Советская жизнь Льва ЛАНДАУ глазами очевидцев (Москва: Вагриус, 2009)
Е. М. Лифшиц. По поводу доклада Ф. Яноуха
"Лев Ландау: его жизнь и работа" [1979]
Ф. Яноух. Ответ Е. М. Лифшицу [1979]
Е. М. Лифшиц. Письмо директору ЦЕРНа Дж. Б. Адамсу
от 27 декабря 1979 года
Ф. Яноух. Четверть века спустя [2004]
Л.П.Питаевский. Комментарий 2005 года
Г.Е.Горелик. «Мешал ли он ‘сотворить великое’?» (историко-биографический
комментарий)
Российская история легко
убеждает, что мифы и легенды - это реальность, иногда более ощутимая, чем
документированные факты. История рождения, жизни и долгожительства мифа и
легенды многое способна сказать об обществе. Физики - тоже люди, и в сообществе
физиков возникает свой фольклор, который тоже может рассказать нечто важное. С
подобной ситуацией я столкнулся несколько лет назад, беседуя с видным
физиком-теоретиком советского происхождения на американской земле. Этот теоретик
относит себя к школе Ландау, хотя самого Учителя уже не застал и может
считаться лишь его "научным внуком" -- учился у учеников Ландау.
Отдавая должное великому родоначальнику в создании отличной школы теоретической
физики и в научных результатах, он тем не менее весьма критически говорил о
моральных принципах Ландау. При этом единственным его конкретным доводом была
"история с Шапиро, которому Ландау запретил публиковать работу о
нарушении P-четности, и в итоге оставил его с носом (Ли и Янг обскакали), а Ландау
тут же напечатал о сохранении CP, сразу же после Ли и Янга. "
Тут имеется в виду Иосиф
Соломонович Шапиро (член-корр. АН СССР с 1979 г.), работа Т. Ли и Ч. Янга 1956
года, за которую они получили Нобелевскую премию 1957 года, и работа Ландау о
сохранении комбинированной четности 1957 года.
Но как раз об отношении
главной "жертвы" этой истории к ее "главному злодею" у меня
было ясное представление. В 1995 году я провел интервью с И. С. Шапиро, в
котором он, рассказывая о своем пути в науке, с большим теплом говорил о Ландау.
Публикуемые ниже документы
не только дают важный материал для обсуждения мифологии, сложившейся вокруг Л.
Д. Ландау, но и для обсуждения более общих вопросов: что такое давление
авторитета, смелость духа и ясность понимания, и как возникает околонаучный
фольклор.
Автор первого документа -
Евгений Михайлович Лифшиц (1915-85), ученик, сотрудник и ближайший друг Л. Д.
Ландау. Он слишком хорошо известен, чтобы его представлять.
Автор второго документа и
истинный "виновник" первого -- Франтишек Яноух (Frantisek Janouch),
чешский физик. Он учился в СССР, затем возглавлял отдел теоретической физики в
Пражском Институте ядерных исследований. Принимал участие в "Пражской
весне" -- в попытке построить "социализм с человеческим лицом".
После советского вторжения в августе 1968 года его исключили из
Коммунистической партии Чехословакии и уволили с работы. В 1974 г. власти
разрешили ему принять приглашение Шведской Академии наук. Яноух поддерживал
правозащитников в Чехословакии, СССР и других странах Советского блока. В
частности, помогал А. Д. Сахарову, представил его доклад на Пагуошской
конференции 1975 года в Японии. При содействии Яноуха появилось уникальное
автобиографическое свидетельство Эрнста Кольмана, прошедшего путь от статьи
" Вредительство в науке" (1931) до книги "Мы не должны были так
жить" (1979).
Для настоящей публикации,
по моей просьбе, предоставили свои комментарии Франтишек Яноух и Лев Петрович
Питаевский - один из ближайших сотрудников Л.Д. Ландау и Е.М. Лифшица.
Завершает публикацию мой историко-биографический комментарий .
Г.Е.Горелик.
Недавно был издан в виде препринта
ЦЕРН биографический очерк Ф. Яноуха о Ландау. Несомненно, что очерк написан с
симпатией, может быть даже с восхищением своим героем. Но в то же время он
содержит большое число фактически неправильных сведений и утверждений.
Я не буду говорить здесь о
рассказах фольклорного, анекдотического характера. О всяком выдающемся,
необычном человеке возникают легенды, и уже через короткое время становится
трудным отличить истину от вымысла. В конце концов, подобные легенды могут даже
в известном смысле характеризовать личность человека. Так, Ландау в зрелом
возрасте очень следил за своей одеждой и одевался вполне comme il faut (вопреки
утверждению Яноуха), но в ранней молодости он действительно мог допускать
вольности "pour epater les bourgeois"; до конца своей жизни он
сохранил лишь вкус к ярким галстукам. Правда также, что он некоторое время, в
годы учения, посещал одновременно лекции на физическом и химическом факультетах
Университета, и правда что он не любил спиртных напитков; но я никогда не
слышал ни от него, ни от кого-либо из его друзей предположений о причинной
связи второго от первого; в действительности если Ландау и вынес что-либо из
своих занятий химией, то это сохранившийся на всю жизнь интерес к этой науке, а
довольно глубокое понимание химии составляло для Ландау предмет его особой
гордости. О подобных, хотя и многочисленных ошибках я не стал бы писать. Но
наряду с ними, Ф. Яноух высказывает также и некоторые глубоко ошибочные
суждения о характере взаимоотношений Ландау со своими учениками. Эти суждения и
побудили меня взяться за перо.
Великий ученый, Ландау был
также и великим учителем; в этом отношении не много могло бы быть приведено
аналогичных примеров. В своих отношениях с учениками он был на редкость
справедлив, доброжелателен и, разумеется, абсолютно демократичен. В спорах он
мог быть резким, но за этой внешней резкостью скрывались неугасаемый энтузиазм
к науке, научная беспристрастность, а также большая человеческая доброта.
Насколько резкой и беспощадной могла быть его критика - он был бескомпромиссен
в науке - настолько же искренне было его желание содействовать своим советом
чужому успеху и столь же горячо было его одобрение. Несомненно, что в этом
лежат корни его популярности как ученого и учителя, корни той неподдельной
любви, которую испытывали по отношению к нему его ученики и коллеги, и которая
с такой исключительной силой проявилась в трагические дни борьбы за его жизнь
после ужасной автомобильной катастрофы. Эти чувства было бы трудно понять, если
составлять себе представление о Ландау лишь по статье Яноуха, как о человеке
"безгранично нетерпимом и самоуверенном".
Конечно, спорить с Ландау
или рассказывать ему свою работу могло быть трудно. Он никогда не слушал просто
так, из вежливости, -- если ему рассказывалось что-либо новое, он хотел понять
до конца, и тут могли выявиться глубины, до него не замеченные. Его отношение к
своим высказываниям было глубоко ответственным. Бывало, что в результате
разговора Ландау оставался сначала не убежденным аргументами собеседника -- о
чем он высказывался довольно прямо. Но мысли о предмете спора не оставляли его,
он принимался сам продумывать и подходить по своему к предмету, и сколько раз
бывало, что уже в тот же день он позвонит по телефону и сообщит о своем
согласии и одобрении, а заодно и даст полезные советы на дальнейшее, укажет
новые аспекты проблемы.
В статье Ф. Яноуха
говорится о программе "теоретического минимума", разработанном Ландау
для тех, кто хотел бы стать физиком теоретиком, но характер экзаменов по этой
программе описан им неправильно. Программа включала в себя основные знания по
всем разделам теоретической физики, которыми, по мнению Ландау, должен обладать
каждый теоретик, вне зависимости от его узкой специализации. Здесь проявлялась
его убежденность в целостности теоретической физики как единой науки с едиными
методами. Разумеется, он не требовал ни от кого быть универсалом в той степени,
в которой он был им сам. Программа менялась с годами, а по мере выхода в свет
последовательных томов нашего Курса теоретической физики список рекомендуемой
литературы постепенно сводился к указанию требуемых параграфов из
соответствующих томов этого курса. Но отнюдь не требовалось знание
"примерно всего объема учебников Ландау", как это пишет Яноух.
Напротив, Ландау стремился всегда к наиболее экономному отбору материала. Если
из "Механики" - основы всей физики - требовалось изучить 46
параграфов из общего числа 51, то, например, из "Гидродинамики"
требовалось всего 42 параграфа из 130.
Первое время Ландау сам
принимал все экзамены по теорминимуму. В дальнейшем, когда число желающих стало
слишком большим, эти обязанности были распределены также и между его ближайшими
сотрудниками. Но первый экзамен, первое знакомство с каждым новым молодым
человеком, Ландау оставлял за собой. Встретиться с ним для этого мог всякий -
достаточно было позвонить по телефону и выразить свое желание. Время и
результат каждого экзамена тщательно регистрировались в специальной тетради.
Все эти экзамены были
совершенно неофициальными и не накладывали никаких обязательств на обе стороны
(но Ландау считал своим долгом помочь в устройстве на работу по теоретической
физике тем, кто успешно справится с его программой). Время, на которое
растягивалось изучение теорминимума, ничем не регламентировалось и могло быть
совершенно различным в зависимости как от способностей, так и от
предварительной подготовки каждого человека (Ландау сам писал как-то в ответ на
вопрос, что сроки сдачи экзаменов "на практике варьировали от двух с
половиной месяцев у Померанчука, который почти все знал ранее, до нескольких
лет в других, тоже хороших случаях").
Экзамены состояли из
задач, которые надо было решить, проявив понимание изученного материала и
получив правильный ответ. Но задачи эти были всегда стандартного характера, не
требующие никакой специальной выдумки или математического остроумия, и не
связанные с громоздкими вычислениями. Не могло быть и речи о том, чтобы
экзаменующемуся было предложено найти "радиационные поправки к какому-либо
процессу, рассматриваемому в квантовой электродинамике", как это пишет Ф.
Яноух.
Из сказанного ясно, что
изучение и сдача экзаменов по теорминимуму Ландау не могла быть и не была
"для некоторых его учеников такой огромной работой, требующей таких
усилий, что надо было использовать всю свою энергию и способности лишь для
того, чтобы пройти через эти экзамены, так что после этого они были неспособны
сделать что-либо важное в физике". Из 43 человек, имена которых сам Ландау
записал в список успешно "прошедших" через теорминимум к концу 1961 года,
подавляющее большинство активно работали или работают в науке, а об успешности
их работы можно судить хотя бы по формальным данным, которые приведены в статье
Яноуха, и которые на сегодняшний день можно еще уточнить: по крайней мере 26 из
них стали докторами наук (профессорами), в том числе 13 - членами Академии наук
СССР и национальных Академий. Не лишне может быть добавить, что сдача
теорминимума отнюдь не была обязательным условием для тесного сотрудничества с
Ландау. Многие из тех, кто считает себя его учениками, никогда не сдавали этих
экзаменов (например, В. Л. Гинзбург, А. Б. Мигдал, И. С. Шапиро, мой брат - И.
М. Лифшиц). (Более подробно о Ландау как об учителе я писал в биографической
статье, помещенной в русском издании его Собрания трудов; английский перевод этой
статьи помещен в 3-м английском издании нашей "Механики" (Пергамон
Пресс, 1976), а также в статье "Живая речь Ландау", перевод которой
опубликован в American J. of Physics в мае 1978г. ; в последней статье
приведены многочисленные выдержки из писем, которые Ландау писал молодым людям,
обращавшимся к нему за советом и помощью. Я хотел бы также рекомендовать книгу
Анны Ливановой "Ландау", английский перевод которой в скором времени
будет издан Пергамон Пресс.)
Ф. Яноух пишет, что
"интеллектуальное превосходство Ландау, отсутствие терпимости и его
абсолютные суждения могли иметь иногда вредные последствия". Перебирая в
памяти проведенные рядом с Ландау годы, я не могу вспомнить ни одного случая,
когда он помешал бы кому-нибудь сделать или опубликовать что-либо важное.
Напротив, я уверен в том, что общение с ним могло лишь помочь человеку проявить
свои способности в науке, и что многие стали с его помощью тем, чем они не
стали бы без него.
Ф. Яноух приводит в
подтверждение своего суждения два примера. Один из них: "отрицательное
отношение Ландау к теории Абрикосова отложило открытие сверхпроводимости
2-го рода примерно на четыре года". Речь идет о том, что Ландау будто
бы запрещал А. А. Абрикосову публиковать его идеи о квантованных вихрях в
сверхпроводниках до тех пор, пока не появилась статья Фейнмана, в которой эта
же идея была применена к вращающемуся сверхтекучему гелию. Со всей
ответственностью я могу утверждать, что эта история, начавшая циркулировать
после смерти Ландау, не соответствует действительности. Ограничусь здесь
указанием на то, что статья Абрикосова о сверхпроводимости сплавов (ЖЭТФ, 32,
1441, 1957) поступила в редакцию лишь в ноябре 1956 г. - через полтора года
после появления работы Фейнмана. В примечании на первой странице этой статьи указано,
что идея о том, что сплавы представляют собой сверхпроводники со значением
параметра k > 2-1/2, была впервые высказана Ландау. Никаких
упоминаний о предшествующих идеях самого Абрикосова о квантованных вихрях в
статье нет, но в ее §2 подробно обсуждается аналогия между вихревой структурой
сверхпроводников и вихревыми нитями в жидком гелии, причем о последних идет
речь как о теории Онсагера и Фейнмана.
В феврале 1955 г. была
опубликована работа Ландау и моя, в которой мы пытались объяснить свойства вращающегося
жидкого гелия слоистой структурой. Но уже через несколько месяцев Ландау
сообщил мне о том, что он пришел к выводу о неправильности такого объяснения, и
изложил построенную им теорию нитевидной вихревой структуры. Уже была написана
статья с изложением этой теории, когда была получена книга со статьей Фейнмана.
Естественно, что статья Ландау не была передана им в журнал, и не приходится
говорить о том, что он никогда не заявлял по этому поводу никаких приоритетных
притязаний. Если я упоминаю теперь об этой истории, то лишь с целью придания
событиям тех лет должной перспективы.
Другой приводимый Ф.
Яноухом пример связан с И. С. Шапиро. В этом случае, согласно Яноуху, "по
вине Ландау Советская физика потеряла одну Нобелевскую премию".
Привожу полностью письмо, которое я получил по этому поводу от самого И. С.
Шапиро:
"В начале 1956г. я
намеревался обсудить с Л. Д. Ландау
одну свою работу. В ней так называемая "tau-teta-загадка" объяснялась
несохранением четности в слабых взаимодействиях и рассматривались некоторые
эффекты в бета-распаде, ныне хорошо известные.
Почти все (если не все
- сейчас не помню) теоретики, с коими я пытался беседовать на эту тему,
сомневались в самой возможности несохранения четности при сохранении углового
момента (теперь это кажется странным, но 23 года назад такое заблуждение было
почему-то распространенным).
Поэтому разговор с Ландау я начал с того, что спросил Л. Д.,
связано ли, по его мнению, сохранение четности с сохранением углового момента.
Он сразу же ответил
вполне определенно - нет, не связано, и пояснил это примерно следующим образом:
как бы не кувыркался акробат, сердце всё равно у него останется слева; из
вращений (детерминант = +1) нельзя сделать отражений (детерминант = -1) и
потому из вращательной симметрии не следует симметрия зеркальная.
Однако, идея
несохранения четности была ему тогда не симпатична.
"В принципе это не
невозможно, но такой скособоченный мир был бы мне настолько противен, что
думать об этом не хочется" - такова, приблизительно, была его реакция, и
на этом, фактически, обсуждение закончилось.
По-видимому, именно эта
неприязнь к "скособоченному миру" впоследствии стимулировала его
активность, породившую идею сохранения СР-четности (помню его радость по поводу
того, что нашелся такой выход).
Моя работа осталась
неопубликованной потому, что я не понимал, каким образом в эвклидовом
пространстве возникает физическая асимметрия левого и правого. Разумеется, об
оптически активных средах я размышлял, но там наряду с левым изомером всегда
существовал и правый, в случае же частиц ничего подобного известно не было. С
другой стороны, в безошибочности моих конкретных расчетов я был совершенно
уверен - они были просты, а их результаты - физически прозрачны. Добавлю к
сказанному, что в объяснение "tau-teta-загадки" существованием
вырожденной по четности пары частиц я с самого начала не верил.
Все эти сомнения были
довольно мучительны и они-то и удерживали меня от направления статьи в журнал.
Ландау здесь абсолютно не
при чем. Конечно, если бы ему идея понравилась, я бы, вероятно, опубликовал
статью, несмотря на все свои сомнения, которые можно было бы специально
оговорить.
Но работа не была напечатана
не потому, что кто-то помешал, а потому, что я сам не был до конца убежден в ее
физической правомерности."
[И. С. Шапиро. 8 октября 1979
г.]
Вот те замечания по поводу
статьи Ф. Яноуха, сделать которые я считал своим долгом перед памятью моего
учителя и друга.
Е. М. Лифшиц
В январе 1979 года я
подготовил лекцию "Лев Ландау: его жизнь и работа". Делал это я по
нескольким причинам: чтобы отметить двойной юбилей Ландау в 1978 году (70 лет
со дня рождения и 10 лет со дня смерти), рассказать западным коллегам о
развитии и нынешней ситуации в советской физике, что почти неизвестно более
молодому поколению, и, наконец, потому что личность и работа Л.Д.Ландау сильно
привлекают меня уже многие годы.
Приготовить часовую лекцию
о жизни и деятельности столь значительного ученого и человека -- не простая
задача: из обилия фактов и легенд, известных мне из литературы, из моего
личного опыта и рассказов моих советских друзей, я должен был отобрать очень
немногие -- самые важные и самые интересные.
Мой рассказ о Ландау,
разумеется, определялся моей собственной «оптикой». Оценка поведения и его
личных особенностей зависела также от моей собственной системы отсчета. То, что
кто-то может считать большой терпимостью и добротой, другие могут
характеризовать крайней нетерпимостью, грубостью и даже жестокостью.
По сравнению с атмосферами
других школ теоретической физики, скажем, школой В.А.Фока в Ленинграде или
Нильса Бора в Копенгагене, с которыми мне довелось близко познакомиться,
атмосфера школы Ландау казалась мне очень нетерпимой и очень жесткой. Думая о
Ленинграде или Копенгагене, я не могу представить себе, чтобы там профессор
остановил молодого физика в середине его доклада на семинаре из-за того, что
профессор не счёл доклад хорошо подготовленным или достаточно интересным, чтобы
его слушать. Я был сам свидетелем такой сцены на семинаре Ландау, и мне
рассказывали о других таких случаях в 1956-58 годах. Я не могу считать
проявлением доброты или мягкости, когда знаменитый на весь мир академик, в
присутствии 50-100 участников семинара, кричит, что теория, о которой говорит
молодой физик, это чепуха и глупость, или что такие вещи могут интересовать
только самого докладчика, его маму или бабушку (я цитирую не только по собственным
воспоминаниям, но также и по книге М. Бессараб "Ландау - страницы
жизни", Москва 1971). В 50-е годы человек, привыкший к обязательным белым
рубашкам и галстукам в университетах Праги или Германии, испытывал весьма
странные чувства, видя, как всемирно известный Ландау читает лекцию в клетчатой
ковбойке и в сандалиях (что видно на многочисленных фотографиях в упомянутой
книге).
Мой взгляд на Ландау,
которого я узнал, будучи молодым аспирантом, конечно, отличается, от взгляда
профессора Е. М. Лифшица, который провел с Ландау десятки лет в качестве его
ближайшего сотрудника.
Нетерпимость Ландау (как
бы ни называть это его свойство) можно иллюстрировать не только его отношениями
с его студентами и сотрудниками, но и его отношением к другим советским школам в
теоретической физике. То, как Ландау и некоторые из его коллег говорили о
других советских теоретических группах, было для меня столь же необычно и даже
шокирующе ( в докладе указан профессор Д. Д. Иваненко; очень похожим образом,
возможно не столь остро, другие группы и их результаты подвергались иронии и
отрицанию - например, Я.И.Френкель, В.А.Фок, Н. Н. Боголюбов).
Я очень обязан Е. М.
Лифшицу за то, что он уточнил и объяснил подробнее теоретический минимум
Ландау. Нет, однако, сомнений, что требования Ландау были намного выше и
универсальнее, чем программы других советских теоретических школ - например, В.
А, Фока, М. А. Леонтовича. Неформальный подход Ландау к экзаменам и разным
административным правилам (чему я очень симпатизировал) можно продемонстрировать
на следующем эпизоде, в который я был прямо вовлечен. В 1959 году мой друг из
Чехословакии, который успешно прошел все экзамены Ландау, попросил меня зайти к
Ландау и взять соответствующее удостоверение.
Ландау выслушал меня,
спросил о положении моего друга и сразу же согласился дать такой документ.
Однако сильно озадачил меня следующей фразой: "Знаете что? Напишите прямо
здесь протокол экзамена по теоретической физике, сформулируйте 3-4 вопроса из
разных областей, поставьте какую-нибудь разумную дату - и я подпишу." Не
помню точно, какие четыре вопроса я написал - однако мне кажется, что один был
о радиационных поправках к магнитному моменту электрона. Через небольшое время
Ландау вернулся, прочитал протокол, подписал его, и, поскольку экзаменационная
комиссия по правилам должна была состоять как минимум из трех человек, подозвал
двоих коллег, которые были поблизости, и те подписали документ, даже не
просмотрев его.
Вряд ли я могу что-то
добавить к моему замечанию об истории, опубликованной в Physics Today в 1973
году. Статья Абрикосова полностью подтверждает мое замечание и, насколько мне
известно, ее содержание никто не ставил под сомнение в печати.
Случай профессора И. С.
Шапиро более сложен, и его стоит прокомментировать более детально. В 1949-54 я
учился в Ленинградском университете, а с 1955 года был аспирантом Московского
университета, моим руководителем был И. С. Шапиро. Историю московского открытия
несохранения четности, которую я кратко изложил в лекции о Ландау, я узнал от
Шапиро и его сотрудников. У меня не было причин сомневаться в этой истории,
поскольку я видел готовую для публикации рукопись Шапиро, которая, как я узнал
недавно, все еще хранится в архивах Института теоретической и экспериментальной
физики в Москве.
Я вполне могу понять
сомнения и колебания, которые могли быть у профессора Шапиро, когда он
предлагал столь сильное и глубокое изменение в нашем понимании законов и
процессов микромира.
Неписанным законом для
всех членов группы Ландау было сообщать Дау все важные результаты и идеи и
обсуждать их с ним. Это сделал и И. С. Шапиро. В той конкретной ситуации,
которая существовала в СССР в середине 50-х годов, отрицательное отношение
Ландау означало гораздо больше, чем просто мнение лидера теоретической группы.
Я должен напомнить, что в
то время советским ученым было практически невозможно публиковать свои статьи
за границей (я пишу "практически", потому что в исключительных
случаях это могло стать возможным после того, как автор проходил многомесячную
одиссею, получая разрешение на публикацию своей рукописи - разрешение
администрации, научные рекомендации, подтверждение несекретности и т. д. --
вплоть до окончательного разрешения Главлита в Москве. Ситуация несколько
изменилась в конце 1956 года, когда появился журнал "Nuclear Physics".)
Публикация заграницей обычно разрешалась при условии, что та же самая рукопись
будет опубликована по-русски в СССР. В 1956 году в СССР существовал только один
физический журнал, в котором могла быть опубликована большая теоретическая
статья -- Журнал Теоретической и Экспериментальной Физики. Срок публикации в
этом журнале был очень долгим (средний срок публикации для 14 статей,
опубликованных в № 4, том. 28, за 1955 год, составлял 11, 5 месяцев.) Главным
редактором этого журнала был П. Л. Капица, его заместителем -- Е. М. Лифшиц.
Мне трудно представить себе, чтобы этот журнал мог опубликовать статью Шапиро,
о которой у Ландау было такое отрицательное или скептическое мнение. Другая
возможность - публикация краткого сообщения в ДАН СССР, тоже была почти
исключена: она потребовала бы рекомендации Ландау или кого-то из его коллег
--членов советской Академии наук.
Негативное отношение
Ландау к работе Шапиро делало, поэтому, для него фактически невозможным
опубликование своей полностью подготовленной для печати статьи. Единственное,
что он мог сделать, - и сделал - было рассказать о его идеях и вычислениях на
семинаре в Институте Теоретической и Экспериментальной физики, к архивам
которого должны будут обратиться будущие историки современной физики.
Вскоре после того, как
первые слухи о статье Ли и Янга и о эксперименте Ву достигли (с большой
задержкой) Москвы, Шапиро в январе 1957 года на Всесоюзной конференции по
ядерной спектроскопии в Ленинграде представил очень глубокий и детально
разработанный обзор несохранения четности в слабых взаимодействиях ("О
несохранении четности в бета-распаде"), который был опубликован уже в
мартовском выпуске "Успехов физических наук" (1957, т. 51, с. 313 ) и
который совершенно ясно свидетельствует, что Шапиро занимался нарушением
четности в течении длительного времени и был хорошо знаком с проблемой.
В обсуждении после моего
доклада в ЦЕРНе один из слушателей сообщил о факте, который указывает, что
Ландау вероятно испытывал угрызения совести по отношению И. С. Шапиро. Вскоре
после того, как новость о нарушении четности достигла Москвы, Ландау позвонил
Шапиро и спросил, что он сделал со своей статьей о нарушении четности. Шапиро
якобы грустно ответил, что после отрицательной реакции Ландау он оставил свою
рукопись в ящике стола.
Эпизод о несохранении
четности я упомянул в своей лекции о Ландау не для того, чтобы преуменьшить
заслуги и значение Ландау. Я просто хотел представить более реалистический
портрет Ландау : 100%-положительные или 100%-отрицательные герои существуют только
в плохих фильмах. В жизни это не так: даже на Солнце имеются пятна.
Помимо этого, у меня было
и остается мнение, что правдивая и полная история открытия нарушения четности в
слабых взаимодействиях слишком важна, чтобы скрывать ее от международного сообщества
физиков. И я очень рад, что моя лекция привела к публикации собственного
рассказа профессора Шапиро об этом случае, даже если его письмо кажется мне -
по вполне понятным причинам - слишком скромным.
Франтишек Яноух
Уважаемый Проф. Адамс,
Я получил от д-ра Яноуха
экземпляр его "Ответа" на мои комментарии к его лекции.
С сожалением я увидел, что
этот "Ответ" лишь усиливает те его суждения о Ландау, которые я
считаю неверными, и даже добавляет новые – еще более несправедливые и грубые.
Все это я могу объяснить только тем фактом, что личное знакомство д-ра Яноуха с
Ландау и его окружением было очень поверхностным, и поэтому он был вынужден
полагаться на информацию из вторых или третьих рук или на публикации, частью не
заслуживающие доверия (как книга М. Бессараб) или даже сознательно вводящие в
заблуждения (как статья Абрикосова, цитируемая д-ром Яноухом). Но упорство, с
которым д-р Яноух держится за свои предвзятые мнения о Ландау, показывает, что
дальнейшие дискуссии с ним были бы бесплодны и бессмысленны.
То, что я написал в моих
комментариях, это результат тридцати лет близкой дружбы и сотрудничества и
близких отношений с другими учениками Ландау. Эти комментарии являются ответом
на то, что Ф. Яноух опубликовал, и читатели могут сделать выбор – какая из
картин кажется более достоверной.
Публикация моих
комментариев вместе (т.е. в одной обложке) с ответом д-ра Яноуха
обязала бы меня опять отреагировать, чтобы ни у кого не было впечатления о моем
согласии, хотя бы и частичном. Но это именно то, чего я определенно не хотел бы
делать.
Поэтому я вынужден
сказать, что для меня абсолютно невозможно согласиться на совместную публикацию
обеих статей, и я предпочел бы — с глубоким сожалением — не печатать мои
комментарии вовсе.
Д-р Яноух пишет в
сопроводительном письме, что "Директорат ЦЕРНа решил опубликовать Ваши
комментарии вместе с моим ответом ". Поскольку у меня нет прямой
информации от Вас, я не знаю, в какой мере совместная публикация
является обязательным условием. Я все таки надеюсь, что Вы примете во внимание
мои чувства и доводы, и что мои комментарии могут быть опубликованы отдельно.
Пользуюсь этой
возможностью чтобы пожелать Вам всего наилучшего в наступающем новом году.
Искренне Ваш,
Е. М. Лифшиц
Когда я в 1970-73 годы был
безработным в Праге, главный редактор Чехословацкого физического журнала Зденек
Малек предложил мне, дабы поддержать меня морально и материально, написать
серию портретов крупнейших физиков двадцатого века. Я написал очерки о Н. Боре,
Э. Ферми, Я. Френкеле, Р. Вуде, П. Эренфесте, Л. Ландау, И. Тамме и других.
Очерк о И. Тамме публиковался уже без моей подписи, так как академия и цензура
запретили публиковать мои статьи.
Портреты имели большой
успех – одно крупное чешское издательство хотело их даже опубликовать как книгу
– но им, по понятным причинам, не позволили это сделать.
В январе 1974 г. нам
разрешили уехать на Запад. (Добавлю, что год спустя меня чехословацкое
правительство лишило чехословацкого гражданства).
В конце 1977 г. директор
Научно Исследовательского Института Физики в Стокгольме Ингмар Бергстроем
попросил меня выступить в институте с какой-нибудь интересной лекцией. Я долго
думал и наконец решил использовать свою чешскую статью о Льве Ландау.
Лекция имела
необыкновенный успех: я рассказывал о фактах и событиях в жизни советской
физики и физиков, которые тогда на Западе были совсем неизвестны.
Вскоре последовали
приглашения из других шведских университетов, потом из скандинавских,
западноевропейских, американских. Даже в Китае я прочел эту лекцию несколько
раз, и она была опубликована на китайском языке. Как писал мне главный редактор
опубликовавшего ее китайского журнала, он получил целый ряд писем от читателей,
приветствующих появление статьи, где люди изображены живыми, а не как схемы.
Я даже получил – и это
было очень почетно – приглашение выступить с лекцией о Ландау на большом
ежемесячном коллоквиуме в ЦЕРНе в Женеве. Лекция была прочитана 28.3.1979 г.
перед аудиторией примерно в двести человек, позднее напечатана, и ЦЕРН разослал
ее в нескольких тысячах экземпляров по всему миру.
Таким образом моя лекция
попала в руки Е.М. Лифшица, и так появилось его письмо генеральному директору
ЦЕРНа Адамсу с комментариями по поводу моей лекции. Лифшиц просил Адамса
распространить его комментарии по каналам ЦЕРНа. Адамс ознакомил меня с текстом
Лифшица и попросил меня добавить мои комментарии. Получив мои комментарии,
Е.М.Лифшиц, однако, отказался от продолжения начатой им дискуссии посредством
ЦЕРНа.
Между тем я продолжал
получать приглашения прочитать лекции о Ландау и также разные комментарии от
советских физиков, писавших мне иногда анонимно или просивших не разглашать их
имя. Позднее, к десятилетию женевской лекции, я собрал все документы и
опубликовал их вместе со своей лекцией в качестве препринта Исследовательского
Института Физики в Стокгольме в нескольких десятках экземпляров (весна 1988
г.).
С 1987 г. мне снова
разрешили ездить в СССР. В июне 1987 г. я побывал на научной конференции в
Новосибирске. В январе 1988 г. я вновь побывал в Москве в составе делегации
Международной Хельсинской Федерации по Правам Человека – первой группы западных
правозащитников, которой советские власти разрешили приехать в Москву. Во время
этой поездки, в январе 1988 г. я встретился снова с И.С. Шапиро, о чем
свидетельствует запись в моем дневнике, который я вел в портативном компьютере.
Запись в дневнике сделана на чешском языке. Вот ее перевод:
«Визит к И.С. Шапиро. 20 лет ему не разрешали ездить на запад. Точно 20
лет тому назад он был в Японии, в прошлом году туда снова поехал… Проблемы у
него начались в 1967-68 гг. после того, как Мандельцвейг и еще два физика из
его группы решили эмигрировать в США. Шапиро потом двадцать лет не получал
разрешения ездить на запад, хотя смог несколько раз побывать в социалистических странах и даже в Югославии.
Он благодарит меня за
то, что я опубликовал историю его статьи относительно несохранения четности – теперь
люди знают и говорят об этом. Моя версия правильна. Он также согласен с тем,
чтобы я опубликовал книжку с документами об этом деле….»
Запись в дневнике не
оставляет никаких сомнений в том, как на самом деле обстояли дела и
иллюстрирует положение в советской физике в эти годы. Очевидно, что Шапиро
заставили написать опубликованное выше заявление [объяснение И.С.Шапиро,
включенное в первое письмо Е.М.Лифшица 1979 года. – Г.Г.] – не знаю
лишь, был ли это сам Е.М. Лифшиц, или же другие «компетентные» органы.
Что касается его
воспоминаний о Ландау, вышедших в 1988 г., они, очевидно, были написаны
значительно раньше, до перестройки, и Шапиро не рискнул написать правду. Ведь
вплоть до 1987 г. его все еще не пускали в командировки на Запад…
Франтишек Яноух, 28.10.2004
Идея, что мнение Ландау
фактически запретило публикацию Шапиро, - нелепа. Лифшиц никогда не использовал
Ландау как рецензента, и Ландау, который и опубликованных-то статей обычно не
читал, рецензентом быть бы не согласился. Система прохождения статей в ЖЭТФе
была строго установлена Капицей и основана на рецензировании. Ландау к ней
отношения не имел, и Лифшиц не стал бы менять ее для статьи Шапиро, к которому
он, кстати, очень хорошо относился. Да и зачем?
Невозможно даже вообразить
себе, что Лифшиц сказал бы на Бюро Редколлегии, что статью не нужно печатать
потому, что она не нравится Ландау! А если бы сказал, это только побудило бы
Капицу отнестись к статье внимательно. Еще бы - с самим Ландау спорит!
Цитата [приводимая И. С.
Шапиро]: "Это возможно, но такой скособоченный мир был бы противен",
несомненно, подлинная. Ландау любил повторять удачные выражения. Я, конечно, не
был при разговоре с Шапиро, но я был на семинаре Ландау в период, когда Ландау
верил в сохранение CP. При обсуждение какой-то статьи И.Я. Померанчук спросил:
"Дау, ну а все-таки - а если окажется, что и CP не сохраняется?"
Ландау ответил: "Ох,
Чук, не хотел бы я жить в таком кривом мире", т. е. буквально то же
самое ("скособоченном" - лучше, но мне запомнилось "кривом").
Почему Шапиро не попытался
опубликовать статью, не знаю. То, что такой мир был бы Ландау противен, мне не
кажется достаточным основанием.
Думаю, что Шапиро просто
сам не вполне верил, что четность не сохраняется на самом деле. А Ли и Янг
верили.
Хотел бы сделать одно
общее замечание. По моему мнению, момент представления работы в печать очень
важен для ученого. Отправляя статью в печать за своей подписью, человек
принимает на себя ответственность за ее содержание - и отвечает за глупости и
ошибки, которые, возможно, в ней есть. Нехорошо, когда автор говорит, например,
что это его соавтор заврался в вычислениях.
Но точно так же, НЕ
ПОСЫЛАЯ статью в печать или отказываясь ее подписать, человек принимает на себя
ответственность и не имеет права претендовать НИ НА ЧТО. Нехорошо, когда
человек говорит: "Это, собственно была моя идея, но я не подписал статью
из скромности". Точно так же, если ТЫ НЕ ПОСЛАЛ сделанную работу, ТЫ и
виноват, а не папа-мама, дядя-тетя или Ландау. Конечно, если важную статью
отклонили - это другая история.
Яноух, видимо, полагает,
что так как Капица был стар и знаменит, он был в ЖЭТФе в роли
"зиц-председателя", а всё решал Лифшиц. Это совершенно не так. Капица
относился к редакторству очень серьезно. Вопрос о публикации или отклонении
статьи решался на Бюро Редколлегии, в которую постоянно входили Капица, Лифшиц
и Леонтович. За редчайшими исключениями Бюро заседало под председательством
Капицы в его кабинете. Лифшиц очень много занимался ЖЭТФом, бывал там
ежедневно, но единолично вопрос о печатании статей не решал. Капица даже иногда
лично разговаривал с авторами отклоненных статей.
Повторяю: идея, что Шапиро
не мог напечатать статью без согласия Ландау - нелепость, не говоря о том, что
тот вовсе и не сказал, что это печатать нельзя. Да Шапиро и не спрашивал.
Другое дело - сотрудники
Теоротдела ИФП. Мы, действительно, не могли послать в журнал статью без
согласия Ландау. Это была плата за счастье с ним работать. Но это была и
обычная советская ситуация, -- Ландау, как зав. отделом, должен был официально
направить статью в печать. Необычно то, что Ландау лично читал все статьи от
первой до последней строчки - в присутствии автора, причем по нескольку раз,
добиваясь полной ясности изложения.
Я, кстати, этого не знал и
со своей первой работой подошел к Ландау в коридоре. Ландау удивился, но так
как работа была очень короткая - одобрил на xоду.
Добавлю, что после
одобрения Ландау автор докладывал работу на Ученом Совете института - в
присутствии Капицы и работа направлялась в печать только после одобрения
Советом. В срочныx случаяx Капица отправлял статью в печать до Совета, но потом
она все равно докладывалась.
Процитированный в
заголовке вопрос взят из статьи В.Л.Гинзбурга, который отвечает на него,
опираясь, в частности, на опыт совместной с Ландау работы 1950 года по теории
сверхпроводимости (принесшей Гинзбургу Нобелевскую премию в 2003 г.). Развивая
ту работу, Гинзбург увидел, что использование в теории заряда в два раза
большего, чем заряд электрона, сильно улучшило бы согласие теории с опытом.
Задним числом в этом наблюдении можно увидеть путь к идее спаривания
электронов, вскоре реализованной в микроскопической теории сверхпроводимости
Бардина, Купера и Шриффера, но Гинзбург этого пути не видел. А идею
эффективного, переменного, заряда Ландау справедливо отверг на основе принципов
электродинамики:
«В своей статье, опубликованной в ЖЭТФ (29 748 (1955)), я так
и написал «все как есть», т.е. указал на возможность существенно улучшить
согласие теории с опытом путем введения заряда е* = (2 - 3)е, и с разрешения Ландау (и, конечно, со ссылкой на него) привел его
возражение. Как известно, вскоре появилась микроскопическая теория
сверхпроводимости Бардина, Купера и Шриффера (БКШ), в которой заряд е* = 2е в
силу образования пар. Признаюсь, мне до сих пор обидно и до какой-то степени
даже стыдно, что я не подумал о такой возможности — ведь аргумент Ландау
отпадает, если эффективный заряд е* является универсальным, в частности равен
2е независимо от температуры, состава и т.д. Но ведь и Ландау, а также
никто другой не подумал о возможности ввести универсальный заряд е* =2е.
Значит, эта, кажущаяся сейчас тривиальной мысль была тогда совсем не
очевидной<...>.»
И далее В.Л.Гинзбург даёт свой общий ответ на узловой
вопрос для данной публикации:
«Не раз мне приходилось слышать разговоры о том, что Ландау со своей острой критикой кому-то помешал,
если не сотворить великое, то, по крайней мере, получить и (или) опубликовать
выдающиеся по важности результаты. Действительно, Ландау критиковал, «не
взирая на лица», делал это горячо и далеко не всегда в вежливой форме. Но таков
был его стиль и, как уже упоминалось, знавшие Ландау были уверены в том,
что даже резкие выражения обычно не свидетельствовали о какой-то
недоброжелательности. Ну а о том, чтобы помешать продолжению работы и
публикациям, в известных мне случаях не могло быть и речи. История с
эффективным зарядом, как мне кажется, достаточно показательна в этом отношении.
Ведь Ландау решительно возражал против возможности вводить эффективный
заряд, но не только не препятствовал публикации моей упомянутой статьи, но, как
сказано, разрешил, сославшись на него, привести соответствующую аргументацию.
<...>
Важные научные достижения и
открытия появляются, как правило, не на ровном месте. Кто-то другой, иногда
даже многие уже думали о том же самом, может быть, находились вблизи цели, но
чего-то не хватило, что-то было недопонято, не оценено. Кто в этом виноват?
Во-первых, исключительно велика игра случая. Конечно, я не имею в виду теорию
относительности и, вообще, великие и глубокие идеи. Но когда речь идет о
каком-то эффекте, частном явлении, теореме, то причин, в силу которых данный
физик не додумал, «не дожал», недооценил и не опубликовал, может быть сколько
угодно. И, во-вторых, непонимание самим автором важности полученного или почти
полученного им результата является лучшим показателем того, что и сам-то
результат был найден полуслучайно, а то и вообще не был получен, а это лишь
кажется автору задним числом (бывает и так, причем я имею в виду не
сознательный обман, а некий известный психологический эффект). <...>
Коротко говоря, Ландау мог,
конечно, не понять, не поддержать или даже раскритиковать какую-то смутную
идею, вынесенную на его суд. Но, как я думаю, просто смехотворно считать его
ответственным за то, что эта идея потом в чьих-то руках оказалась плодотворной.
Замечу также, что Ландау в целом был очень терпим (отдельные исключения
не меняют этого вывода, ведь у многих людей имеется какая-то аномальная
чувствительность по некоторым вопросам). В частности, Ландау был даже
весьма либерален в вопросе о публикации статей. Он был, правда, против
опубликования статей, не содержавших новых результатов, а, скажем, другой вывод
известного. Вообще, Ландау с каким-то презрением и раздражением говорил
об «обоснованиях» (Neubegrundung — он употреблял именно это немецкое слово).
Впрочем, не знаю, чтобы он активно мешал публиковать и подобные статьи, но уже
заведомо для опубликования не требовалось его согласия с содержанием статьи
(если, конечно, речь не шла о явных ошибках). Другое дело, что Ландау
был противником легкости при публикации статей и, естественно, сам не все
публиковал, как правило, не спешил с этим. <...> не все, пользовавшиеся
советами и помощью Ландау, понимали их значение (это и действительно не
всегда легко сделать), в силу чего и публиковали результаты только под своим именем.»
И.С.Шапиро, как видно из приведенных
двух его свидетельств, вполне осознавал помощь, полученную от Ландау, и указал
причины своей нерешительности (укладывающиеся в описание В Л Гинзбурга).
Почему же столь
недвусмысленное мнение самой «жертвы исторической несправедливости» не
произвело впечатления на «защитника» Ф.Яноуха, который ради защиты фактически
обвинил И С Шапиро в тройной трусости -- в 1956, 1979 и 1988 годах? Прежде чем
попытаться ответить на более общий вопрос о соотношении мифологии и фактологии
в биографии Ландау, следует ответить на простую «фактоподобную» гипотезу
Ф.Яноуха:
«Негативное отношение Ландау
к работе Шапиро делало <...> для него фактически невозможным
опубликование своей <...> статьи», поскольку ЖЭТФ охранялся Е. М.
Лифшицем, а публикация в Докладах АН СССР «тоже была почти исключена: она
потребовала бы рекомендации Ландау или кого-то из его коллег -- членов
советской Академии наук».
Один из ближайших
сотрудников Ландау и Лифшица, Л.П.Питаевский, в выше приведенном комментарии
объясняет, почему гипотеза Яноуха относительно ЖЭТФа не выдерживает критики.
Что касается ДАН, Яноух не объясняет, почему, скажем, не могли туда направить
эту статью академики Д.В. Скобельцын или И.Е. Тамм. Скобельцын, бывший научный
руководитель Шапиро, взял его своим заместителем в НИИЯФе МГУ. И Скобельцын и
Тамм мыслили вполне самостоятельно и независимо от Ландау. Кроме того, Яноух,
который учился в аспирантуре МГУ под руководством И. С. Шапиро, забыл о журнале
«Вестник МГУ», где о влиянии Ландау даже теоретически говорить не приходится.
Так что единственным
объяснением остается сила неадминистративного авторитета Ландау, или, иными
словами, интеллектуальная робость Шапиро. Этим Яноух фактически объясняет то,
что его научный руководитель скрывал историческую правду, -- он только не
знает, был ли источником давления «сам Е.М. Лифшиц, или же другие
‘компетентные’ органы». Сейчас, когда хорошо – документально – известно,
как ‘компетентные’ органы относились к Ландау и Лифшицу, нелегко придумать,
почему бы это ‘компетентным’ органам надо было так изощренно защищать научную
репутацию Ландау. Не менее важно и то, что робость была совершенно не
свойственна И.С. Шапиро, к примеру, у него хватило духа – в 30 лет! –
переквалифицироваться из эжкспериментатора в теоретики.
Впрочем внутренняя сила
духа и честность в самооценке – трудно наблюдаемые и фиксируемые качества,
особенно для тех, кто лично не общался с человеком. Лично меня, скептически
настроенного историка, пять-шесть часов общения за две встречи уже в свободное
после-советское время (середина 90-х годов), вполне убедили в силе духа и
честности Иосифа Соломоновича Шапиро, чтобы я принял его письменные
свидетельства 1979 и 1988 за чистую монету. Но в глазах скептического историка
еще больший вес имеет мнение Бориса Григорьевича Ерозалимского, физика и
многолетнего друга И.С.Шапиро, -- они познакомились еще в довоенные годы и
дружили всю последующую жизнь:
«Хорошо помню, как
Иосиф поделился со мной своими переживаниями по поводу упущенной им возможности
обнародовать свою идею объяснения так называемой тау –тета проблемы - идеи ,
основанной на смелом предположении о нарушении закона сохранения
пространственной четности в процессах, связанных со слабым взаимодействием
частиц. Он советовался с Л.Д.Ландау,
но тот, по его словам, отнесся к его соображениям отрицательно, сказав, что ему
претила мысль о подобной “скособоченности “ пространства. И Иосиф , как он мне
тогда рассказывал, “не решился” выступить с подобной по тем временам “ересью” и
так и не послал статью в журнал, а через несколько месяцев появилась публикация
Ли и Янга с аналогичной идеей, получившей подтверждение в знаменитом
эксперименте Ц.Ву. Разумеется, ни о каком давлении , не говоря уже о запрете со
стороны Л.Д.Ландау, не было и речи, и решение Иосифа отказаться от
публикации было обусловлено лишь его собственными сомнениями в правильности
этой идеи. Именно так это все и запечатлелось в моей памяти.»
Остается еще «случай
Абрикосова», который, по Яноуху, «полностью подтверждает» вывод о том, что Ландау
злоупотреблял своим административно-научным положением. В нобелевской лекции А.
А. Абрикосова есть такая фраза: “К идее вихревой структуры я пришел в 1953
году, но публикация была отложена поскольку Ландау вначале не согласился
с идей в целом. Только после того, как Р. Фейнман опубликовал свою статью о
вихрях в сверхтекучем гелии [1955], и Ландау принял идею вихрей, он
согласился с моим выводом, и я опубликовал мою статью в 1957 году. ”
Я попросил А. А.
Абрикосова уточнить его слова и поставил вопрос прямо:
«Что фактически
означают слова ‘была отложена’? Кто отложил публикацию? Вы сами – из-за того,
что не нашли, как ответить на какие-то возражения Ландау? Или Ландау просто административно
запретил, сказав что-то вроде: ‘Не вздумайте эту чушь печатать!’ ? И Вы, зная,
что у ворот ЖЭТФа стоит цербер Дау – Е.М. Лифшиц, не стали даже и пробовать?
Или какой-то третий вариант?»
Вот ответ А. А. Абрикосова:
«Это -- тонкий вопрос.
Мы, ученики Ландау, доверяли
ему больше чем нашему собственному суждению, и никогда даже не пытались
опубликовать что-либо, с чем он не соглашался. Однажды, намного раньше, мне
удалось в подобной ситуации придумать простой довод, который убедил его. Но в
этот раз речь шла о новом понятии, и никакого простого вывода невозможно было
изобрести. Поскольку я верил в новое понятие, я положил бумаги в стол “до
лучших времен ”. Кроме того я был занят тогда другой проблемой, которую считал
намного более важной.»
Так что ни о каком
административном запрете речи нет. А что физик считает важным и как он
преодолевает авторитет наличного знания – это обычные слагаемые всякого
научного открытия.
Мнение Яноуха о
несостоявшемся открытии Абрикосов прокомментировал так:
«Сейчас есть тенденция
все в коммунистической России связывать с политикой. Это -- ошибка. В группе Ландау политика не играла никакой роли. Я не
помню ситуацию с Шапиро, но определенно это не имело ничего общего с политикой.
Подозреваю, однако, что подобное представление всего происходившего в советской
России само есть политика.»
И таким образом суммировал
свое отношение к учителю:
«Когда Дау понимал
что-то в физике, то это было необыкновенно глубокое понимание, значительно
глубже, чем у большинства его коллег. Но это давалось ему нелегко, а потому
рассказать ему что-то новое было довольно трудно, тем более что у самого
рассказчика такого глубокого понимания, как правило, не было. Уж такого от него
наслушаешься — упаси господь, а потом со словами «Если вы такое будете мне
говорить, я совсем с вами о науке разговаривать не буду!» он просто выбегал из
комнаты. Удар двери — и его уже и след простыл. А на следующий день: «Так где
мы с вами остановились?». Ясно, что такое не всякий мог вытерпеть. В общем,
школа у Дау была суровая, но я, во всяком случае, своими успехами в основном
обязан ему и никогда этого не забуду.»
Итак, все трое -- В.Л.
Гинзбург, И.С. Шапиро и А.А. Абрикосов – рисуют согласующиеся портреты Ландау,
в которых нет места для ненаучно-административного фактора. И это не потому,
что все они смотрели на него, как на учителя.
Сходное представление
сложилось у человека, который по возрасту годился Ландау в учителя. 52-летний
Пауль Эренфест, выдающийся физик-теоретик, друживший с Эйнштейном и Бором, в
декабре 1932 года приехал в Харьков, где и познакомился с 24-летним Ландау,
который незадолго до того перебрался в Харьков – в сущности из-за конфликта с
А.Ф. Иоффе. О своих впечатлениях Эренфест писал в Ленинград своему давнему
другу А.Ф. Иоффе (в ответ на его негодование):
«Что
же касается Ландау, то в
последнее время я стал ценить его, как совершенно необычайно одаренную голову.
В первую очередь, за ясность и критическую остроту его мышления. Мне доставляло
большое удовольствие спорить с ним о разных вещах. И совершенно независимо от
того, был ли я при этом неправ (в большинстве случаев — в основных вопросах)
или прав (как правило, во второстепенных деталях), я каждый раз очень многое
узнавал и мог при этом оценивать по достоинству, насколько ясно он «видит» и
насколько большим запасом ясно продуманных знаний он располагает. Во всяком
случае я не придаю большого значения некоторым сильно мешающим дурным
привычкам: небрежно-неясной и поспешной речи, а также подобным незначительным
вещам, так как он смог бы скоро отвыкнуть от этого.
<...>такой человек,
как Ландау (разреши мне не
принимать во внимание его хулиганство, которое я лично открыто осуждаю
решительным образом) <...> представляет собою абсолютно необходимый тип
физика-теоретика. <...>После того как я сначала раз-другой с ним очень
крепко поспорил из-за некоторых его неоправданно парадоксальных утверждений, я
убедился, что он мыслит не только четко, но и очень наглядно — особенно в
области классической физики. За очень короткое время я узнал от него
удивительно много нового — почти каждый раз после того, как я был твердо
убежден, что он неправ!!
Я люблю способ его
мышления почти так же, как и способ мышления Паули.
И я очень хорошо
понимаю, почему здесь каждая отдельная группа экспериментаторов очень охотно
советуется с Ландау (а не с
Розенкевичем или Подольским), так как он очень живо всем интересуется и
интересен сам. Его мальчишеские выходки приводят к тому, что сначала очень
часто все, что он говорит, оказывается абсолютно непонятным, но если затем с
ним упорно поспорить, то чувствуешь себя всегда обогащенным. Фактически я все
же делаю все, что в моих силах, чтобы мобилизовать против хулиганства Ландау
- конечно, при том, что он обо всем знает - и разъяснять молодежи, как
разрушающе влияет такое поведение. Ландау, в принципе, добрый человек!!!
После незначительной внешней правки он мог бы стать одним из моих друзей
(вопреки тому, что он меня, как физика, уважает мало)».
Отсюда
ясно видно, что своими “дурными привычками” Ландау обзавелся не после
того, как стал академиком, героем и лауреатом, -- за двадцать лет он не слишком
изменился.
Не
менее ясно видно различие в восприятиях. В глазах Иоффе, Яноуха -- и даже
некоторых «внучатых учеников» Ландау -- плохие манеры изрядно заслоняли
существо личности Ландау, как его воспринимали Эренфест, Гинзбург, Шапиро и
Абрикосов. Причина различия довольно очевидна: вторые, в отличие от первых,
имели опыт общения с Ландау по существу – в глубоком обсуждении проблем
теоретической физики. У первых такой возможности – по разным причинам – не
было.
Физики, близко знавшие
Ландау в главном для него деле, вовсе не любуются его “дурными привычками”, и
даже не оправдывают их, а вынужденно принимают “в комплекте”. К примеру, И.Е.
Тамм, побуждая своих сотрудников рассказать свои работы Ландау, наставлял их:
«Когда он будет ругаться – говорить что это “филология”, “патология”, “балаган”
– пропускайте мимо ушей, но как только начнет говорить по существу – ушки на
макушке и всё мотайте на ус.»
У Тамма самого, как
известно, была вредная привычка, которую его некурящие сотрудники вынужденно
принимали в комплекте с его драгоценными качествами. Историко-научная и
биографическая проблема Ландау состоит в том, что привычка курения гораздо шире
распространена, чем те свойства личности Ландау, которые Эренфест в 1932 году
назвал дурными привычками и хулиганством. Сама устойчивость этих свойств на
протяжении десятилетий свидетельствует об их глубокой укорененности в структуре
личности Ландау. И если пытаться охватить эту структуру каким-то одним
понятием, то самым адекватным представляется понятие «подросток». В его манерах
и в самом способе жизни – и в 30-е и в 50-е годы – виден подросток с неуемным
стремлением к простой и ясной картине мира и с полным непочтением ко всем
условностям, сложностям и туманностям «взрослой» жизни, со стремлением
«поверить алгеброй» любую гармонию и дисгармонию, а то, что не поддается
поверке логикой, отмести как «муть». Необычайно мощный и ясный интеллект вместе
со всеохватностью понимания физики делает сомнительным применение к взрослому
Ландау термина «подросток», но тем не менее эта квалификация отлично работает
за пределами физики как таковой, в мире человеческих отношений, включая и
отношения Ландау с физиками. Подростка, как известно, тоже можно любить,
особенно если он -- очень честный и добрый. Душевное расположение к Ландау его
учеников, друзей и в особенности таких старших товарищей как Бор, Эренфест,
Капица, не объяснимо лишь его интеллектуальными способностями, -- действовали
моральные факторы. Ведь Эренфест, будучи вдвое старше Ландау, разглядел в этом
«хулигане» доброго человека и возможного своего друга.
Конечно, для тех, кто знал
Ландау близко, теоретический термин «подросток» мало что добавляет к
эмпирической необычности этого человека. Но этот термин может пригодиться тем,
кто, по выражению Е.М.Лифшица, знакомы с Ландау лишь «поверхностно, на основе
информацию из вторых или третьих рук», и спешат признать в нем субъекта,
неприятного почти во всех отношениях, прикладывая к нему «взрослый аршин», а в
его подростковых реакциях видя какое-то актерство или дурачество, высокомерие
или сознательную жестокость.
Возьмем к примеру
компромат Яноуха помимо клетчатой ковбойки и сандалий профессора Ландау.
Проявлением жестокости и нетерпимости он считает то, что руководитель семинара,
в присутствии 50-100 участников, прервал плохо подготовленный доклад молодого
физика. Но в честной подростковой логике Ландау было бы жестоко заставлять
50-100 «трудящихся» слушать бессмысленную кашу только потому, что надо было
пощадить чувства безответственного или самоуверенного лодыря. С такой же
подростковой честностью Ландау сообщал свое мнение о физических работах и самих
физиках. При этом, как отмечает Гинзбург, стремление Ландау к рождению научной
истины было у него несравненно сильнее стремления оказаться правым в научном
споре.
Конечно, взрослый человек
ищет способы совмещать свою честность и справедливость с бережным обращением с
чувствами других. Но для подростка это не задача первой необходимости.
Подростковый, не
взрослеющий, характер Ландау объясняет многие мифы вокруг него, которые
складывались слишком взрослыми людьми, не осознающими всей необычности этого
человека. С мифами, особенно возникающими по столь уважаемой причине, бороться
нелегко. Надеяться можно на то, что и к самой истории науки применим урок,
извлеченный Ландау из истории физики, - что человек способен понять даже
вещи, которые он не в силах вообразить.
Советская
жизнь Льва ЛАНДАУ глазами очевидцев (Москва: Вагриус, 2009)