Геннадий Горелик

(Природа, 2005, № 8 [pdf]))

Харьковский период развития физики

Ландау + Лифшиц  = Ландафшиц

«…тома курса Ландау и Лифшица многие советские физики в разговорах,
пусть и шутливо, называли и называют Книгами с большой буквы»
В.Л. Гинзбург (1986)

Тот, кто знает о Льве Ландау лишь понаслышке да еще вспомнит его  шутливо иконообразные  изображения, может заподозрить, что за этими шутками крылся нешуточный культ личности, перенятый советской наукой у советской жизни. Но уже заглянув с статью, откуда взят эпиграф, легко убедиться, что в данном случае такое подозрение неосновательно. Академик В.Л. Гинзбург там подчеркнул,  что «при всех исключительных достоинствах Курса Ландау и Лифшица не следует его канонизировать и фетишизировать – это было бы чуждо духу современной науки, противоречило бы убеждениям самих авторов Курса»,  что «изучающие теоретическую физику не должны ограничиваться одним курсом, даже если это Курс с большой буквы»,  что «в зависимости от способностей изучающих, типа их мышления и склонностей не всем из них предлагаемые в Курсе подходы и выводы покажутся наилучшими», тут же приведя пример того, что ему самому не кажется наилучшим. [1]

Тем не менее речь идет об одной из самых влиятельных книг в физике 20-го века. Разумеется, великие открытия уже не первый век являются на свет в форме статей, но в мире физических книг «Курс теоретической физики» Л.Д. Ландау и Е.М. Лифшица заметно возвышается над другими по воздействию на мировую физику. Об этом говорят американские данные о наиболее цитируемых книгах по физике за период 1961-1972 гг.;  при том, что с 1934 года Ландау за рубежом не бывал. [2] Изданный на главных языках научного мира, Курс формировал способ мышления, стиль «делания физики» в период, когда эта наука стала лидером естествознания и технического прогресса.

Продолжительность жизни Курса поразительна для науки с головокружительным темпом перемен.  В англоязычном мире, где только реальный спрос определяет предложение, Course of Theoretical Physics продолжает находить читателей-покупателей, --  двадцать лет спустя после появления третьего издания.

Никакого аналога у этого Курса нет и никогда, видимо, уже не будет.  Уникальность связана и с особым периодом в развитии теоретической физики и с особенностью  авторского союза.  И уникальность эта запечатлелась уже в самых первых кадрах истории создания Курса, 70 лет назад.

Харьковский период развития физики

«Свидетельство о рождении» Курса имеет вид машинописной страницы:

Это -- титульный лист чудом сохранившегося экземпляра Руководства объемом около трехсот страниц, изданного «на правах рукописи» в 1935 году  Украинским Физико-Техническим институтом (УФТИ) в городе Харькове, только что переставшем быть столицей Украинской Советской Социалистической Республики.

Впрочем, действующих лиц, чьи имена указаны на титуле, вряд ли заботила утрата административно-столичного статуса, -- они были уверены, что Харьков становится одной из научных столиц мира. И главной силой этого превращения надлежало стать  27-летнему Льву Ландау.

В Харьков он, 24-летний, прибыл -- из Ленинграда -- в 1932 году. С собой он привез свой талант, уже проявившийся и замеченный, и огромный энтузиазм к физике. Настолько огромный, что ему было мало просто самому заниматься наукой. Он привык делать это в хорошей компании. Но в Ленинграде остались его друзья-теоретики Г.Гамов и М. Бронштейн, еще дальше – в Европе –теоретики, с которыми он подружился за полтора года учебы-работы в столицах  европейской физики в 1929-31 годах. Так что ему ничего не оставалось, как сделать еще одну такую столицу в Харькове.

Своей страстью к науке он притягивал  начинающих физиков, «образовывал их» и  одновременно  отбирал с помощью составленной им программы «теорминимума», в духе времени, когда «техминимумы» разного рода были в ходу в производственно-технических профессиях.  Знание «теорминимума» Ландау проверял серией экзаменов по основам всей теоретической физики, как он ее понимал.   И к 1935 году уже пятеро его аспирантов сдали весь комплект экзаменов, как свидетельствует список, составленный Ландау собственноручно  в 1961 году.

Своего понимания теоретической физики Ландау достиг в основном самоучкой, и первую программу теорминимума он составил из отдельных глав разных книг и отдельных статей. К этому добавлялись его лекции. Этот разношерстный учебный материал и предстояло заменить «Руководством по теоретической физике», основанным на конспектах его лекций. Он предполагал распределить разные разделы теоретической физики между учениками, возложив на них писательскую работу, а за собой оставив общее руководство и редактирование.

На обложке прото-Курса 1935 года значатся имена двух соавторов Ландау. 26-летний Леонид Пятигорский, который готовил два раздела, был лишь на год младше учителя, но пожизненно относился к нему с восхищением и преклонением, несмотря на драматический разрыв их личных отношений в конце того же 1935-го года (о чем еще будет сказано).  20-летний Евгений Лифшиц готовил один раздел, но самый трудный и самый нужный, потому что книг с систематическим изложением статистической физики тогда не было. Лифшиц уже успел проявить свои способности, к 20 годам закончив высшее образование, защитив кандидатскую диссертацию и, наконец, сдав теорминимум.

В конце 1935 года  прибывший в УФТИ дипломник услышал от Е. М. Лифшица, что «раньше был Кембриджский период развития физики,  а теперь наступает Харьковский».[3]  Формулировка эта наверняка шла от Ландау, который своими глазами видел физику Кембриджа и других мировых центров.

Те, кто  не испытал «на своей научной шкуре» дар Ландау, могут в таком  настрое увидеть лишь гипнотизирующее воздействие самоуверенного 27-летнего Учителя на его учеников. Что-то в этом роде уже в те времена зафиксировал ехидный карандаш шаржиста: с сияньем вокруг головы и архангельскими крыльями за спиной Учитель глаголет истины, а ученики, сидя рядком и навострив свои - ослиные - уши, внимают.

Какова доля правды в этой шутке, можно оценить, посмотрев на тогдашнего Ландау глазами человека, который был вдвое его старше, дружил с Эйнштейном и Бором, и сам был физиком с мировым именем.  В декабре 1932 года Пауль Эренфест изложил свои впечатления о 24-летнем Ландау в письме из Харькова в Ленинград -- своему давнему другу А. Иоффе. Эренфест знал, что Ландау уехал из Ленинграда в сущности из-за конфликта с Иоффе. Конфликт был личный, но предмет конфликта – научный.

Архивная стенограмма сохранила слова Ландау на одном из совещаний в Академии Наук  1932 года: "теоретическая физика <> играет большую роль и для экспериментальной физики, примером чего может служить разработка вопроса о тонкослойной изоляции, которая проводилась без учета теоретических данных, в результате чего потрачено много средств, не давших никакого результата", -- и все присутствовавшие знали, что речь шла о широко разрекламированном, но несостоявшемся триумфе Иоффе в советской науке и технике.[4]  А в устном предании сохранился обмен репликами на одном из семинаров, когда Ландау объяснял, почему идея Иоффе безнадежна. «Папа Иоффе», как его почтительно-насмешливо звали молодые физики, сказал, что не понял доводов Ландау, а тот прокомментировал, что теоретическая физика  – наука трудная и не всякому доступна. Иоффе увидел в этом прежде всего беспардонный личный выпад и перенес свой личный гнев на оценку научного потенциала молодого теоретика. Эренфесту он писал, что  считает Ландау «чрезвычайно способным, но физические суждения его — крайне односторонними и поэтому неверными. Так было во всех физических вопросах, в которых он участвовал в нашем институте. Все, что он утверждал, оказалось сплошной чепухой, не оправдавшейся на опыте. Верно, что в его взглядах есть внутренняя логика, но только нет связи с действительностью — это не логика природы. Физика не талмуд, и она не может заниматься толкованием великих изречений Ландау, хотя они несомненно интересны и, по-видимому, своей логикой гипнотизируют.» [5]

Эренфест, тем не менее, разглядел в молодом Ландау совсем другое:

«Что же касается Ландау, то в последнее время я стал ценить его, как совершенно необычайно одаренную голову. В первую очередь, за ясность и критическую остроту его мышления. Мне доставляло большое удовольствие спорить с ним о разных вещах. И совершенно независимо от того, был ли я при этом неправ (в большинстве случаев — в основных вопросах) или прав (как правило, во второстепенных деталях), я каждый раз очень многое узнавал и мог при этом оценивать по достоинству, насколько ясно он «видит» и насколько большим запасом ясно продуманных знаний он располагает <>

Ландау (разреши мне не принимать во внимание его хулиганство, которое я лично открыто осуждаю решительным образом) <> представляет собою абсолютно необходимый тип физика-теоретика.  <>После того как я сначала раз-другой с ним очень крепко поспорил из-за некоторых его неоправданно парадоксальных утверждений, я убедился, что он мыслит не только четко, но и очень наглядно — особенно в области классической физики. И в этот очень короткий промежуток времени я узнал от него удивительно много нового — почти каждый раз после фазы спора, в течение которой я был твердо убежден, что он неправ!!

Я люблю способ его мышления почти так же, как и способ мышления Паули.

И я очень хорошо понимаю, почему здесь каждая отдельная группа экспериментаторов очень охотно советуется с Ландау (а не с Розенкевичем или Подольским), так как он очень живо всем интересуется и интересен сам. Его мальчишеские выходки приводят к тому, что сначала очень часто всё, что он говорит, кажется абсолютно непонятным, но если затем с ним упорно поспорить, то чувствуешь себя всегда обогащенным. Фактически  я все же делаю все, что в моих силах, чтобы мобилизовать против хулиганства  Ландау - конечно, при том, что он обо всем знает - и разъяснять молодежи, как разрушающе влияет такое поведение. Ландау, в принципе, добрый человек!!!  После незначительной внешней правки он мог бы стать одним из моих друзей (вопреки тому, что он меня, как физика, уважает мало)».[6]

Если всё это за считанные дни сумел разглядеть иностранец Эренфест, то тем более это видели молодые физики, которые учились работать рядом с Ландау. То, что Эренфест называл мальчишеским хулиганством  Ландау, они считали честностью, пусть и прямолинейной.

Когда один начинающий физик спросил у Ландау совета, кем лучше стать --  теоретиком или эксперимента­тором, тот «отве­тил,  что все зависит от кухни, которая [вам] нравится. Теоретик должен любить технику вычислений,  возиться с интегралами,  с трудоемкими и утомительными расчетами и т.  д.  А экспериментатор должен любить экспериментальную кухню: работать руками,  возиться с приборами и оборудованием,  как теперь говорят с "железками". Затем он сказал,  что теоретическая физика - это малая наука, теоретик может освоить ее всю.   Экспериментальная физика - это большая  наука,  и знать все ее разделы один человек не в состоянии.» [7]

Это не жрец науки, высокопарно говорящий о ее миссии, а  честный работник науки, знающий, что помимо вдохновения нужен повседневный труд – рабочая «кухня». Такой нежреческий подход  в соответствии с духом тогдашнего советского времени можно было бы назвать рабоче-крестьянским. Сам Ландау предпочитал другое советское слово -- «трудящиеся». Он, конечно, выделялся  из трудящихся тем, что мог считать теоретическую физику «малой наукой», но свой статус он старался распространить на своих учеников. И одним из средством достигнуть этого был Курс, а, шире, целая система образования, которую он готов был перестроить.

Помехой было лишь то, что его яркий педагогический талант умел выражаться лишь в устной форме, -- в лекциях, дискуссиях, в личном общении.  Литературного дара у него не было вовсе, при том, что он высоко ценил точное слово. Скорей всего именно эта комбинация литературной неспособности и высокой требовательности привела к его знаменитой «графофобии». Впрочем, это не так уж мешало ему, поскольку, благодаря его талантам в науке и в общении, рядом с ним оказались литературно одаренные люди, с радостью готовые воплощать его идеи в тексты, стать его пишущей рукой. Потому что его мысли и чувства они принимали близко к сердцу.

В 1935 году Ландау ощущал и важную поддержку своей просветительской миссии и со стороны советской власти. Вот фрагмент из статьи Ландау, опубликованной в центральной советской газете:

«Партия и правительство предоставляют небывалые возможности для развития физики в нашей стране. В то время как буржуазная физика черпает свои кадры из узкого круга буржуазной интеллигенции, которым занятие наукой по карману, только в Советском Союзе могут быть использованы все действительно талантливые люди, которые, в противоположность выдвигаемой буржуазией теории встречаются среди трудящихся не реже, чем среди эксплуатирующих классов. Только государственное управление наукой в состоянии обеспечить подбор действительно талантливых людей и не допускать засорения научных учреждений различными непригодными для научной работы "зубрами" от науки, по существу тормозящими ее развитие. Наши научные учреждения не зависят от благотворительности "культурных" капиталистов. Наконец, только у нас возможна организация популяризации настоящей нефальсифицированной науки для широчайших масс. Практическое выполнение на базе этих возможностей тех грандиозных задач, которые поставлены. партией перед физикой, целиком ложится на нас, физиков Советского Союза. Однако мало сделано нами до сих пор. Научные институты стоят в стороне от вузов и не интересуются подготовкой кадров. Не лучше они относятся к подбору и подготовке собственной аспирантуры. <> Страна требует от нас активной работы по социалистической реконструкции науки. Мы обязаны сейчас мобилизовать все свои силы на построение лучшего в мире физического вуза, на воспитание лучшего в мире состава физиков-исследователей и на создании самой богатой и здоровой популярной литературы.» [8]

Эта статья была написана рукой сотрудника УФТИ – М. Кореца, но отражала понимание Ландау, к которому Корец относился с восхищением и огромным уважением, разделяя социалистические идеалы, которые они оба тогда – в 1935 году –  считали подлинно советскими.

Их идеалы столкнулись с действительностью очень скоро. Через несколько дней после выхода статьи Кореца арестовали. Клубок соответствующих событий в двух словах не изложить. [9] Но не случайно, что в перечне сдавших теорминимум нет никого за 1936 год,  как нет в этом перечне и Пятигорского, чья слепая преданность советской власти оказалась сильнее его чувств к учителю и привела к аресту Кореца. Ландау встал на защиту Кореца, и того, как ни удивительно, в июле 1936 года выпустили из тюрьмы. [10]

А Пятигорского за его роль в тех событиях Ландау изгнал из своей группы и больше с ним не разговаривал.  Но не снял с него поручение работать над первым томом Курса «Механика».[11] Они общались заочно, а предисловие, датированное апрелем 1938 года, Ландау завершил фразой: «Настоящая книга является развитием прочитанного мною курса лекций и оформлена мною совместно с Л. Пятигорским». [12]

Предисловие же к «Статистической физике», датированное февралем 1937 года, подписано двумя именами – «Л. Ландау, Е. Лифшиц», и в тексте предисловия неоднократно фигурирует «мы».

Различие в характерах соавторства связано не только и не столько с тем, что совместную работу с Пятигорским затруднял разрыв личных отношений (если бы Ландау ставил личное выше общественного, он бы вообще прекратил это сотрудничество).  Статистическая физика была коронной областью Ландау, где его вклад был особенно значителен, и его понимание --особенно важно. Потребность в этой книге видна из того, что ее перевод опубликовали в Англии уже в 1938 году и в том, что книгу с тем же названием писал в Ленинграде М.П.Бронштейн, друживший с  Ландау со студенческих лет. Бронштейн преподавал в Ленинградском университете и, ощущая пробел в учебной литературе,  взял, по-видимому, за основу подход Ландау, с которым поддерживал близкое общение (до августа 1937 года, когда  Бронштейна арестовали и спустя полгода – казнили). Свидетельство этого общения сохранилось у одного из студентов Ленинградского университета 1937 года -- Я. А. Смородинского,  который слушал лекции Бронштейна и получил от него машинописную рукопись. Это четыре тетрадки с надписью на обложке «М. П. Бронштейн и Л. Ландау. Статистическая физика (конспект по рукописи)». [13]  

«Механику» Ландау и Пятигорского ожидал совершенно иной прием.   В.А. Фок -- один из виднейших советских теоретиков, в 1941 году рекомендовавший Ландау к избранию в Академию Наук -- в том же году написал обстоятельную критическую рецензию, в которой на семи страницах мелкого шрифта указал множество недостатков книги. Даже если часть претензий Фок отнести на различие стилей и понимания задач такого рода книги, вполне основательным выглядит его суровое заключение: «Приходится удивляться тому, как мог такой крупный учёный, каким, несомненно, является один из соавторов — проф. Ландау, написать книгу с таким большим количеством грубых ошибок. <> Мы надеемся увидеть книгу во втором издании исправленной и основательно переработанной».[14]   

Эту работу проделал Евгений Лифшиц, готовя второе издание «Механики» 1958 года. К тому времени уже были изданы (и переизданы) пять томов Курса,  который малопочтительные студенты переименовали в «Ландафшиц», не подозревая, насколько точно слитный союз двух имен соответствовал авторскому союзу двух людей.

Ландау + Лифшиц  = Ландафшиц

Какова же была роль Е. М. Лифшица в создании Курса:  помогал ли он лишь «оформлять» или был незаменимым соавтором?

Вот как видел это авторское содружество П.Л. Капица – директор института, в котором оба теоретика работали многие годы:

«…несмотря на то что Ландау был прекрасным докладчиком, ему плохо удавалось излагать научные работы в письменном виде», а Е.М. Лифшиц  --«весьма одаренный» и  «с широким охватом  теоретической физики» -- обладал еще и «исключительной способностью литературного изложения научной тематики. Жизнь показала, что Лифшиц и Ландау исключительно хорошо дополняли друг друга в работе по созданию Курса теоретической физики.» [15]

Ландау не делал секрета из своей неспособности. Так, в 1961 году, на предложение Президента Академии написать популярную статью, он объяснил причину своего отказа:

«Вы, возможно, слышали, что я совершенно не способен к какой-либо писательской деятельности, и всё, написанное мной, всегда связано с соавторами. Популярная статья, конечно, представляет особенно большие трудности и найти для нее подходящего соавтора оказалось невозможным.» [16]

Лифшиц так рассказывал об этой особенности своего учителя и друга:

 «Ландау почти ничего не мог написать сам, от писем и до научных работ. Несколько статей, которые он попытался написать самостоятельно, понять было невозможно. Парадоксальная причина, насколько я могу судить, заключалась в его стремлении излагать мысли четко и лаконично. Он думал над каждым предложением, и это превращалось для него в мучение. Поэтому, начиная с середины тридцатых годов, все его статьи с соавторами, принадлежат перу его соавторов. Разумеется, это не означает, что Ландау полностью полагался на то, что они напишут. Сначала он давал точные указания, затем читал статью, если необходимо, вносил изменения сам или говорил, что надо изменить. А те статьи, которые он публиковал без соавторов, писал я. И в этом случае я имел от него точные указания. Сначала он объяснял мне свою работу, я писал ее, и затем, если нужно, вносились изменения.»[17]

Описанный Е.М.Лифшицем механизм соавторства выглядит так просто, что, кажется, почти любой из окружавших Ландау физиков, мог выполнить роль его соавтора.  В 30-е годы Ландау, похоже, так и думал, --  помимо Лифшица (и помимо соавторов в научных статьях ), он видел «подходящих соавторов» в Л. Пятигорском, А. Компанейце, А. Ахиезере (в учебно-научных книгах) , а также в Ю.Румере и М. Кореце (в научно-популярном и публицистическом жанрах). Однако в 50-е годы Ландау уже осознавал уникальность соавторского дара  Е.Лифшица.

По свидетельству А. Абрикосова,  одного из ближайших сотрудников Ландау, тот говорил о Е. Лифшице: “Женька — великий писатель: он не может написать то, чего не понимает”.[18]  Еще убедительнее, быть может, свидетельство вдовы Ландау (поскольку ее переполняли злые чувства к ученику и другу мужа): «Как-то я спросила: “Дау, а почему ты все свои книги пишешь только с Женькой, почему не с Алешей  [Абрикосовым]?” “Пробовал. Не только с Алешей, пробовал и с другими. Но ничего не вышло.”» [19]

Незаменимая роль Лифшица в этом соавторстве сложилась из совокупности его личных качеств.

Во-первых,  способность общаться на одном с Ландау уровне понимания физики, что включало в себя и, словами Капицы, широту охвата физики и, главное, сам стиль этого охвата. Конечно, став учеником Ландау в юные 17 лет,  Лифшиц имел идеальные возможности впитать стиль учителя с самого начала своего пути в физику, но к этому добавлялся и собственный характер мировосприятия Лифшица, которому стиль учителя прекрасно соответствовал –«настрой в резонанс».

Судя о рукописи «Статистической физики» Бронштейна-Ландау по сохранившемуся конспекту, можно увидеть, что стиль изложения там заметно отличается от стиля Ландау-Лифшица. И это не удивительно – научные стили Ландау и Бронштейна при всей близости и плодотворности их научного общения – заметно различались. Бронштейн, кроме научного и педагогического талантов, был высокоодарен литературно, что проявилось в его научно-художественных книгах.  Поэтому, поставив имя Ландау как своего соавтора, он вероятно лишь отдавал должное вкладу Ландау в основную концепцию построения материала, но писал книгу несомненно самостоятельно. Во-первых, похоже, Бронштейн, в отличие от Ландау, ориентировался на читателя-студента, а не на аспиранта. И, во вторых, Бронштейн стремился не только к лаконичности и логической замкнутости изложения, знакомой по Курсу Ландау-Лифшица, но и готов был к более широкой перспективе, включающей нерешенные проблемы и спорные вопросы.

А для Лифшица стиль Ландау был вполне родным, и его задачей было реализовать этот стиль наилучшим образом. Общие концепции Ландау, какими бы замечательными они ни были,  требовали конкретного -- самостоятельного и критического -- воплощения.

Остались свидетельства споров соавторов, в которых рождался текст курса. Чтобы спорить с Ландау, нужна была незаурядная сила духа и самостоятельность мышления. (Недоумение Фока по поводу первого варианта «Механики», в сущности свидетельствует, что Пятигорский подобной самостоятельностью не обладал.)   Успех «Курса» предполагал и принципиальное - стилевое  - единомыслие и критическую самостоятельность.

Нагляднее всего самостоятельность Лифшица проявлялась за пределами собственно науки. Ему, например, советская идеология была чужда с юности. Причины этого неясны - в ближайшем окружении Ландау 30-х годов он был один такой. Можно представить себе, как нелегко ему было переносить просоветский пыл своего обожаемого учителя в первые годы их знакомства. И насколько легче стало после того, как Ландау сделал свое политическое открытие в 1937 году. О возникшем после этого их политическом --  «антисоветском» -- единомыслии Ландау и Лифшица знали, кроме стражей Госбезопасности, лишь самые близкие люди. Совсем другой, но очень важной для Лифшица -- и несуществующей для Ландау – частью жизни была классическая музыка, которой Лифшиц уделял большое время и средства, собрав огромную фонотеку (более тысячи дисков). Очень различались и стили отношения Ландау и Лифшица с близкими им людьми. Теоретически принимая идею «свободной и честной любви» -- свободной и от брачных уз,  которую Ландау проповедовал и, в меру своих возможностей, осуществлял, Лифшиц, найдя настоящую любовь, оставался ей верен на многие десятилетия, до конца жизни. 

И все же, воспринимая жизнь в ее многоцветии, главным делом жизни Лифшиц считал науку, к которой относился с высокой ответственностью. Это его качество, вместе с огромной работоспособностью, побудило П.Л. Капицу, главного редактора главного журнала физиков – ЖЭТФа, избрать Лифшица своим бессменным заместителем. Ответственность и трудоспособность  не в меньшей мере требовались в работе над многотомным Курсом.

И, наконец, важнейшая компонента уникальности Лифшица, как соавтора Ландау, --  его личное отношение к учителю и другу. Восхищение «чудом природы» -- научным талантом Ландау – соединялось с притяжением к его человеческой личности, в глазах Лифшица -- ясной, простой и нравственной. Подростковые манеры Ландау, которые одних ранили, других удивляли, для Лифшица был несущественной формой, а не содержанием, о котором он сказал без особой торжественности, но с явным личным чувством: «Ландау был выдающейся личностью и очень веселым человеком. С ним никогда не было скучно.» [20] А  на предположение своей жены, что Ландау недостаточно заботился о  его – Лифшица – избрании в Академию Наук, Е. М. Лифшиц – обычно сдержанный – ответил жестко: “Мне выпало огромное счастье - быть рядом с Ландау и работать вместе с ним! Все остальное не имеет никакого значения!”[21]  (И при этом даже не счел нужным опровергать само предположение, что он мог легко сделать. Ведь Институт Физпроблем дважды - в 1953 и 1958 годах -- официально выдвигал Е. Лифшица в члены-корреспонденты, что было бы невозможно без поддержки его прямого начальника – зав теоротделом ИФП, Ландау.  Лифшица избрали в Академию в 1966 году, ну а что препятствовало и помогало выборам в советскую Академию – под контролем отдела науки ЦК КПСС – это другая история.) 

Редкостная дружба Ландау и Лифшица при их контрастных различиях стала поводом для шаржа: на пути к прекрасной, но миражной, Дульсинее шествует верхом Дон Кихот Ландау и за ним – пешком – Санчо Панса Лифшиц тащит осла, тяжело груженного томами Курса.

После гибели Ландау обнаружилось, что в Санчо Панса жил и Дон Кихот, -- всякий раз,  когда Лифшиц видел какое-либо посягательство на честь его учителя и друга, он бросался на защиту с подлинно донкихотским пылом.  Что им двигало: просто чувство справедливости, преувеличение и без того великого таланта своего учителя, личное чувство дружбы, или какой-то сплав всех этих сил? А.Абрикосов, обвиненный Лифшицем в сознательном искажении истины относительно поступков их общего учителя, увидел причину в том, что Е.Лифшиц «искренне верил, что только Ландау мог придумывать новые идеи». [22]  С другой стороны, В.Л. Гинзбург, на основе своего знания, к истинным друзьям Ландау относил лишь одного Е.М.Лифшица, оставляя другим лишь положение учеников и коллег. [23]

Судя по всему, свое «огромное счастье» Лифшиц  осознал уже в свои юные 20 лет. И вместо естественных для такого возраста личных научных амбиций он, похожн, избрал амбицию поделиться своим счастьем с другими, сделать научный дар Ландау доступным другим, расширять школу  Ландау далеко за пределы личного общения с учителем.  То, что это Лифшицу удалось, могут засвидетельствовать тысячи физиков по всему земному шару, которые с помощью «Курса» Ландау-Лифшица осваивали свою профессию и делали новую физику.

Залогом необычайного успеха "Курса" был великий дар Ландау, но реализовался этот дар лишь благодаря Лифшицу. И мировая известность Ландау обязана прежде всего Курсу. В этом сходятся оба нобелевских лауреата – А.Абрикосов и В.Гинзбург, которые считают Ландау своим учителем. И с этим легко согласиться, если сравнить число тех, кто приходил на семинар Ландау, --  число, измеряемое десятками, и многие тысячи  заочных учеников Ландау – читателей Курса по всему миру.

Е.М. Лифшиц, автор первоклассных работ в таких разных областях, как ферромагнетизм, фазовые переходы, космология, молекулярные силы, своей основной жизненной задачей считал создание «Курса теоретической физики».[24]  Это проявилось, в частности,  когда к его 70-летию журнал «Успехи физических наук» собирался поместить положенную ему по научному рангу юбилейную статью, а Лифшиц попросил вместо этого дать статью о Курсе. [25]

В 2005 году 70-летие Курса совпадает с 90-летием Евгения Михайловича Лифшица. Духу его пожеланий двадцатилетней давности соответствует отметить его юбилей рассказом о рождении главного дела его жизни.