было чудо, то какое может быть объяснение?! А если объяснение, то какое, к черту, чудо?!»

Логично. Но безлично. А та «ситуация» (как, впрочем, и всякая другая) была двух-личной. Лично для Ландау, действительно, объяснять нечего: мальчик влюбился в красивую девушку, очень хотел ее получить и – невероятным чудом – получил. И точка. Чудо есть чудо. Размышлять нечего. Можно лишь поздравить.

Все сложности - на личной стороне девушки, которая была уже не девочкой, а женщиной с супружеским опытом. И не просто хотела «получить» мальчика, а стремилась стать его женой. Причины же, по которым женщина хочет замуж во второй раз, обычно не столь просты, как в первый.

Своих причин Кора, похоже, сама не понимала, - по крайней мере, в пространных воспоминаниях, которые она писала после смерти мужа, ей хотелось, по ее словам, «распутать сложнейший клубок». И, похоже, это ей не удалось. Хотя бы потому, что она там называет свою судьбу «счастливой», а читатели испытывают либо отвращение к ней, либо сочувствие к ее несчастной доле, - простые читатели, которые просто читали книгу с ее именем на обложке, изданную полтора десятилетия спустя после ее смерти под названием «Академик Ландау. Как мы жили. Воспоминания».

 

Парадокс лжеца и женская логика

 

Труднее читать эту книгу историку, знающему много чего другого о жизни Ландау. Этот историк без особой иронии смотрит на слова мемуаристки, что она «писала только правду, одну правду», - даже если историку ясно, что она перевирает надежно установленные события, перенося их в другое время, да еще заменяя действующих лиц. Историк знает, что память – инструмент не очень надежный, но бесценный. И знает меткую фразу: «врет как очевидец», - очевидец, в памяти которого закрепилось нечто пережитое, обычно доверяет себе безоговорочно, а сравнивать свои впечатления с документальными фактами и воспоминаниями других оставляет историкам.

Может историк понять и сына Коры, который готовил эти воспоминания к публикации, изымая из них что-то, - это юридически-авторское право наследника.

Главная трудность этой автобиографии для историка – собственная ложь героини- автора, ее признания вроде: «Я очень хорошо научилась лгать и притворяться» или «О, врать я уже научилась! Вернее, меня моя жизнь научила хорошо врать». Прежде всего она лгала мужу, что понимает и принимает его необычные взгляды на любовь и брак. Свидетельства Коры о собственной лжи выглядят настолько правдиво, что возникает капитальный вопрос: как же в ее рассказах отличить правду от лжи или, скажем мягче, от ее фантазии? Не забудем, что писала она уже после смерти мужа (в 1968 году), после шестилетнего ухода за инвалидом, которым Ландау стал в результате автоаварии 1962 года. Писала ли она так, как помнила, или как хотела бы помнить?

Древние греки придумали такой логический «Парадокс лжеца». Некий человек утверждает: «Я - лжец». Говорит он правду или лжёт? Если говорит правду, то какой же он лжец? А если лжёт, значит, он сказал правду и, стало быть, не совсем лжец?

Конечно, древнегреческая логика супротив логики женской, все равно что плотник супротив столяра. И никакого парадокса нет в том, что в книге Коры сплавлены правда и ложь – в неизвестной пропорции. От этого историку впору приуныть. Но лучше ему сообразить, что, в сущности, любое свидетельство содержит неизвестную долю исторической истины, и для того историки и надобны, чтобы эти доли выявить и восстановить реальный ход событий. Обычный инструмент историка – перекрестный «допрос» и сопоставление разных свидетельств. Обнадеживают слова самой Коры: «Когда врешь, всегда запутаешься. Соврала и забыла что! А потом по этому поводу соврала другое».

Когда речь идет о событиях в жизни самой Коры, имеются два главных перекрестных источника. Это самиздатская версия рукописи ее воспоминаний (будем называть ее просто «рукописью») и свидетельства племянницы Коры – Майи Бессараб, содержащиеся в ее книгах и в послесловии к изданной версии воспоминаний Коры. По общей оценке племянницы, ее тетушка написала «не всю правду, лишь половину». Хотя и говорят, что полуправда хуже лжи, с этим не согласится историк. Опираясь не на один полуправдивый источник, а на все доступные, историк обязан верить, что полуправда одного источника, соединенная с четвертушкой правды из другого источника и уточненная мини-правдой из третьего способны воссоздать историческую реальность, если, конечно, как следует над этим поработать.

 

Начнем с того, как выглядит история первого брака Коры в ее собственном изложении:

«На последнем курсе университета ко мне в Харьков приехал Петя - друг юности, многолетняя пламенная переписка, мы поженились. Через полгода я с трудом стала его выносить. Внешне красив как молодой бог, но суждения, взгляды, характер! ... С Петей расстались без трагедий, его поразительная мужская красота слишком ценилась женщинами, ну а меня уже подташнивало, когда он сам себе улыбался в зеркало».

А вот что о первом супружестве Коры пишет ее племянница:

«Однажды поздно вечером к нам прибежала Кора. Она была вся в синяках, заплаканная, в разорванном платье. ... Ее муж, его звали Петя, запустил в нее утюгом за то, что она плохо выгладила его рубашку. Попал в плечо. Когда мать и сестры увидели ее раны, они сказали, что больше не пустят Кору к мужу. Он и раньше ее поколачивал, но они любили друг друга и быстро мирились. Это была на редкость красивая пара: про Петю говорили, что он как две капли воды похож на знаменитого голливудского киноактера. ... Что же касается его интеллектуального уровня, то он был невысок. Они жили на главной улице, и по вечерам он говорил жене: "Пойдем пройтица". Это был мастер на все руки, и он неплохо зарабатывал, хотя и не имел высшего образования. Но однажды Петя поехал в командировку, из которой вернулся... инженером! Смеясь, рассказал жене, что купил подлинный диплом».

По-человечески (тем более по-женски) можно понять лаконичность версии Коры. Утюг есть утюг, даже в руках красавца-мужчины Пети. Но со свежей памятью о недавно пролетевшем утюге совершенно иначе смотрится странный некрасавец со странным именем Дау. Утюгами он уж точно кидаться не станет. Конечно, странный. Приносит ей огромные букеты роз. Не разглядывает себя в зеркале, а впивается горящим взглядом в нее и говорит о ее красоте. Признается, что она первая, с кем он целуется. О-очень странный. Вот она впервые пришла к нему:
«Мы остались только вдвоем. Вспыхнул свет. "Дау, потуши, потуши свет". "Нет, ни за что, я хочу видеть тебя всю". Еще мгновение, и он уже весь гол! Я окаменела, старалась смотреть только в его глаза. В них не было и тени смущения и никакого ложного стыда.... Он принялся раздевать меня. Это ему далось не так легко. Женщин ему явно раздевать не приходилось. Целовались самозабвенно, долго и... все. Больше ничего не получилось».

Не мудрено испугаться, что парень-то с большим приветом. Но он настолько деликатен в обращении, что можно и не очень бояться его странности. Другое дело – захотеть связать с ним жизнь законным браком.

Она слышала, что он – гений, но не знает, что это такое, хорошо это для семейной жизни или плохо. Скорее, плохо. Он стремится не к семейной жизни, а лишь к ней самой. А супружество презирает. Говорит, что хорошую вещь браком не назовут. Что настоящая любовь, как все живое и прекрасное, рождается и умирает. Любовь не может быть вечной и даже просто очень долгой. Иначе она станет привычной, монотонной, скучной, а это уже не любовь, это – привычка. Года два-три-четыре, не дольше.

Но как же так?! Ведь все вокруг женятся?! Почему??!!

Мало ли что, отвечает он. Потому что дураки. Постники. Зануды. А он не такой. Или, как он говаривал, цитируя дурацкий стишок: «Я не такая, я иная, я вся из блесток и минут!»

Может, он и правда гений? И может быть, все гении с приветом?!

Он не начисто отвергал брак. В конце концов, если так уж приспичило, или понадобилось по каким-то практическим причинам, можно и зарегистрировать брак. Но при этом надо ясно понимать, что, даже если в момент регистрации есть чувство любви, это не навсегда. И когда любовь иссякнет – а это неизбежно, разумные люди не должны разводиться, если есть дети, которые могут от этого пострадать. Муж и жена, если они – разумные свободные люди, не станут ограничивать свободу друг друга в поисках новой любви. Наоборот, будут содействовать в этом друг другу. Ведь за время их любви они успели узнать друг друга, подружились. И брак их станет тем, что он только и есть по своей сути – кооперативом. Разумные свободные люди могут создать хороший кооператив, подходящий для обоих. Если же люди не разумны, то они ничего хорошего не создадут. Ну а если они еще и не свободны, то им же хуже. Про таких сказал Ленин: «Человек не виноват, если родился рабом, но если он и не стремится к свободе, а оправдывает и приукрашивает рабство, то он - вызывающий чувство презрения холуй».

 

«…меня воспитал комсомол!»

 

Хотя Дау говорил черт знает что о любви и браке, Коре нравилось, когда он цитировал Ленина или Маркса. Это успокаивало. Значит при всех его странностях, он наш, советский, такой как надо. Хоть он и не был комсомольцем, как она, он может вступить в партию. Как она. И партия его воспитает, как ее воспитал комсомол.

А его разговоры о браке можно не принимать всерьез. Он – теоретик, и придумывает всякие странные теории. Об атомах, электронах, и вот о браке. А теории – он сам говорил! – иногда оказываются неправильными. Вот и его теория брака тоже неправильна. То, что он ее – Кору – очень любит, это – не теория, это очевидно, осязаемо, понятно. И приятно.

Неприятно, что он не хочет выключить, или хотя бы пригасить свет, когда они остаются наедине. Но при этом он смотрит с таким чистым восхищением, так самозабвенно любуется ею, что она привыкает терпеть его бесстыдство:

«Тогда, в первый год нашей встречи, выражаясь его словами, когда он меня "осваивал", было столько пролито слез. Я так его умоляла, рыдала и говорила: "Дау, так нельзя, так стыдно, нам надо пожениться", как я плакала. Мое лицо распухало от слез. "Я ему говорила, что от слез подурнела, можешь разлюбить!". Он отвечал: "Что ты, Корочка, ты очень красиво плачешь, беззвучно, только обильно льются слезы, а глаза из серых становятся бирюзовыми", - говорил зачарованно он.»

Ее «мечта - быть женой Дау - казалась неосуществимой», и препятствие она видела в том, что «Явно он недооценивал тот факт - меня воспитал комсомол! У меня сложились свои взгляды, на жизнь, на любовь и брак.»

В рукописи Коры есть несколько всплесков ее комсомольских чувств, которые в изданную книгу не попали. А зря. Они яркими мазками рисуют автопортрет Коры. Говорят, что стиль – это человек. Приводимые ниже куски рука неизвестного редактора выкинула целиком, они сохраняют и стиль и орфографию Конкордии Терентьевны Дробанцевой в первозданном виде. Итак, какой же была она в своих глазах:

 «До вступления в вуз я была работницей и вела большую комсомольскую работу. В комсомол я пришла в 1925 году из пионерской организации. И вот совсем недавно, до моей встречи с Дау, на городском партийно-комсомольском активе г. Харькова критиковали тех членов партии, которые будучи в иностранных командировках привезли заграничные дамские тряпки. А чтобы обмануть таможенный контроль, одевали их на себя под свой мужской костюм. На таможне с них сняли этот верхний мужской костюм и показали нам всем киноленту этого маскарада: все смеялись до слез. Это было действительно очень смешно. И это были не совсем достойные члены партии. Я же готовилась вступить в партию. Мечтала стать достойным членом партии.»

Незадолго до знакомства с Корой, Ландау ездил в иностранную командировку – как оказалось, последний раз в жизни. Из-за границы он привез подарок Капе Пугачевой, той самой актрисе, с которой познакомился в 1931 году в Хибинских горах и которую безуспешно ожидал на кладбище, чтобы, наконец, объясниться в своих нежных чувствах. В 1934 году, когда Клавдия Васильевна уже работала в Москве, Ландау привез ей заграничную игрушку - надувного льва, рыжего и забавного (в СССР таких тогда не делали). Этот лев ей так понравился, что она сделала его своим партнером в одном из спектаклей.

Неизвестно, хотел ли Лев Ландау поручить Льву Надувному объясниться за него в любви или его любовное чувство к Капе Пугачевой уже переплавилось в дружеское и он просто хотел позабавить ее и порадовать.

Ясно другое – если бы Дау поехал в иностранную командировку после знакомства с Корой, он бы и ей привез подарок. Конечно, не «дамские тряпки», боже упаси! А, скажем, яркую косыночку или воздушный шарфик. И тогда Кора попала бы в трудное положение. Как кандидатке в достойные члены партии, ей надлежало бы подарок отвергнуть и сдать его таможенникам. А при ее неравнодушии к красивой одежде и к красивым знакам внимания сделать это было бы нелегко.

К счастью, ей не пришлось решать эту дилемму, и она могла спокойно готовиться к приему в партию. Впрочем, как пелось в советской песне, «комсомольцы – беспокойные сердца», да и советская история к спокойствию не располагала. В июле 1938 года покой был нарушен на советской границе в районе озера Хасан. И Кора Дробанцева в стороне не осталась:

«Я всегда считала, меня воспитал комсомол, все взгляды, все традиции комсомола в 1925-30-х годах были мне всегда дороги и священны. Это были очень счастливые комсомольские годы моей юности. Далекая провинция. На нашей станции поезд "Москва-Тифлис" стоял одну минуту. Секретарь райкома комсомола - чудесная девушка Масленникова. Ее все мы любя называли Маслёнка.

События на озере Хасан. И вдруг ночью внезапный сбор всех комсомольцев по тревоге на городской площади. На трибуне все представители местной власти. Там же и наша Масленка. Секретарь райкома партии в краткой и громкой речи объявил: "Враг напал, срочная мобилизация всех комсомольцев. Сейчас же строем все отправляемся на вокзал. Песни отставить, соблюдать тишину, на вокзале получите обмундирование, винтовки и продукты. Военный эшелон вас ждет. Сразу погрузитесь в вагоны - и на фронт. Но, может быть, есть такие, у которых на руках малолетние дети, или очень больные родители, тем разрешается выйти из строя и уйти домой". И некоторые вышли и ушли к родителям. Но это были единицы, мне было их так жаль! Какое счастье, думала я, что мама здорова. Все комсомольцы были сдержанно серьезны, но великое счастье распирало нас, каждый вырос в собственных глазах. Нас призвали, мы нужны, мы идем защищать Родину. Когда вышли за город степью, до вокзала 6 верст. Счастливым бодрым, веселым, комсомольским строем пришли на вокзал. Вместо эшелона нас на вокзале встретил красивый летний розово-пурпурный рассвет. Но все равно эту ночь я всегда вспоминаю, как самое счастливое время моей юности. Мечта у всех нас тогда была одна: совершить военный подвиг, отдать свою жизнь по первому призыву партии, по призыву комсомола. Возвращались домой с песнями. "От тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней. Так пусть же Красная, сжимает властно свой штык мозолистой рукой!"

Масленка подошла ко мне и по секрету сообщила: "Кора, а ведь твой Петя смылся по дороге на вокзал. Тайно удрали всего 7 человек, струсили, открыто не вышли. Я всегда тебе говорила: он тебе не пара, он дурак, еще и трус, ты подумай, он красавец, но внутри он очень сомнительный.”

Мы - комсомольское студенчество Харькова жили на стипендию, ходили на воскресники, ездили на села и на хлебозаготовки, держали шефство над культурной работой села, сажали и копали картошку, “грызли гранит науки", догоняя своеобразную касту студентов, всегда имеющих все медицинские справки про запас, очень преуспевающих, академических, изысканно одетых, блестяще танцующих на студенческих вечерах. Я лично их глубоко по-комсомольски презирала.»

Комсомольское презрение вряд ли нуждается в комментариях. Но стоит отметить два других автобиографических обстоятельства. Во-первых, в июле 1938 года, на четвертом году знакомства с Дау, сомнительный красавец Петя всё еще не исчез с Кориного горизонта, раз Маслёнка ябедничает: «твой Петя». Во-вторых, в июле 1938 года, когда Кора, по ее словам, мечтала «отдать свою жизнь по первому призыву партии, по призыву комсомола», Ландау уже три месяца, как исчез за тюремной стеной. А как же мечта стать его женой? Не очень сходятся концы с концами. Зато конец комсомольской биографии сходится с началом партийной:

«В Москву я переехала совсем только в 1940 году. Я уже была член Коммунистической партии, у меня было много обязательств, общественных и по работе. С большим сожалением я оставляла свой шоколадный цех. Мои старшие партийные товарищи по работе: т. Сладков и т. Осядовская, которые давали мне свои рекомендации при вступлении в партию, все радовались моему счастью, они были хорошие, добрые люди, и очень достойные, честные коммунисты. Мы мирно трудились и никто из нас тогда не знал, что скоро налетит смерч жестокой войны, а в нашем замечательном шоколадном цеху притаился один страшный предатель. В далеком своем прошлом, был меньшевиком, а его отцу принадлежали громадные харьковские дома, национализированные Советской властью! Некто Почкин Николай Петрович. Он был заместителем начальника цеха. С самого начала моей работы в цеху у нас с ним сложились такие отношения: «Николай Петрович! Ваше устное распоряжение я выполнять не буду. Напишите письменное, подпишитесь и поставьте число. Только на таком основании я дам распоряжение сменным химикам выполнять». «Кора, почему ты распоряжения Сладкова всегда выполняешь со слова, а от меня требуешь официальные документы?» «Я со Сладковым одинаково думаю, а ваши распоряжения идут вразрез с моими взглядами. Потом Сладкову я полностью доверяю, а вы можете подвести». Он был тоже член партии. Когда фашисты заняли Харьков, по заданию партии в подполье остались тов. Сладков, т. Оседовская и еще несколько фабричных членов партии, в том числе и предатель Николай Петрович Почкин, несмотря на то, что у него было два сына красных офицера, которые сражались на фронте за Родину. Сыновья выросли при Советской власти, были воспитаны нашим советским обществом. А их отец остался врагом-меньшевиком. С приходом фашистов он сейчас же побежал на поклон к немцам, получил от наших врагов какой-то чин и первое, что он сделал - выдал т.т. Сладкова, Оседовскую и др. коммунистов фабрики, оставленных работать в подполье. Всех выстроили возле шоколадного цеха, у входа в цех, на глазах предателя были расстреляны настоящие честные, чистые, смелые коммунисты!

20 лет после войны, ползком скрывался этот подлый предатель, где-то в Сибири. А потом все-таки приполз в Москву, в "Главкондитер" и попросился на работу на Львовскую кондитерскую фабрику. Предатель считал: два десятка лет прошли, его забыли, всё рассосалось. Но в "Главкондитере" наши люди помнили о трагедии шоколадного цеха, случившейся во время войны в Харькове. Нажали кнопки, вызвали МВД, а с ним вели беседу. Предателя расстреляли. Человеческая судьба иногда складывается загадочно и непонятно, ему не дано знать, что и где его ждет! Если бы за год до войны Дау не забрал меня в Москву к себе, я бы разделила судьбу товарищей Сладкова и Оседовской. С судьбой счеты вне человеческих сил. Она не поставила меня под пули фашистов, видимо, она еще готовила мне новые страшные испытания. Много раз я потом жалела, что не легла у порога нашего цеха вместе с тт. Сладковым и Оседовской.»

Трагическая нота в конце монолога отражает, похоже, душевное состояние Конкордии Терентьевны в период, когда она это писала, живя одна в огромной 5-комнатной квартире, с огромными, по советским понятиям, деньгами – от Нобелевской премии и постоянно идущих гонораров за книги Ландау. Но никому не нужная и никем не любимая.

А героический тон борьбы с врагами народа – это сквозная тема советской истории. Враги были разные – бывшие меньшевики-капиталисты, будущие троцкисты-уклонисты, космополиты-сионисты и прочие отщепенцы. Враги злобно окружали советскую страну снаружи и вредили изнутри. Кора безо всякого суда и следствия верит, что Почкин Николай Петрович был подлым предателем. Во-первых, потому что он в прошлом был меньшевиком, а во-вторых, потому что так считали в "Главкондитере" наши люди, которые нажали кнопки. Легко жить, когда наши люди в "Главкондитере" знают, кто враг и кого можно ненавидеть с чистой совестью. И тогда Кора, как и все настоящие честные, чистые, смелые коммунисты, может предаться своему праведному гневу и всенародной ненависти. Что Кора образцово исполнила в своем партийном монологе. При этом вовсе не обязательно, что ее слова в точности выражали ее чувства, - что она в самом деле больше всего мечтала отдать свою жизнь по призыву партии. Но определенно она считала, что так мечтать - красиво и правильно. А это уже говорит о ней.

Приведенные страстно-комсомольские признания, как уже сказано, взяты не из книги, опубликованной в 1999 году, через 15 лет после смерти Коры, а из рукописи, ходившей по рукам физиков и пощаженной временем. Авторство рукописи вызывает меньше сомнений и потому, что такие монологи не придумаешь, и по обилию восклицательных знаков, замененных в книге точками, и по другим проявлениям литературной доморощенности (вроде превращения фамилии «Максвелл» в имя и фамилию «Мокс Велл»). Более того, отредактированные фрагменты наводят на мысль, что редактировал, напротив, человек литературно искушенный и не вполне нейтральный. Что этот редактор, стремясь облагородить образ героини-автора, удалил наиболее отталкивающие проявления ее натуры и подчистил ее несчастную женскую долю. А монологи, в которых нет ничего, кроме плакатно убогой «советской патриотки», именно поэтому удалил полностью.

Учитывая направленность и масштаб редакторского вмешательства, этого невидимого редактора можно назвать и соавтором книги. Рассказ о наиболее вероятном кандидате на эту роль отложим до момента, соответствующего созданию воспоминаний Коры, а здесь, поскольку у нас была возможность познакомиться с ними в первозданном виде, всмотримся еще раз в партийную комсомолку 30-х годов. И от всенародной ненависти к врагам народа сделаем шаг в сторону личной любви, спросив, так чем же такую Кору мог привлечь совсем-не-такой Дау? Такую Кору, уже побывавшую замужем за таким Петей – красивым как бог, мастером на все руки, крепко стоящим на ногах?

 

Такая Кора и совсем-не-такой Дау

 

Начнем с самого простого, чем мужчина может привлечь женщину. Но в Ландау не было ничего от «настоящего» мужчины: не сильный, не ловкий, не «за-которым-как-за-каменной-стеной». Обсуждать мужские достоинства великого физика было бы совсем малодостойным занятием, если бы он сам столько не говорил «про это». При этом хорошо его знавшие уверяют, что слов было много больше, чем дел (что характерно для подростков). С этим сходятся и воспоминания его последней возлюбленной, хранившей светлую память о Дау и его письма на протяжении сорока лет, до конца своей жизни. По ее свидетельству,

[...]

Кора была средней из трех дочерей и, как была уверена, - самой нелюбимой. По словам ее племянницы, «Кора считала, что её никто не любит: отец души не чаял в старшей, мать обожала младшую, а на неё, как на Золушку, взвалили всю домашнюю работу». Эта ее уверенность ничему не соответствовала в реальности. Отец умер, когда ей было 10 лет, и обосновать ее обвинение просто было нечем. Мать Коры (по рассказам ее внучки Майи Бессараб) была разумной, сердечной и доброжелательной. Так что «нелюбовь с детства» была порождена фантазией Коры, ее ревностью-жадностью и внутренней несвободой. Она нуждалась во внешнем одобрении, в подтверждении, что она хорошая, нужная.

Она не ждала хорошего ни от людей, ни от богов: «Боги злы, завистливы и очень коварны!» А Дау открыто, прямо и не скупясь выражает свое восхищение, доказывая, что она нужна, что она лучше всех. Это дает ей возможность ценить себя уже потому, что ее очень любит Дау. Она могла бы и уважать себя за то, что спасла жизнь замечательному ученому, но, похоже, такая мысль ее не посещала. А зря. Во всяком случае, история науки, насколько я ее понимаю, должна быть всерьез благодарна Конкордии Терентьевне - такой, какая она была, - за то, что она прекратила многолетнее, хроническое невезение Ландау в любви. Всерьез допускаю, что Ландау мог покончить с собой, если бы и Кора ему отказала. Раз он - с его железной волей и редкостной правдивостью - говорил, что мог, надо верить . Свое несомненное жизнелюбие он мог преодолеть мощью своего рассудка. Вот было бы ужасно…! Спасибо, Конкордия Терентьевна!

Итак, нет худа без добра, - хронически несчастливая Кора дала нашему физику-теоретику совершенно практическое счастье, и не только физическое, - счастье полноты жизни. Он видел красивую женщину, верил своим глазам и верил тому, что она говорит. Ему, рожденному свободным, трудно было представить, что кто-то по своей воле может предпочесть несвободу. «Брачные узы» и даже «узы любви», если это действительно узы, то есть оковы, - это ужасно! Настоящая любовь сочетается лишь со свободой. Лишь такая любовь может дать подлинное счастье.

Такое представление о любви изобрел не Ландау. Оно возникло и страстно проповедовалось еще в предреволюционные годы - прежде всего свободными русскими женщинами. Яснее других, глубже и человечнее – в статьях, речах и в собственной жизни Александры Коллонтай. Это была не какая-то пролетарка, порвавшая цепи и сорвавшаяся с цепи, а дочь русского генерала - красивая, умная, отважная, прекрасно образованная, которая кроме любви занималась еще революцией и стала первой в мире женщиной-послом. Рожденная свободной, она даже в себе обнаруживала некоторые оковы традиций. И предполагала, что от таких оков хотела бы освободиться всякая женщина, а поможет этому лишь социалистическое переустройство общества.

В 20-е годы Советская власть поддерживала такое предположение, введя пособия по беременности и родам, впервые в мире признав право женщины на аборт, узаконив гражданский брак, включая незарегистрированный. Зарегистрировать брак стало минутным делом: пришли в некую контору, записали имена в некой конторской книге, расписались, и готово. Соответственно, у слов «записаться» и «расписаться» появилось новое советское значение – зарегистрировать брак. Развестись (при взаимном согласии) было столь же просто. Обычным делом были и незарегистрированные браки, особенно в интеллигентной среде.

Поэтому, когда Кора называет свое отношение к бракосочетанию комсомольским, она путает желаемое с действительным, а 70-е годы (когда вспоминала) с 30-ми (когда мечтала «записаться» с Дау). Фактически она следовала традиционным для ее круга представлениям. Но, быть может, сильнее традиций действовало личное желание закрепить любовь Дау, прикрепить его к себе понадежнее. Конечно, поразмыслив, нетрудно было понять, что советско-брачные узы-оковы сделаны не из металла, а из соломки. Но размышляют теоретики, а ей просто ужасно хотелось прочности. Когда же очень хочется, хватаются и за соломинку.

Всякий обычный влюбленный теоретик сдался бы. Но не Ландау, - не мог он делать то, что считал бессмысленным. Представить себе, что пустая формальность –подпись в какой-то дурацкой амбарной книге – может кого-то сделать счастливым, было выше его сил. Другое дело, если бы была какая-то причина, пусть даже не возвышенно-осмысленная, а реально-земная. По словам Коры, как-то раз, еще в 1936 году, он сам заговорил о регистрации: тогда его пригласили в Париж – читать лекции, он хотел поехать с ней вместе, а заграничный паспорт ей могли выдать лишь в случае официально подтвержденного брака. Но приглашение не состоялось, и причина для регистрации испарилась. Следующая уважительная причина появилась лишь десять лет спустя, - за неделю до рождения их первого (и единственного) ребенка брак, наконец, зарегистрировали. Незадолго до того вышел указ, который обеззаконил незарегистрированные браки, и поэтому у ребенка возникли бы трудности, начиная со свидетельства о его рождении.

Стала ли Кора счастливей после долгожданного бракосочетания? Вряд ли. Но не потому, что согласилась с каламбуром мужа - «хорошую вещь браком не назовут». А потому, что к тому времени его любовь иссякла. Как он и предвидел. Он по-прежнему был доброжелателен к ней. В меру своих способностей выполнял нехитрые домашние и отцовские обязанности, отдавал ей три четверти зарплаты. И, в соответствии со своей теорией любви и брака, надеялся, что они сделают свой брак приличным кооперативом. Главное, не будут ограничивать свободу друг друга в поисках новой любви, без которой счастье невозможно. Ведь стремление к счастью так естественно.

Кстати сказать, народную мудрость «Не родись красивой, а родись счастливой» теоретик Дау решительно бы отверг. Он был уверен, что счастливой родиться нельзя, можно только стать, если этого добиваться. Себя он, например, считал «активно некрасивым», но научился - научил себя - быть счастливым. И каждый свободный человек обязан быть счастливым. Надо быть хозяином своей судьбы, а не ее рабом!

И в этом - слабое место теорий Александры Коллонтай и Льва Ландау, а заодно препятствие к социалистическому переустройству общества. Новое отношение к любви и браку было искренним и чистым убеждением немногих сильных и свободных личностей – свободных, в частности, и по своим личным экономическим обстоятельствам, но эти сильно-свободные люди недооценивали свою особость (или уродство, с точки зрения средне-аршинной), а в своем понимании видели зародыш нового социального уклада. Однако не часто рождаются столь свободные, как Ландау и Коллонтай, а для многих иных свобода – не дар природы, а тяжелое бремя: им тяжко принимать решения на свой страх и риск, независимо от призывов партии и от того, «что люди скажут», - уютней, спокойней, безопасней обменять свою свободу на что-то более ценное и прочное.

Кору, судя по всему, не волновало, был ли Дау активно некрасивым или пассивно, - она бы запросто обменяла свою свободу на его вечную любовь. В том, что он ее любит, она не сомневалась. А если он говорит, что вечной любви не бывает, то это лишь слова и теории…

В конце жизни Кора, по свидетельству ее племянницы, признала реальность:
«А ведь я на самом деле и не была женой Дау. У него была железная воля: если он решил, что никогда не женится, то заставить его было невозможно. Он так и остался холостяком. А я... я была его любовницей. И только теперь поняла, что это лучше, чем быть нелюбимой женой. Зато какая у нас была любовь!»

Какая была у них любовь, по настоящему известно было только им. Если же судить по описаниям Коры, в ее любви большим слагаемым было материнское чувство. Это чувство она применила к своему сыну лишь после десятилетней тренировке на муже, который в начале их семейной жизни вызывал в ней «нежность и снисходительность, которую может вызвать только любимый ребенок». Ребенок был, конечно, непростой, и любимая игрушка его – теоретическая физика - была не простой, а для Коры - просто непостижимой. Этой игрушке непростой ребенок отдавался самозабвенно, но к физике Кора его не ревновала. В житейском смысле Ландау был неприхотливым, а Коре нравилось о нем заботиться: вкусно готовить, следить за его одеждой, наводить в доме чистоту. В заботу о домашнем хозяйстве она вкладывала, что называется, всю душу. Он же принимал это как должное, - как обычно и принимает такие вещи ребенок. И она тоже принимала это как должное, с материнской снисходительностью. Тем более, что все ее житейское благополучие зависело от ее ребенка-мужа с его академическим окладом и прочими привилегиями.

Кое-что об отношении Коры к бракоразводной проблеме можно уяснить из семейного разговора, переданного ее племянницей. Та решила развестись и сообщила об этом:

«— Почему? В чём причина? — спросил Дау.

— Причина в том, что она дура, — не выдержала Кора. — Умные женщины мужей-профессоров не бросают.

— Коруша, не мешай. Так в чём причина?

— Причины никакой нет. Просто я его разлюбила.

— Ничего себе — нет причины! Да важнее этого ничего не может быть! — возмутился Дау.»

Беспокоило Кору, похоже, лишь то, что ребенок-муж вдруг повзрослеет и уйдет. При этом, по свидетельству племянницы, она понимала, что главная опасность их браку – она сама:

«Я знаю, меня многие осуждают, что я не ушла от мужа, когда у него появилась любовница. Но ведь они не знают, что у нас не обычный брак. Дау еще до встречи со мной решил, что никогда не женится. А он от своих решений не отступал ни разу в жизни. Я умоляла его, я по две недели не виделась с ним — это была каменная гора. Ничего нельзя было сделать. И только когда я поклялась, что ни в чем не буду стеснять его свободы, что он может продолжать считать себя холостяком, что я не только не буду его ни к кому ревновать, но даже виду не подам, что мне неприятно видеть его девушку, если она у него появится, только после всех этих заверений он согласился, чтобы я к нему переехала. Я переоценила свои силы. Прошло десять лет, и за эти годы все изменилось. Никогда не забуду, какое у него было лицо после первой сцены ревности, которую я ему закатила. «Вот ты какая», — проговорил он и вышел. А наутро, когда я плакала и умоляла его простить меня, он покачал головой: «Ты меня предала, продала и нож в спину воткнула. Я тебе больше не верю. Ты обманным путем вовлекла меня в этот пошлый кооператив». Это он так называл супружество и еще добавлял, что хорошую вещь браком не назовут. Дау ни в чем нельзя винить. И у меня такое чувство, что я обманула ребенка. Я даю себе слово, что никаких сцен больше не будет, проходит неделя, и я опять срываюсь. Иногда мне кажется, что в один прекрасный день он возьмет и уйдет.»

Со стороны не так легко сказать, действительно ли она во всем виновата, или часть вины и на нем. Стоит, однако, учесть мнение ее самых близких родных – матери и старшей сестры. Они знали всю необычность семейной ситуации и необычность Дау, и все же были на его стороне. Мать Коры не раз говорила: «Я не знаю человека лучше Дау», а что в данном случае может быть сильнее мнения тещи?

Вот такая была у них любовь.

 

Надо сказать, что самого теоретика его первый любовный успех впечатлил на всю жизнь, - он учредил свой идеал женщины - блондинка, слегка курносая и с интеллектом не выше средне-официантского. Говорить-то говорил, но ни одного романа с официанткой у него никогда в жизни не получилось. А в тех немногих романах, что получились, возлюбленные были интеллигентными особами, без малейшего внешнего сходства с Корой и даже темноволосые. Все его романы произошли уже после 12 лет супружества и после того, как он в 1946 году стал академиком и сталинским лауреатом – стал знаменитым.

«Быть знаменитым некрасиво», – сказал поэт и был не вполне прав. В глазах некоторых женщин знаменитость украшает мужчину, она может скомпенсировать земные мужские недостатки вроде недостаточно развитой мускулатуры и другие дефекты теловычитания. Однако, если речь идет об интеллектуальной знаменитости, то и женщине надо быть достаточно интеллигентной, чтобы понимать ценность незаурядного интеллекта.

Но до знаменитости ему еще надо было дожить. А прежде всего пережить 1937-й год, что было непросто. Особенно непросто это оказалось для теоретика Ландау.

 

Глава 3. Тридцать седьмой

 

В СССР 37-ой год длился больше двух лет и стал именем нарицательным. Этот всплеск террора, названный на Западе Большим Террором, начался летом 1936-го и с трудом завершился осенью 1938-го. Народным комиссаром внутренних дел был тогда Ежов, субъект с образованием «незаконченным низшим», как он писал в анкетах. Два года страну украшали его портреты и устрашал плакат, где «железный нарком» схватил ежовой рукавицей вражескую змеюку. Отсюда советский синоним Большого Террора – «ежовщина», как будто не Сталин назначил Ежова наркомом кроваво-внутренних дел, а два года спустя - очередным козлом отпущения.

[...]

А что пишет о 37-ом Кора?

«Как быстро, быстро отлетели в вечность самые мои счастливые молодые годы в Харькове, годы жгучего счастья и большой, большой любви. Наступил 1937 год - этот год многих зацепил. Ночной звонок телефона: Дау схватил трубку. Побледнел. Медленно опустился на постель. "Так, да я дома". Ему сообщили сотрудники, что "черный ворон" увез Шубникова и Розенкевича. "Дау, идем ко мне, пока поживешь у меня". Прорезав черную мглу ночи, мы уже у меня. Решили: днем я достаю ему билет на ночной поезд в Москву. "В Москве уже начал работать институт Капицы. Петр Леонидович приглашал меня работать у него". Следующей ночью я одна провожала Дау в Москву. Расставались мы очень растерянные, очень расстроенные, очень подавленные, в нашу жизнь вторглось то, что не должно было быть!»

На самом деле друзей Ландау – выдающегося экспериментатора Шубникова и теоретика Розенкевича – арестовали в Харькове в августе 1937-го, когда Ландау уже полгода как работал в Москве. А его самого арестовали в ночь на 28 апреля 1938-го, о чем Кора узнала очень скоро:

«30 апреля 1938 года было воскресенье. У меня был билет в Москву на 16 часов, а в 10 час. утра я получила из Москвы теле­грамму без подписи: "От приезда в Москву воздержитесь". Свет померк. После майских праздников, не использовав свои выходные дни, я вышла на работу. Ко мне в лабораторию зашел начальник цеха тов. Сладков, закрыв дверь на ключ и убедившись, что мы одни, он меня спросил: "Кора, ты с ним записана была?" "Нет". "В партком не ходи, ничего никому не говори". В тот год я была уже кандида­том в члены партии. В цеху я встретила нашего парторга, была та­кая замечательная женщина т. Осядовская. Она отвела меня в сторо­ну, спросила: "Кора, ты с ним записана была?" "Нет" "В партком не ходи, никому ничего не говори". Я была потрясена благородством этих простых людей. Наш начальник цеха т. Сладков был старый большевик, работал в подполье. Подумала: откуда все так быстро узнали. Но ко мне удивительно все отнеслись очень хорошо».

30 апреля 1938 года была суббота, но гораздо важнее тот факт, что Кора «не была записана» с Ландау. Иначе пришлось бы ей прорезать черную мглу ночи в черном воронке. А до того она, как человек партийный, возможно, успела бы выполнить свой партийный долг - сообщить в партком об аресте мужа.

Знала ли она, почему его арестовали? Она была уверена, что знала:

«А попал Дау в тюрьму по доносу своего харьковского ученика, есть такой обыкновенный подлец Пятигорский. Он был один из пятерки моих первых харьковских учеников. В физтехе я ввел обычай: с каждым из учеников, выявляя их способности, написать по одной книге. Когда я книгу в соавторстве с Пятигорским сдал в печать, он сейчас же написал обо мне донос и я оказался немецким шпионом. Только потому, что я был в научной командировке в Германии. У Пятигорского была своя мечта, чтобы книга Ландау-Пятигорский вышла из печати, имея только одного автора Пятигорского. Тем более, что Пятигорскому Ландау объявил: как только книга наша выйдет, я вас прогоню. Вас держать у себя не буду. Вы лодырь, трудиться не умеете, из вас ученого сделать нельзя. После ареста Ландау все случилось так, как задумал Пятигорский. Его вызвали и сказали: "книга ценная, она должна выйти в свет только под одним вашим именем". "Возьмите рукопись, исправьте ее, сдадите в печать и книга сразу выйдет". Но этот лодырь продержал у себя книгу долго, делая вид, что он переделывает ее. Дело Ландау было прекращено и книга увидела свет, имея двух авторов: Ландау - Пятигорский».

Тут можно придираться к Коре-писательнице, смешивающей речь Дау со своей, и к ее женской логике: как этот подлец-ученик мог быть уверен, что Ландау не выпустят, разобравшись, что донос – выдумка, и, наоборот, не посадят самого доносчика? И почему подлец, делая вид, что переделывает книгу, тянул время? На эти вопросы, однако, можно не отвечать, поскольку написанное Корой – неправда, хотя она эту неправду и вложила в уста своего правдивого мужа.

А что же было на самом деле?

 

Среди сенсаций горбачевской – и еще советской – Гласности не последнее место занял факт, оглашенный в 1991 году, - что для ареста Ландау в 1938-м имелось реальное юридическое основание – антиправительственная листовка, сочинял которую знаменитый физик совместно с никому не известным М. Корецом. Факт казался столь невероятным, что многие, знавшие Ландау лично и не один год, не поверили. Говорили, что это - фальшивка НКВД-ГБ. Ландау, мол, не был идиотом и не мог не понимать, что подобная затея – всего лишь форма самоубийства, не обещавшая к тому же легкой смерти. А если и правда великий теоретик вдруг на минутку спятил, то почему его не расстреляли сразу же и даже выпустили год спустя, - в то время, когда миллионы были казнены «ни за что» ?!!

Следственное дело Ландау мне довелось изучать весной 1991 года, прямо в месте его заполнения - в Большом доме на Лубянке. И я понял, что листовка – реальный факт. Помогло то, что я уже многое знал о Ландау и его друзьях, в частности из бесед с Моисеем Абрамовичем Корецом, хотя тот не говорил мне о листовке и умер еще в советском 1984 году. Но при этом у меня оставалось чувство, с каким американский фермер впервые глядел на жирафа в зоопарке: «Такая длинная шея?? Не может быть!!» В последующие годы, под влиянием новых свидетельств, реальность листовки стала для меня совершенно несомненной и удивление от «жирафа» поубавилось. Но только совсем недавно, за год до столетия Ландау, я получил доступ к следственному делу инициатора листовки – М. Кореца, которое, наконец, прояснило, как удивительный «жираф» появился на свет.

Рассказ об этом московском событии 1938 года придется, однако, начать с событий трехлетней давности в Харьковском УФТИ, Украинском Физико-техническом институте.

 

Советская власть в УФТИ, 1935 год

[...]

Уголовная статья в стенгазете

[...]

Фазовый переход антисоветского рода

[...]

Институт Физпроблем

[...]

Корец о событиях 37-го

[...]

Листовка к Первомаю, и что о ней сказал Ландау

[...]

Корец: к/р мысли вслух

[...]

Письма Капицы, или что такое везение

[...]

Загадки 37-го года

[...]

Ландау: ханжи, бараны, черви, люди

[...]

Корец и загадка Когана

[...]

Чем кончился 37-й год

 [...]

 

Глава 4. Ученый раб, свободный духом

 

В академики по рекомендации Нильса Бора и КГБерии

[...]

Ученый раб – Сталинский лауреат и Герой Соцтруда

[...]

«Зельдович – не сука. Я извиняюсь»

Личное и общественное в мировой термоядерной истории

Физика + любовь + дружба =

[...]

 

Свободный физик-теоретик и учитель

[...]

Ландау + Лифшиц = Ландафшиц

[...]

Душа в эфире

[...]

 

 

Глава 5. “… это было уже не при мне”

 

 [...]

 

Вместо смерти

Удар судьбы, замаскированной под грузовик, нанес травмы, которые в 1962 году считались несовместимыми с жизнью. В истории советской медицины случай Ландау был первым, когда человека с такими травмами удалось спасти. Это медицинское чудо вряд ли состоялось бы без указания высших властей не жалеть средств на спасение «народного достояния», а, главное, без мощного порыва коллег и друзей Дау вырвать его из рук смерти.

«Для всех абсурдно звучало краткое: «Дау без сознания!». Он был воплощенным сознанием. Творящим осознанием. Вулканирующим. И утверждение «Он без сознания» означало: «Так что же — его больше нет?!» Но он был. Жизнь не покинула его. Только отлучилась... Еще можно было его спасти!» Так выразил чувства физиков Даниил Данин, физик по образованию, писатель по призванию и участник той эпопеи возврата жизни и сознания – вместе со многими десятками физиков. Организовали «штаб спасения Дау», где главные роли играли, естественно, Евгений Лифшиц и его жена Елена – медик по профессии. Жизненно важную обязанность взяли на себя Александр Шальников и его жена Ольга – приготовление питательной смеси для кормления бессознательного Дау. Другие физики дежурили круглосуточно, готовые в любой момент кого-то привезти или отвезти, что-то перенести, поднять, наладить. Многие недели они не знали, напрасны ли их старания. Лишь полтора месяца спустя появились первые признаки, что сознание возвращается.

Эти полтора месяца никакого участия в спасении жизни Ландау его жена не принимала. Она даже не видела его, как и их 15-летний сын. Через несколько дней после аварии она легла в академическую больницу удалять уплотнение в груди. А в больницу к Дау она приехала впервые 22 февраля, узнав, что он проявил первые признаки сознания. В своих воспоминаниях Кора никак не объяснила свое более чем странное поведение. Предположить, что она столь долго была в состоянии шока, не дает сохранившееся ее письмо из больницы в конце января, адресованное административной сотруднице института. В письме - деловитые распоряжения относительно денег и зарплаты мужа и попытка переложить на нее ответственность за свое решение: «К большому сожалению я переоценила свои силы, в больнице я еще задержусь на одну неделю. …Сейчас я Вам так благодарна, что Вы настояли мне лечь в больницу» (так в оригинале).

Тогда же в письме жене Шальникова Кора объясняла:

 «Только здесь в больнице, где ежедневно на конференциях разбирают состояние здоровья Дау, я все узнала о нем, чтобы Гарик не знал, кроме тяжелой травмы головы, у него поломанными ребрами правое легкое измято на ? и левое на ?, разбит таз и тазобедренный сустав. Поэтому, Оленька, я решилась на операцию сейчас, а не через месяц, через месяц я буду нужна Дау и буду привязана на годы, а через год мне операцию будет делать поздно. Дау выйдет из больницы с плевритом и может быть он останется на всю жизнь. Сейчас я уверена, что все, что нужно для Дау, Вы сделаете, а деньги на питание для Даули тоже пусть будут у Вас. Маичка [Майя Бессараб] очень непрактична, она может нечаянно потратить деньги на ненужные в настоящее время безделушки.»

Столь деловитые планы на будущее, когда не известно, переживет ли Ландау настоящее…

Наталья Шальникова свидетельствует, что по мнению ее «родителей, хорошо знавших Кору многие годы, это было сделано для того, чтобы ничем не заниматься». А заниматься было чем: «Сохранились записи моей мамы, в которых приводится меню, составленное по рекомендации врачей, на каждый день для Дау. В течение всего периода, пока Дау был без сознания, мои родители и сестра, ожидавшая ребенка, готовили протертую пищу для зонда, с помощью которого врачи в больнице кормили Дау. Кто-то привозил свежие продукты с рынка, кто-то отвозил готовую пищу в больницу, и часто не один раз в день. Родители стерилизовали посуду, протирали все приготовленное до состояния вязкой жидкости (например: свекла с черной икрой). Добавлю к этому, что кухонных комбайнов для приготовления протертой пищи у нас не было…Иногда пищу готовили даже по ночам…На мой вопрос: ‘А Кора?’ мама, до этого всегда защищавшая ‘бедную Кору’, грустно ответила: ‘А Кора просто сбежала от трудностей, просто сбежала…’ Кора вновь появилась только тогда, когда стало ясно, что Дау останется в живых. »

В апреле Ландау начал говорить. Сначала одно слово. Потом – короткие фразы. Говорил каким-то не своим – очень высоким – голосом. И вообще был не своим. Для восстановления – реабилитации – его еще в конце февраля перевезли в Институт нейрохирургии им. Бурденко, главное медицинское учреждение страны в этой области. В русском языке слово «реабилитация» употребляется в двух смыслах. Ландау не прошел юридическую после-сталинскую реабилитацию и нисколько от этого не страдал. Медицинской его реабилитацией занимались лучшие врачи страны, но, увы …

Полученные травмы оказались хоть и совместимы с жизнью, но несовместимы со счастливой жизнью Ландау. Он лишился разом всех трех слагаемых в своей формуле счастья – и науки, и любви, и дружбы. Он утратил не только интерес к физике. Он полностью утратил интерес к свободе. Его врожденную внутреннюю свободу не сломила сталинская тюрьма, но сломил мощный удар по голове. В результате, он покорно принял покровительство жены, ставшей подлинной хозяйкой положения. И эта зависимость его не тяготила. Чтобы осознать свое рабство, уже нужна какая-то свобода духа.

Радикальную перемену в результате катастрофы может объяснить физика. Уже из формул школьной физики следует, что умеренная скорость 60 км/час при столкновении автомобилей равносильна падению с пятого этажа. Если человек падает с пятого этажа «на свою голову», не стоит надеяться на чудо, - на такие удары устройство мозга не рассчитано. Если с пятого этажа упадет уникальная скрипка и потом ее как-то подклеят и покроют лаком, по внешнему виду в ней легко опознают скрипку, даже если она будет без струн, - особенно если эксперт не восприимчив к музыке. Ландау был уникальным природным инструментом, упавшим с пятого этажа. Катастрофическую перемену в его личности после аварии видели не только друзья-физики, но и те, кто близко знали Ландау вне физики: писательница Лидия Чуковская, многолетний помощник Капицы - Павел Рубинин. Вот свидетельство Натальи Шальниковой, выросшей в соседней квартире и знавшей Ландау - друга отца - столько, сколько помнит себя:

«Остался ли Дау тем же человеком, каким был до аварии? Печально, но нет. Изменился его голос, его лицо, его внимательный лукавый взгляд, изменилось буквально все. Он казался искусственно созданным. Я называла его про себя «Голова профессора Доуэля». Сколько бы раз в день я ни встречала его, сидящего на лавочке у крыльца или с трудом передвигающего ноги в тяжелых инвалидных ботинках под руку с медсестрой , он повторял всегда одно и то же: «Нога болит. Очень болит нога». И смотрел на меня с такой тоской и надеждой, что сердце мое разрывалось от жалости.

В катастрофе погиб Дау - гениальный физик и необычный человек, а выжил обыкновенный советский человек, полностью зависящий от внешних обстоятельств: врачей, сиделок и жены. Кора получила то, о чем мечтала - полную власть над мужем.

Желание Коры доказать окружающим, что Дау остался прежним, раздражало, так как нельзя было не видеть физических его страданий и исчезнувший интерес и к науке, и к жизни, что, впрочем, для него было одно и то же. Его присутствие на семинарах и Ученых советах вызывало чувство неловкости, искусственности. Сам Дау сопротивлялся таким походам, но Кора настаивала, и он подчинялся. В институте все осуждали Кору: «Зачем мучить Дау?». Каковы были ее мотивы: корысть (страх потерять зарплату, если Дау уволят), отчаянная глупая надежда, что нормальная жизнь вернется, или просто самообман? Этого я не знаю… Но смотреть на страдания Дау было мучительно…»

 

Лидия Чуковская, знавшая и любившая «Лёву Ландау», записала в дневнике «Не знаю, чего хотеть. Чтобы умер или чтобы выжил. Гению не пристало делаться идиотом. Лучше — мертвым».

То, что чуда не произошло и не могло произойти, считает человек, который сорок с лишним лет профессионально занимается такого рода чудесами. В 1962-м Владимир Найдин, молодой врач-реабилитолог в Институте нейрохирургии, занимался лечением – реабилитацией - Ландау после автокатастрофы, и всю дальнейшую жизнь занимался той же областью медицины. Случаев, подобных случаю Ландау, в 60-е годы были считанные единицы в мире: «Сейчас их тысячи. Реанимация их вытягивает из жутких состояний. Из комы переходят в вегетативное состояния. Растение. А потом они имеют такие дефекты и двигательные, и психические, что это – полурастение-получеловек. И дебатируется вопрос: зачем. Они ужасно тяжелы для себя и для своих близких… Теоретически нельзя исключить, что кто-то может полностью восстановиться. Но практически, при моем уже сорокалетнем опыте, такого не видел».

В 2005 году, уже доктор медицинских наук и профессор, Найдин, на основе своих дневниковых записей 40-летней давности, написал о случае Ландау в очерке «Античные руины» и рассказал мне:

«Конечно, даже то немногое, что осталось от Ландау, было значительным и неповторимым. Некоторые черты формально сохранились. Но симптом посттравматической болезни мозга – глубокие психические изменения. Раньше, свободный и независимый, Ландау уходил, когда и куда хотел. Теперь, беспомощный, он полностью попал под влияние Коры. Ему нужно на кого-то опереться: ‘Кто тут рядом? А, вот я же ее знаю!...’ И когда Кора это поняла, она и стала полной хозяйкой положения.

Одно из посттравматических изменений психики Ландау проявлялось в том, что им время от времени овладевали некие навязчивые идеи, фразы, которые он гонял по кругу. Он и стихи по кругу гонял. Закончит стихотворение, и тут же опять повторяет. Если не остановишь, он гонит и гонит. Такой же характер имела его идея вступить в компартию. Такие циклические штуки называются ‘смысловые эмболы’. …Сходный характер имели и его фразы о боли в ноге. Болей на самом деле не было. Писали энцефалограммы, есть ли болевые варианты. Не было. Давали болеутоляющие, не помогало. И не могло помочь. Он же спал всю ночь спокойно! К вечеру боли кончались и не возобновлялись до утра. Так же не бывает. Это был его способ закрыться, уйти от разговора, который он не хотел вести. О физике, например.

… После сильного сотрясения мозга возникают тяжелые психопатические нарушения. Для травматической энцефалопатии, помимо многих других дефектов личности, характерно сутяжничество, которое абсолютно не вписывалось в суть и образ прежнего Дау и шокировало знавших его прежде людей. Это надо было всячески гасить, а не стимулировать. В этом основная вина жены. У таких больных, кроме того, бывают наслоения: достаточно ему что-то рассказать, и он это воспринимает уже как свое… Его мир изменился, уплостился. Похоже, что именно так Ландау стал воспринимать версии Коры, ее мифы. И прежде всего миф о «ворюге» Е. М. Лифшице. Я же видел, как он искренне старался, костьми лёг, чтобы спасти Ландау! Первое время Микоян дал самолет. Был штаб, который возглавлял Гращенков. А потом эти деньги кончились, как всегда. Они шли на дорогие лекарства, на сиделок. Лифшиц всю свою долю Ленинской премии просадил на лечение[как раз в 1962-м этой премией наградили Ландау и Лифшица за их знаменитый Курс теоретической физики] . И мифы Коры о врачах и о том, что это она вылечила Ландау лаской и вниманием. Я пришел к Капице и объяснил ему, что ее мифы и диагнозы не имеют под собой никаких оснований. На это Капица сказал спокойно: ‘То, что он женился на Коре, это он первый раз попал под машину’…»

Помня, что Кора в своих воспоминаниях пишет о «молодом враче по физкультуре» Найдине вполне благожелательно, я спросил его наобум, а нет ли у него диагноза и для самой Коры, и, к своему удивлению, получил вполне определенный ответ:

[...]

Таким образом, один из самых «возмутительных» приемов Ландау в супружеских отношениях, о котором можно узнать из воспоминаний Коры, - то, что «Дауля» накладывал на нее денежные штрафы «за злобность» - получил надежное медицинское обоснование. Правда, и до того, из воспоминаний племянницы Коры следовало, что возмутительные штрафы почему-то не возмущают ее родных:

«— Вот ты всегда на стороне Дау, — сказала как-то Кора своей старшей сестре. — А он знаешь что придумал? — штраф за недовольное выражение лица.

— Как это?

— А вот так. Если у жены лицо, как у медведя, её надо штрафовать. На сто рублей. Это, по-твоему, справедливо?

— По крайней мере не будешь ходить с унылым выражением лица.»

Нет причин думать, что сестра и племянницы были бессердечны к Коре. Просто они знали то, что неизвестно среднему читателю, - знали не понаслышке солнечную (по их выражению) натуру Дау и знали о мраке в душе Коры, прорезаемом вспышками ненависти. Они понимали, что от этого мрака она и сама страдала, поскольку он был всегда с ней. И видели, что диковинный способ денежного штрафования, применяемый Дау, действует, не дает этому мраку сгуститься. А уж как Ландау «интуитивно додумался» до медицински правильного кнута-пряника, - правильного именно для Коры с ее системой ценностей, это его секрет (еще больший его секрет - чем для него компенсировалась мрачная сторона его брака-кооператива).

Кора вовсе не была злодейкой, но родилась красивой, как будто специально, чтобы подтвердить народную мудрость и заодно опровергнуть убежденность Ландау, что счастье человека в его руках. По всем воспоминаниям она была трудягой. Как пишет Н. Шальникова: «Кора служила примером идеальной хозяйки. Квартира у нее всегда сияла чистотой, паркет блестел, стол красиво накрыт, а обед подан вовремя. Она прекрасно готовила, кормила, убирала, стирала. Я видела ее чаще с тряпкой в руках, чем в нарядном платье. После рождения сына она очень много времени уделяла уходу за ним. Дау мог ни о чем не заботиться и тратил все свое время на любимое дело – физику и на развлечения».

Домашний быт, однако, не исчерпывал ее интересы, как видно из таких зарисовок М. Бессараб: «Лев Давидович скрупулезно, честно отдавал жене 75% всех своих доходов. Это были внушительные суммы. Но её, естественно, интересовали те 25%, которые он оставлял себе. Как-то во время обеда, в самом конце трапезы, чтобы не дай Бог, он не ушёл, не доевши, Кора завела разговор о каких-то предстоящих тратах. Дау просматривал газеты, не очень вникая в смысл её слов. Не отрываясь от чтения, он сказал: ‘Если в нашей семье есть жид, то это, конечно, ты’. Слава Богу, его украинка-жена обладала чувством юмора. Она так и покатилась со смеху».

Свою четверть доходов Ландау отводил, как он лихо говорил, «на разврат», но известно, что из этих «развратных» денег он помогал вдове своего друга Шубникова, ссыльному Румеру, другим пострадавшим от советской жизни, и регулярно помогал сестре. При этом совершенно не заботился о «черном дне». А Кора деньги очень любила (что и делало штраф столь эффективным средством) и не любила их тратить, да и не знала, на что, если не считать одежду и хрустальные вазы. «У меня — состояние, а я живу как нищенка, а у тебя ничего нет, а ты живешь как принцесса», услышала от нее как-то племянница. А в другой раз увидела, как Кора внимательно изучает что-то в газете «Известия»: «‘Курс доллАра упал’, — огорчилась Кора, просматривая газету. ‘Не доллАра, а дОллара. Ты неправильно произносишь’. ‘Зато они у меня есть.’»…

Ландау был прав: когда настали его черные дни, деньги не смогли ему помочь. А Коре, получившей в те черные дни и годы все 100% доходов Ландау, включая огромную Нобелевскую премию, пришлось проверить еще одну народную мудрость, что не в деньгах счастье (и даже не в их количестве). Лишившись своего домашнего психотерапевта-мужа, она уже беспрепятственно погружалась в свой мрак.

Биографию Ландау следовало бы завершить его фразой, сказанной, быть может, без особого расчета, но очень точной. Эту фразу услышал Виталий Гольданский, пришедший навестить его в Институте нейрохирургии. Ландау «лежал в постели — дремлющий, непривычно отчужденный, с каким-то незнакомым лицом», и сказал по поводу события, стертого автокатастрофой из его памяти: «Наверно, это было уже не при мне».

Последующие события происходили уже не при Ландау, они ничего не могут добавить к его портрету. Но могут сказать о стране, в которой его угораздило стать физиком мирового масштаба.

По словам Гольданского, в оставшиеся пять лет жизни «Дау совсем перестал говорить о физике, был почти безучастен к окружающему, постоянно жаловался на боли в ноге, на потерю памяти. Память его сохранилась как-то избирательно, например, он по-прежнему свободно говорил по-английски, но многое вовсе улетучилось. Совершенно потеряна им была способность воспринимать новое».

Сравнение искалеченного Ландау с «головой профессора Доуэля», по-существу, приукрашивает ситуацию. Профессор Доуэль, утратив тело, сохранил свою личность, или душу (не при Дау будь сказано). И то, что происходило с Доуэлем после утраты тела, было «еще при нём». Александр Беляев, сочиняя эту повесть, знал, о чем он писал, поскольку сам провел три года закованным в гипс. Для человека науки особенно пригодно изречение Декарта «Cogito ergo sum» - «Мыслю, следовательно существую».

В сломанном разуме Ландау уцелела мысль о самоубийстве, он ее иногда вспоминал. Задолго до катастрофы они с Лифшицем, оба - атеисты и идеалистические материалисты, пообещали друг другу в случае невыносимой ситуации помочь друг другу достойно уйти из жизни, если друг ясно и сознательно выразит такую свою волю. Это говорит и о степени их близости до катастрофы. Однако после катастрофы, в результате ее, у Дау свободы воли уже не стало. И он «сам» (повинуясь Коре) лишил себя верного друга - единственного друга, по мнению В.Гинзбурга. Единственность легко подтвердить тем, что в окружении Ландау один лишь Лифшиц знал о листовке. Но Гинзбург имел в виду более простые и несекретные вещи:

 «Я познакомился с Ландау году в 1939-м или 1940-м, и лет 15 мы были на «вы», хотя довольно часто общались и в целом были в хороших отношениях. В 1953 году в Москву вернулась моя жена, и у меня появился «дом». Ландау бывал у нас, виделись мы и в других местах. Тогда-то Дау как-то решительно предложил перейти на «ты», но я сопротивлялся — мне было трудно начать говорить ему «ты». Дау, однако, отмахнулся от моих возражений и стал говорить мне «ты». Постепенно и я привык, было бы неестественно в таких условиях поступать иначе. Несомненно, переход на «ты» был со стороны Дау проявлением дружеского отношения, я это оценил тогда и ценю сейчас. Но это вовсе не значит, что мы были друзьями в том понимании слова «друг», которое у нас наиболее принято и предполагает большую, тесную, интимную близость. Если бы меня спросили, то к друзьям Ландау я с уверенностью отнес бы только Е.М. Лифшица. Раза два (правда, когда Ландау был болен) я видел со стороны Е.М. проявление к нему тех очень теплых чувств, которые характеризуют истинную дружбу. Со стороны Ландау я таких проявлений не видел по отношению к кому бы то ни было. Конечно, это ничего не доказывает, такое часто проявляется лишь в чрезвычайных обстоятельствах, а многие не любят демонстрировать свои теплые чувства. Но почему-то думаю, хотя в этом и не уверен, что Ландау вообще подобных чувств обычно не питал».

Виталий Гинзбург проявил осторожность в своем суждении и правильно сделал. Были ситуации, когда поступки Ландау вполне соответствовали обычному пониманию слова «дружба».

 [...]

По приговору судьбы Ландау был лишен свободы, а ему несвободному уже не нужен стал свободный поиск истины, не нужна стала свободная любовь, не нужно свободное дружеское общение. Нужно было лишь отсутствие боли.

Врач Найдин заметил: «уже по фотографиям Ландау до аварии и [после] видно, что это совершенно разные личности. Меня потрясает фото, где он в очках читает - тупой взгляд».

И меня поражает нечувствительность тех, кто помещает поздние фотографии Ландау в свои статьи и книги – особенно на обложки (как в книге Коры). Неужели кто-то может не отличить тупую «задумчивость» от сосредоточенной гениальности?! Значит, может. По крайней мере тот, кто с Ландау не общался всей душой или был с ним душой никак не соизмерим, - не обязательно в физике. Нефизик Павел Рубинин, например, происшедшую с Ландау перемену описал просто: «У него погас взгляд. Раньше, когда я его встречал в коридоре, больше всего меня поражал свет, излучаемый его глазами. И этот свет погас».

Радикальное изменение его личности отрицали лишь трое из близко, вроде бы, с ним общавшихся: жена, сын и врач Кирилл Симонян. Если Кора, действительно, не поняла масштаб перемены, происшедшей в личности мужа, или сумела убедить себя, что Дау остался самим собой и лишь страдает от физических болей, то это говорит о том, сколь малая часть его личности была ей знакома. Подросток-сын был гораздо крепче связан с матерью, чем с отцом, коли не видел его четыре месяца и пришел, лишь когда отец прямо об этом попросил.

А прежде, чем разбираться с «особым мнением» врача Симоняна, расскажем о сенсационной тайне Ландау, которая, как долгое время считалось, открылась через два года после аварии, но на самом деле, совсем наоборот, закрылась на долгие тридцать лет.

 

Как тайное стало явным, и наоборот

 [...]

Врач Сергей Федоров, спасший жизнь Ландау (по единодушному мнению всех, включая Кору), так отвечал на вопрос, сильно ли искажена у него картина мира:

«У него нет никакой картины, ведь у него сильнейшая амнезия – расстройство памяти, он страшно несамостоятелен в мышлении, это сосуд, который можно наполнить чем угодно, но из которого многое утекает».

А по поводу интервью и высказываний Ландау, которые печатали в газетах, Федоров сказал:

«Каждый честный врач расценил бы это как преступление, которое только вводит общественность – и нашу, и зарубежную, - в заблуждение».

Какой звон слышала Кора, из каких обрывков она связала свою историю, - секрет ее фирмы. Но эту свою историю она, по праву хозяйки положения, вложила в сосуд по имени Ландау, как вложила туда и другие истории своего изготовления, самая ядовитая из которых, что «Женька – вор», поскольку «он тратил Корины деньги». Разубедить Ландау не могли ближайшие ему когда-то коллеги. Он не хотел слушать, кричал на них и прогонял. Для него уже не важно было, истина это или нет. Главное, что так сказала Кора. Его обычными фразами стали: «Не знаю, не помню – спросите у Коры». По злой иронии, он, рожденный неукротимо свободным, одним ударом судьбы сделался рабом женщины, которую уже пятнадцать лет не любил. Он не приукрашивал свое рабство. Он просто не знал, что раб. На его счастье “это было уже не при нём”…

Историку науки не по силам решить, действительно ли Кора не понимала, что ее муж уже сам не свой. Но легко понять, что ей было проще жить в уверенности, что он дееспособен. Не только потому, что так проще уговаривать себя в лучшем будущем. Но и потому что проще жить в настоящем, когда подпись мужа на доверенностях имеет юридическую силу. Тогда она может совершенно свободно располагать всеми его рублями и доллАрами, что стало, похоже, единственной радостью в её жизни.

Нет сомнений, что подпись Ландау стояла под рукописью «его» статьи в Комсомолку 1964 года. Еще меньше сомнений, что подлинная подпись Ландау стояла под письмом, направленным в редакцию газеты Нью-Йорк Таймс в 1965 году с целью предостеречь американских сионистов-империалистов от намеченного ими на завтра митинга на Мэдисон-сквэр-гарден:

 [...]

 

Зачем Вы это делали, доктор Симонян!?

Кирилл Симонян (1918-1977), хирург, доктор медицинских наук и автор нескольких книг, в том числе, биографии его учителя - знаменитого хирурга С.Юдина, впервые увидел Ландау в начале 1965 года, придя к нему домой для консультаций по поводу болей в животе. Он установил дружеские отношения с Корой. Та в своих воспоминаниях с почтением и благодарностью пишет о нем, вставляя в свой текст фрагменты его записок с размышлениями о лечении Ландау. После скоропостижной смерти Симоняна близкий ему человек, В. Целинский, нашел в его квартире рукопись, написанную хорошим литературным языком и без использования профессиональной терминологии, хоть и предназначенную, как там сказано, лишь для «передачи максимальной информации Институту мозга». В этой рукописи врач утверждает о «полном возврате умственной деятельности» Ландау. Симонян не видел Ландау до аварии, и, как ясно из его записок, принимал на веру свидетельства супруги Ландау о событиях до появления Симоняна в 1965 году. Кроме того, по утверждению Целинского, Симонян литературно обрабатывал воспоминания Коры. Как мы видели в главе о Коре, сравнивая сохранившуюся рукопись с изданной книгой, обработка была капитальной, - эмоционально и драматически насыщенные пассажи удалялись страницами. Почему врач решился так далеко выйти за пределы своей специальности - брюшной хирургии - в сферы черепно-мозговые и литературные, из записок совершенно не ясно.

Итак, в начале 1965 года врач Симонян вполне правдоподобным образом попал в дом Ландау и признал физика вполне «умственно возвращенным». А летом 1965 года умственно возвращенный Ландау «написал» письмо в Нью-Йорк Таймс.

Пока это может выглядеть совпадением или же невольной подсказкой компетентным органам, что те могут воспользоваться подписью - антисоветского, как им известно - физика Ландау для своих советских надобностей.

Но есть причина усомниться в простом совпадении. Помимо истории болезни Ландау, хирург Кирилл Симонян участвовал в еще одной драматической - и совсем не медицинской – истории. В начале той истории – в своей юности - он был одним из ближайших друзей Александра Солженицына, а в конце стал оружием ГБистов в их войне с писателем.

Об этом рассказал (в два приема) сам Солженицын. В воспоминаниях о периоде жизни 1974-78 годов (в 74-м его под конвоем выслали из СССР) он рассказал о книге Т. Ржезача “Спираль измены”, которая вышла в Италии в 1977 году и «в которой содержатся материалы, дискредитирующие личность и пасквили СОЛЖЕНИЦЫНА». Последнюю формулировку я взял из письма Председателя КГБ Андропова в ЦК КПСС от 5 июля 1977 года с докладом об успешных «мероприятиях по изданию за рубежом» указанной книги.

Из воспоминаний Солженицына ясно, что он смотрел на Кирилла Симоняна с огромным теплом, а в юности - почти снизу вверх, потому что из его школьных друзей тот был самым развитым литературно, музыкально и политически: «ты не захвачен был этой заразой мировой революции, и марксизм если и прилип к тебе — то не крепкою чешуёй и не надолго. О 37-м годе и пытках его — ты один из нас чётко знал, и мне втолковывал, а я плохо воспринимал». В школе они вместе издавали литературный журнал, вместе писали роман, вместе участвовали в драмкружках. После школы вместе поступили на заочный курс литературного факультета ИФЛИ… 

А в 1974 году, в разгар анти-Солженицынской кампании, Симонян вдруг взял и написал ему: «Объективно ты становишься знаменем фашиствующей реакции на западе, например, в ФРГ и США». А опубликованная, три года спустя в Италии, “Спираль измены Солженицына” использовала «свидетельства» Симоняна. Русское издание этой книги - по решению ЦК-ГБ - вышло в 1978-м, но 59-летний Симонян умер осенью 1977 года.

В 1978 году Солженицын недоумевал: «Кирилл!.. Кирочка!.. Что ты наделал?! Как ты оказался с ними? Чем понуждаемый — ты всё это диктовал и диктовал подхватчивому чекисту?»

Ответ на этот вопрос Солженицын получил в виде предсмертного покаяния Симоняна, - его нестандартная сексуальная ориентация стала эффективным инструментом спецорганов. Об этом Солженицын рассказал в статье «Потёмщики света не ищут» в давно уже несоветское время - в 2003 года, когда вдруг поднялась волна новых разоблачений, основанных на старых фальшивках:

«незадолго до смерти своей в 1977, попытался вырваться [из рук ГБ] Кирилл Симонян. Я рад, что меня достигло его предсмертное покаяние, записанное коллегой-врачом, Д. А. Черняховским: ‘Расценивайте это как исповедь человека, который скоро умрет и хотел бы, чтобы его покаяние в конце концов достигло друга, которого он предал’. Со слов Кирилла [Черняховский] писал: ‘С детства у К.С. стали проявляться некоторые психобиологические особенности, связанные с половым выбором. Уже будучи врачом, он пережил в связи с этим неприятности, угрожавшие его карьере. Когда к К.С. пришли ‘вежливые люди’, он в первый момент испытал леденящий ужас, но потом с облегчением понял, что, хотя они могут мгновенно сломать жизнь, превратив из доктора наук ‘в никому не нужное дерьмо’, их цель иная: ‘опять Солженицын’. Они были осведомлены, говорили какие-то правдоподобные вещи. Неожиданно для себя К.С. почувствовал какой-то подъем и благодарность, - ‘да, благодарность за подаренную жизнь врача’. Написал ‘какую-то пакость для распространения за рубежом’. Писал в странном подъеме, ‘в дурмане’... Рассказал, как в больницу приезжал Ржезач - ‘мразь, кагебешник, говно. Играл с ним в постыдные игры’, - именно так выразился К.С. Потом ‘дурман рассеялся, спохватился и хоть в петлю».

Так, личная трагическая история врача соединила литературу, науку и госбезопасность. А с учетом этого и с учетом «письма двух советских евреев» в Нью-Йорк Таймс летом 1965 года уже труднее верить в случайность появления Симоняна в доме Ландау в начале 1965 года и, особенно, в случайность того, что Симонян так надолго в этом доме задержался. Это, конечно, не значит, что Симонян получил и задание отредактировать таким-то образом воспоминания Коры, которые она начала писать лишь после смерти мужа. А вот быть в доверительных отношениях с ней, присматривать, держать под контролем, или как там у них это называется, - это вполне резонно. Пока Ландау был жив, его подпись могла пригодиться еще для каких-нибудь высших государственных нужд. А помимо этого – и до и после смерти Ландау - надо было предотвратить опасность, что Конкордия Терентьевна сдуру расскажет, как великий физик не писал, но подписал верноподданное письмо в Нью-Йорк Таймс. Поддерживать же отношения надо на какой-то основе. При жизни Ландау основа была, естественно, - его здоровье. А после смерти – воспоминания и их литературная обработка.

Могли быть и естественные - неГБистские - причины, чтобы Симонян поддерживал контакт с Корой при всем огромном различии их культурных уровней: причины медицинские (интересный случай), человеческие (еще более интересный случай), литературные (как из Кориных писаний сделать если не конфетку, то нечто съедобное). Мог быть и специфический личный интерес: Ландау, отстаивая свободу «полового выбора», проявлял себя лишь «как человек, чуждый советской морали», а свобода, нужная Симоняну, с точки зрения советского права, была преступной и каралась лишением свободы.

Независимо от того, какой была комбинация естественных и спецпричин, Симонян, похоже, лечил сочинение Коры, используя и «хирургические» и «терапевтические» методы. Результат, думаю, удивил бы его самого, доживи он до нашего времени - в советское время смешно было думать о публикации сочинения Коры .

Недавно на просторах интернета я наткнулся на вопрос, заданный незаурядному и немолодому человеку, живущему и наукой и поэзией:

«— Ещё один вопрос — наверное, вульгарный. Ярко одарённый человек в науке и столь же одарённый в литературе — у них психология творчества разная? Скажем, Слуцкий и Ландау…

— Сравнили! Слуцкий был обнажённая совесть, а Ландау, судя по воспоминаниям его мадам, — этакий самовлюблёнчик. Физики долго считали себя умнее всех — как сейчас воры. Эволюция комплекса превосходства — занятно, правда?»

На вульгарный вопрос, возможно, полагается отвечать вульгарно. Оставив ответ на совести поэта (с которым Слуцкий вряд ли согласился бы), прицепимся к осторожно-научной оговорке «судя по…».

Такой оговорки не делала незаурядная актриса Елена Яковлева, процитированная в начале этой книги. Не делала оговорки и незаурядная писательница Татьяна Толстая, высоко оценившая «воспоминания Коры Ландау, которая», - уверена Толстая, - «писала о своей исключительно сложной и ужасной жизни с академиком Ландау. Там есть вещи, которые я бы никогда не поместила на бумагу, но я должна сказать, что она умудрилась. Она же не писатель, она никто, она инженер-технолог по производству шоколада была в своей первоначальной жизни, до замужества, а после этого она была академической женой, которую замучили собственный муж и окружающие. И она не заслужила этого, но она таким поразительным образом свою личную драму и горе изложила, и объяснила, и ответила на все вопросы, которые могли бы возникнуть - если он такой плохой, зачем ты с ним живешь? Она просто действительно выложила сердце, кишки и все внутренности наружу, потому что она не могла оставаться молчаливой. Это ее жизнь, и если не она, то никто не крикнет об этом. И она прошла по той тонкой грани, по которой здесь можно пройти. То есть там гораздо больше сырой правды и драматизма в ее рассказе о своей жизни, нежели скандала. Она не придумывала скандальные подробности - она их даже погашала, а они все равно лезли наружу. Такого рода вещи вызывают уважение. Когда женщина не коммерции хочет от рассказа о своей растоптанной любви, а хочет понимания, то она его получает, потому что мы же понимаем, какие кнопки в нашей душе нажимаются в каком случае. То есть не надо придумывать рассказа там, где его нет, а если жизнь ужасна, почему бы не говорить об этом?»

Всем этим незаурядным читателям, попавшим под воздействие сильно «подлеченного» сочинения Конкордии Терентьевны, вероятно очень странно читать свидетельства Майи Бессараб, наблюдавшей свою тетушку Кору и ее мужа несколько десятилетий повседневно:

«Ландау - простой, бесхитростный человек с удивительно легким, лишенным честолюбия и мелочности характером, детски радостный и непосредственный. Как ни велико было изумление физиков перед творческим гением Ландау, его солнечность (к нему очень подходит это слово), приветливость и доброта поражали их еще больше. …Куда приятнее было бы сделать вид, что мой дядя действительно перевоспитал жену и создал совершенно новый тип брака. Собственно говоря, я имела полное право именно так и поступить, держа в руках сделанные рукой Коры описания неземной любви». Но в реальной жизни все было не так, и она не раз от Коры слышала: «‘Он большой ребенок. Он только потому и согласился, чтобы я к нему переехала, что я пообещала никогда не мешать ему бегать за девушками’. Правда, подобные признания слетали с ее уст только в домашнем кругу, посторонние ничего подобного не слышали. Это была двойная игра: свои все знали, а чужие пусть посочувствуют. Отсюда — некий перекос, искажение истинного положения вещей.»

На публикацию книгу Коры откликнулся журналист Ярослав Голованов (о котором та пишет благосклонно): "книга написана больной истеричной женщиной". С этим, по его словам, согласилась и позвонившая ему Майя Бессараб …

Странное расхождение: наблюдавшие Кору и Ландау лично и близко, видят перекос и больную женщину, а те – даже незаурядные – читатели, кто судят лишь по книге Коры, видят совершенно иное. Причина в том, что рукопись лечили. И первым врачом был Кирилл Симонян.

Отвлечемся от конкретных персонажей и представим себе человека, страдающего от жадности, зависти и глупости, но действительно страдающего. Ведь злое чувство – весьма едкая жидкость, ненависть отравляет и ненавидящего. Если такой человек решит излить душу на бумаге, в его тексте страдания будут перемешаны с подробностями тошнотворного и смехотворного характера. Сочинение, однако, преобразится, если редактор искусно удалит 90% всех тошно- и смехотворностей. Страдания останутся, но их причина переместится на другого персонажа книги. И чем этот другой необычней, тем легче к нему «приклеить» необходимый источник страданий. А если у редактора-врача есть еще и собственный личный опыт жизненной маскировки, то врачевание рукописи будет еще успешней.

Примеры ампутационного лечения рукописи Коры приведены в главе 2. А вот несколько примеров терапевтического или микро-хирургического лечения: из самого ударного эпизода «Кора в шкафу» в рукописи и после редактирования, при этом сохранен Корин способ написания слов, а полужирным выделены вычеркнутые и добавленные слова:

РУКОПИСЬ	КНИГА
Дау открыл шкаф. Из шкафа вышла я, БРОСИВ ЖАДНЫЙ ВЗГЛЯД НА СОПЕРНИЦУ, В ЕЕ ГЛАЗАХ ПРОЧЛА ЖИВОТНЫЙ СТРАХ. И так я нарушила наш брачный пакт о не нападении, жалела? Нет! это было неизбежно! Из шкафа вышла молча с гордо поднятой головой, ПОЧЕМУ ОНА ТАК ИСПУГАЛАСЬ? НЕОЖИДАННОСТИ, ИЛИ БОЯЛАСЬ, ЧТО БРОШУСЬ НА НЕЕ, КОНЕЧНО РЕВНОСТЬ ДИКАЯ, И ЧУДОВИЩНАЯ ВЕЩЬ! ИЗ ЭТОГО ЖИЗНЕННОГО НЕПРИГЛЯДНОГО УРОКА Я ПОНЯЛА, ЧТО УБИТЬ СОПЕРНИЦУ НЕ ТРУДНО! НО ЗАВТРА НАСТУПИТ, ОТВЕЧАТЬ ЗА СВОЙ БЕЗРАССУДНЫЙ ПОСТУПОК ПЕРЕД ДАУ?	Дау открыл шкаф, из шкафа вышла я, молча, гордо подняв голову: ОН ЕЙ НЕ ГОВОРИЛ СЛОВ ЛЮБВИ! Итак, я нарушила наш брачный пакт о ненападении. Жалела? Нет! Бродила по Воробьевке и думала, что не вернусь к Дау, уйду навсегда из этого, ставшего не моим, домом.
Напрасно, расплачиваться буду я одна! Я ВМЕШАЛАСЬ В ЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ ДАУ, Я НАРУШИЛА СВОЮ КЛЯТВУ, Я НАРУШИЛА БРАЧНЫЙ ПАКТ О НЕНАПАДЕНИИ. Я УЕДУ!	Напрасно! Расплачиваться буду я одна!
Наконец наверху у Дау погас свет, через полчаса тихонько войду в квартиру, ложиться не буду, возьму самое необходимое и уеду пока в Харьков, НЕТ Я УЕДУ ВО ЛЬВОВ, ТАМ НА КОНДИТЕРСКОЙ Ф-КЕ РАБОТАЮТ МОИ ХАРЬКОВСКИЕ ДРУЗЬЯ. Подальше от Академии наук СССР, как много Лившицев в этой системе и какая здоровая БЛАГОУХАЮЩАЯ обстановка на производстве. Настоящие люди ТОЛЬКО ТЕ, КТО ПРОИЗВОДИТ!	Наконец, наверху у Дау погас свет. Теперь я могла войти в квартиру, взять самое необходимое и уехать в Харьков. Подальше от Академии наук. Как много "Лившицев" в этой системе и какая здоровая обстановка на производстве. Там настоящие люди.

 

Нет, впрочем, уверенности, что эти изменения внес именно Симонян. Рукопись Коры «обрабатывали» и после ее смерти в 1984 году, а Симонян умер еще раньше. Через 8 лет после смерти Коры ее сын, Игорь Ландау, опубликовал, со своим предисловием, фрагменты рукописи матери в газете «Вечерний Клуб» -- по его выражению, «наиболее интересные фрагменты… предельно искренней книги». Публикация была озаглавлена «Кора Дробанцева. Ландау, каким его знала только я» и содержала, в частности, такую фразу о моменте знакомства Коры с Ландау:

«Какая-то непонятная мне изысканность в нем поразила меня. Изысканность во всем: в обращении, в наружности. Я была слишком проста для него. … Мне было 23 года. Правда, старой я себя еще не чувствовала, но молодость, любовь, счастье, замужество и развод — все эти важные жизненные события были уже пройдены. Разочарований было больше, чем счастья. Он был мне непонятен, такого человека я встретила впервые. Он был слишком чист для обыкновенной человеческой жизни. Но это я поняла много позже...».

Этой фразы, однако, нет в книге, которую сын опубликовал еще семью годами позже под заглавием «Кора Ландау-Дробанцева. Академик Ландау. Как мы жили. Воспоминания». Почему сын изменил фамилию матери посмертно и удалил указанную интересно-искреннюю фразу? На эти вопросы может ответить лишь он сам или издательский редактор книги. В любом случае ясно, что книга создавалась авторским коллективом, включавшим в себя, как минимум, Конкордию Дробанцеву, Кирилла Симоняна и Игоря Ландау. Надо ли расширить этот перечень и каковы были мотивы соавторов, пока не известно. Поскольку вышла книга уже в наше рыночное время, проще всего заподозрить стремление увеличить тираж-прибыль-гонорар, но первые два соавтора наверняка действовали по идейным соображениям. Судя по выступлениям Игоря Ландау после выхода книги, ему идейные мотивы также не чужды – осветлить образ матери, очернив других. На обложке книги цитируется фраза о том, что «рукописи не горят». Однако, как мы видим, иногда они тонут, тонут во лжи.

[...]

 

Вместо бессмертия

 

 

Приложение. Голоса героев книги

 

 

А. И. Шальников. “Тут тебе не заседание – поел и … до свидания” (Семинар, как таковой) [1940]

 

Капица о Ландау [1940-1969]

 

Эсфирь (Ира) Корец. Письма отца

Мои взаимоотношения с отцом развивались главным образом через письма, своего рода «роман в письмах». Я смутно помню свое пребывание в Харькове, когда мне было 4-5 лет. Родители были уже в разводе, и мама послала меня «на побывку» к отцу. Помню лишь, что «дядя» Ландау – друг и учитель отца - подарил мне «заграничную» игрушку. Затем годы неизвестности… Я знала лишь, что в метрике мое имя - Эсфирь (так звали папину бабушку), хотя дома меня всегда звали Ира; возможно, по цепочке: Эсфирь - Фира - Ира. Как писал мне позже папа, «Всё, что осталось от старого мира - это папиросы Ира (Маяковский)». У папы тоже было два имени: по документам он – Моисей, но все близкие звали его Миша. Довольно обычная ситуации с еврейскими именами в России.

 

Первый год войны. На севере под Архангельском 33-летний физик Моисей Корец томится в заключении. А в центре страны в городе Иваново его бывшая жена и 13-летняя дочка, бежавшие из осажденного Ленинграда. И вот приходит письмо:

...После долгих блужданий твое письмо нашло меня. Я за это время много пережил, но все же остался жив, правда уже не с прежним здоровьем [ на письме штамп военной цензуры, так что о тюремных подробностях не расскажешь. - Э. К.]. Очень меня беспокоила ваша судьба, и я страшно рад, что вы оказались у родственников в Иванове... О себе не хочется писать..

 

 Спустя много лет я прочла стихи, написанные отцом в то время

 

Камера 104

 

Лучше на воле волком выть.
Лучше на поле камнем быть.
С нар деревянных свесили вы
Семьдесят две головы.
 
Кто вы, кто вы? Живые иль трупы?
Трупы толченых в лефортовской ступе?
Трупы, как вы, - на жалобы скупы.
Трупы, как вы, - молчаливы и тупы.
 
Только у трупов морги краше.
Едкая вонь от людей и параши
Лезет ипритом в легкие ваши.
Вот он, вот он – лефортовский кашель.
 
Кто вы? – черви в лимбургском сыре?
Кто вы – актеры в жуткой сатире?
Где вы живете, в каком вы мире,
Камера сто четыре?
 
Может во сне мне приснились вы..?
Так лучше на воле волком выть,
Лучше на поле камнем быть,
Чем видеть такие сны.

 

После тюрьмы был лагерь, где написано следующее стихотворение:

 

Для нас закрыты все пути
И тропы не проторены,
И позвоночник наш хрустит
Под колесом истории.
 
И на лице у нас печать
Предсмертного отчаянья,
И с жизнью нам пора кончать,
Как льду во время таянья.
 
Но иногда из темных туч
На наши жизни зыбкие
Блеснет веселый солнца луч
Весенними улыбками.
 
Сирени запах молодой
По ветру к нам просочится,
Или увижусь я с тобой,
И снова жить захочется.

 

Но вернусь к первому письму:

[...] 

 

Наталья Корец. Фоторассказ о моих родителях

 

На первой фотографии мои мама и папа сидят в обнимку на какой-то вечеринке Оба в круглых очках, оба - нежные и веселые. Я думаю, что это наш первый год в Инте, зима 1951 года. Они в гостях и немного выпили – оба свободные и не напряженные: первый год вместе, семьей – мечта, до которой все-таки дожили. Не известно, надолго ли, но в данный момент все хорошо.

Мои мама и папа познакомились в лагере, в Северо-печорском ИТЛ, где оба отбывали свои сроки. Оба арестованы в 1938-м. Мама - по статье 58-8 (подозрение в шпионаже), арестована, как многие из тех, кто приехал в СССР помогать строить коммунизм «в одной отдельно взятой стране»... Когда ее арестовали, она работала в Институте Красной Профессуры в отделе мировой экономики.

Папа, Моисей Абрамович Корец, родился в 1908 году в Севастополе. Семья переехала в Симферополь. А затем он уже сам уехал в Ленинград, где учился в Политехническом институте, где и познакомился с Ландау. Работал в Свердловском ФТИ, в УФТИ, сразу вслед за Ландау переехал в Москву, где и был арестован.

Мама, Серафима Иосифовна Рудова, родилась в 1906-м году в г. Витебске, потом ее семья переехала в Ригу. Когда в Ригу вошли фашисты, они сожгли все еврейские больницы, в одной из которых тогда лежала мамина мама, а всех остальных ее родственников расстреляли или тоже сожгли. Такой ответ получила моя мама, когда в сорок восьмом году поехала в Ригу разыскивать оставшихся в живых родных. Судя по документам, ей предоставленным, я была единственной ее родственницей на этой земле.

Приехала она в СССР в 34-м из тогда еще несоветской Латвии, из Риги. Ее, активную коммунистку-подпольщицу, полицейские власти приговорили к аресту и разыскивали везде и всюду. Товарищи по подполью организовали ей побег в коммунистический рай, что было очень трудно, но она сумела, и, оказавшись в СССР, активно включилась в Великую стройку. Пока ее вместе с тысячами других коминтерновцев не арестовали по подозрению в шпионаже и, после недолгой побывки на Лубянке, отправили в лагерь, где им предоставили прекрасную возможность, работая на лесоповале и подыхая от голода, строить Коммунизм. Мама, иронизируя над собой, любила повторять: «За что боролись, на то и напоролись...»

Познакомились мои родители очень романтично. Мой будущий папа умирал от заражения крови. У него был огромный фурункул на шее – от недоедания и авитаминоза, и кто-то из товарищей – зэков вскрыл его кухонным ножом, не выполнив ни одного правила антисептики. Не до жиру – быть бы живу. Естественно, что после такой операции остаться в живых было трудно. И на следующее утро его в бессознательном состоянии, с температурой за сорок отвезли в местную больничку – помирать... А там в это время работала санитаркой моя мама. Она каким-то чудом его выходила. Когда он понял, что еще жив, немедленно начал ухаживать за ней, и, хотя это было не просто (по его собственному рассказу), добился взаимности спустя примерно год. А еще через девять месяцев (мама утверждала, что почти десять – переносила) родилась я. Освободилась мама в июле 46-го года, когда мне уже было полгода. Она продолжала работать на том же месте, чтобы не потеряться с папой, у которого срок должен был закончиться только через пять лет.

Вторая фотография сделана в пятьдесят шестом году, в Инте, когда к нам приехала на зимние каникулы Ирочка, папина дочка от его первого брака. Папе – сорок восемь лет, он уже пять лет работал старшим инженером электросбыта на комбинате Инта-уголь, и мы жили в двух комнатах в двухэтажном деревянном доме барачного типа – одна кухня на весь этаж и ни одного туалета, на каждом этаже по десять семей. И все-таки после землянки, в которой мы жили полтора года, и которую затапливало ледяной водой каждую весну, эта квартира казалась дворцом. Рядом с нашим домом стояла деревянная вышка, сохранившаяся с того времени, когда на этом месте была еще зона. Вышку эту дети (с моим участием) однажды сожгли. Несмотря на то, что папа в это время уже считался вольнонаемным, он был обязан раз в месяц отмечаться в местном милицейском участке, так как был еще под надзором, в соответствии с правилами поражения в правах. А это означало, что не только жить в другом месте ему не разрешалось, но и выехать в другой город он мог не более, чем на месяц, да и то после получения справки от надзирающих органов.

На этой фотографии наш папа очень радостный, потому что обнимает сразу двух своих дочерей. Для полного счастья ему, по его словам, в этот момент не хватало Галочки, его средней дочки, но тогда он ее еще не нашел. Летом этого года мы поедем с ним в Кисловодск, и найдем ее тоже.

 

 

 

Письма Л. Ландау о реабилитации его друзей [1956]

 

В главную военную прокуратуру

 

Я был знаком с Моисеем Абрамовичем Корецом в течение 1934-38 гг.

В 1935-36 гг. он работал в Укр. Физико-техническом институте непосредственно под моим руководством. Краткость времени не позволила ему закончить начатые им работы, но он успел проявить себя как способный молодой физик-теоретик.

С общественно-политической стороны М.А.Корец был мне известен в то время как человек, горячо преданный делу социализма. Способствовать делу развития науки в СССР он считал одной из основных задач своей жизни.

 30 мая 1956

академик Л. Ландау

[...]

Из протокола допроса свидетеля Л.Д.Ландау 4 октября 1956 в связи с ходатайством о реабилитации М.А.Кореца

[рукописный текст, заверенный Ландау собственноручно]

«Я был знаком с М. А. Корецом еще с начала 30х годов и в Харькове с 1935 года он работал непосредственно у меня. Наше близкое знакомство давало мне возможность хорошо знать его политические взгляды, отличавшиеся крайней преданностью делу социализма и ненавистью к капиталистической системе. Он считал главной целью своей жизни способствовать организации науки и образования в СССР, и мы совместно с ним разработали ряд планов в этом направлении. В связи с борьбой внутри УФТИ, где мы тогда оба работали, он был в течении нескольких месяцев арестован по ложным обвинениям и был вскоре освобожден, если не ошибаюсь, при вмешательстве Комиссии Партийного Контроля.

[...]

 

Л.Д.Ландау. Из предисловия к переизданию книги М. П. Бронштейна "Солнечное вещество" (М.: Детгиз, 1959)

 

 

Последняя статья Ландау

Лев ЛАНДАУ. Среди людей и для людей [правленая корректура, не раньше 1961]

 [...]

 

Из писем Дау к Ирине Р. [1960-61]

 

[Ирина Р. сама перепечатала письма Ландау к себе, исключив лишь отдельные, как она мне сказала, фразы слишком личного характера. Зная, что я работаю над биографией Ландау, она разрешила опубликовать адресованные ей письма. Тем не менее решился я на это не без колебаний. И поэтому рад был получить комментарий на частичную публикацию писем в «Новой газете» (приложение «Кентавр») от Виталия Гинзбурга, знавшего Ландау дольше всех ныне живущих: «Публикация писем Дау к Ире - лучшее, что можно сделать, чтобы всякая сволочь (и просто несведущие люди) не думала о Дау плохо». И Виталий Лазаревич добавил, что на его взгляд Ирина вовсе не была красивой и что он в то время удивлялся выбору Ландау. На это я не знаю комментария лучше английской пословицы «beauty lies in lover's eyes»: красота возникает в глазах любящего. Не исключено, что Ландау мог чисто теоретически доказать, что Ирина Р. красива, но из его писем ясно без доказательств, что он был любящим.

Г.Горелик]

 

Золотая моя Иришенька. Вот уже 3 часа как мы приехали сюда. В поезде было, конечно, очень скучно, и все книги, как Женина, так и твои, оказались тоже скучными. Женя с Зиночкой встретили меня несмотря на ранний час прямо к поезду, и мы покатили. Последний кусок дороги в горах очень красивый и было очень обидно, что я не мог показывать все это тебе!

Устроились на турбазе в проходной комнатуле, где только и влезают 3 кровати почти без прохода между ними. И здесь, конечно, было грустно думать, как всё это выглядело бы с тобой.

Сейчас лежим втроем на полянке. Женька читает привезенные мной газеты, Зиночка греется на солнце, а я пишу тебе.

И я чувствую себя с тобой немного как сказочный принц, который с помощью волшебства только что разбудил от долгого сна спящую царевну, которая ещё наполовину спит. Прощание было чудесное.

... "Вот окончен концерт,

помню степь белоснежную,

На вокзале Ваш мягкий поклон.

В этот вечер вы были

особенно нежною,

Как лампадка у древних икон... "

Так оно мне сейчас представляется. Очень, очень жду письма от тебя. Пиши обо всём и чем больше, тем лучше.

Пока до свидания, дорогая. Очень люблю тебя всю и каждый квадратный сантиметр, и каждое нежное слово и т. д. Крепко, крепко целую всю, всю, сейчас у меня опять ощущение что я как-то, всё-таки, недоцеловал тебя.

[...]

Крепко целую мою дорогую фигурку. Почему-то воображаю её сейчас себе безумно ясно. Но это, конечно, совсем не то, что держать её в руках.

До свидания, любимая.

Дау.

 

 

 

Благодарности

 

Многое об обстоятельствах жизни Льва Ландау автор узнал из общения с близко знавшими его. Такие беседы начались в 1980 году, когда мне довелось познакомиться с Лидией Корнеевной Чуковской* (1907-96), вдовой одного из ближайших друзей Ландау – Матвея Бронштейна (1906-38).
[* Здесь и ниже звездочка означает, что свидетельство данного человека помещено в сборник «Советская жизнь Льва Ландау глазами очевидцев» (М., ВАГРИУС, 2008).]

 В последующие годы многое о Ландау и его друзьях рассказали мне также: Александр Федорович Андреев, Алексей Алексеевич Абрикосов*, Андрей Иванович Ансельм, Анна Алексеевна Капица*, Анна Михайловна Ливанова, Аркадий Бенедиктович Мигдал, Борис Лазаревич Иоффе*, Виктор Амазаспович Амбарцумян, Виктор Яковлевич Френкель, Виталий Лазаревич Гинзбург*, Владимир Ильич Коган, Владимир Львович Найдин, Герш Исаакович Егудин, Дмитрий Дмитриевич Иваненко, Евгений Львович Фейнберг*, Евгения Николаевна Пайерлс (Каннегисер)*, Елена Моисеевна Ржевская, Елена Цезаревна Чуковская, Зинаида Ивановна Горобец, Иван Дмитриевич Рожанский, Иосиф Соломонович Шапиро*, Исаак Константинович Кикоин, Исаак Маркович Халатников*, Исай Исидорович Гуревич, Клавдия Васильевна Пугачева*, Ласло Тисса (Laszlo Tisza), Лев Петрович Питаевский, Лев Эммануилович Гуревич, Леонид Моисеевич Пятигорский, Лидия Лазаревна Гепштейн, Людмила Абрамовна Румер*, Майя Яковлевна Бессараб, Моисей Абрамович Корец, Моисей Исаакович Каганов*, Наталья Александровна Тихомирова (Шальникова)*, Наталья Моисеевна Корец, Наум Моисеевич Коржавин, Нора Лазаревна Гепштейн, Павел Евгеньевич Рубинин*, Рудольф Пайерлс (Rudolf Peierls), Фримен Дайсон (Freeman Dyson), Эдвард Теллер (Edward Teller), Элла Зигелевна Рындина*, Эсирь Моисеевна Корец (Ester Kroyzer), Яков Абрамович Смородинский , Яков Львович Альперт.

 Михаэль Корец (Michael Koritz) предоставил мне возможность познакомиться с материалами следственного дела его деда Моисея Кореца. Некоторые из этих материалов представлены на сайте, созданном коллективными усилиями детей, внуков и правнуков Моисея Кореца.

 Рукопись книги или ее части критически читали и помогли мне своими замечаниями несколько человек. Бесценную помощь я получил от Н. А. Тихомировой, соединившей свои собственные впечатления о Дау с вниманием к свидетельствам другим. К.А.Томилин помогал посмотреть на текст невооруженным глазом и разыскал важные свидетельства в старых публикациях. Важные замечания по тексту сделали: А.Н.Пастернак, А.В. Безрукова В.И.Ойцер, Е. Ц. Чуковская, И.В.Булгакова, Л.В.Слатина, Л.Л.Зиновьева, С.И.Зеленский, Э. З. Рындина.

 Валерий Вайнин не раз отрывался от своего мира художественной литературы, чтобы помочь мне найти точные - и убрать лишние - слова в рассказе об упрямых фактах и неправдоподобных гипотезах.

 Всем перечисленным я глубоко благодарен, а всю ответственность за недостатки книги принимаю на себя.