Г. Е. Горелик. Лев Ландау: загадки истории и загадки личности (вступительная статья)

На вершине советской науки и на вершине славы.. 1
Загадки эпохи гласности. 9
Ключи к загадкам.. 21
Ключ к личности

Светлой памяти
Евгения Львовича Фейнберга и
Павла Евгеньевича Рубинина,
с благодарностью за то,
что мог у них учиться
и успел их полюбить.

 

На вершине советской науки и на вершине славы

 

К 1961 году Лев Ландау уже давно был физиком мирового масштаба и создателем большой школы теоретической физики. О его учительском авторитете позаботилась природа. И авторитету не вредило, что его обычно называли студенческим прозвищем Дау, с французской расшифровкой «Landau = L’ane Dau = осел Дау».  Учеников он превосходил быстротой и ясностью мысли, глубиной понимания и страстью к науке. Свою профессию он в юности назвал “теоретикой”, и для него это было больше, чем профессия, – это было его отношением к жизни.

Двойная сила отличает теоретическую физику от ее физико-математических соседей: сила логичного мышления и сила опытных фактов. В математике верховодит первая, в экспериментальной физике – вторая. Математика свободна от реального мира и может вовсе и не видеть его со своих заоблачных высот. Экспериментальная физика слишком привязана к измеримым фактам, чтобы оглядеться и сориентироваться. А теоретическая физика, уважая факты, имеет право свободно обращаться с ними, - избрать одни факты в качестве краеугольных и на них построить здание теории, а в других фактах может усомниться и предложить физике экспериментальной перепроверить их, может предложить совершенно новые опыты и даже предсказать их результаты. Такая свобода не раз вознаграждалась великими успехами в раскрытии устройства мира. Самые великие – теория относительности и квантовая теория – стали символами науки 20 века.

В советской науке могущество свободного научного разума олицетворял Лев Ландау, и в 1961 году это было особенно наглядно. Тогда еще не успели стать шаблонными недавно сочиненные строки: «Что-то физики в почете. / Что-то лирики в загоне. / Дело не в сухом расчете, / дело в мировом законе». В 1961 году закон этот проявился в космической улыбке Гагарина и в фильме из жизни физиков «Девять дней одного года». Эмблемой выглядела суть профессии Ландау – ясное логическое мышление и уважение к фактам.

Подтверждением этой оптимистической картины стал в том же году и визит в СССР знаменитого датского - точнее, всемирного - физика Нильса Бора. Он не был в России четверть века. Первый раз приехал в 1934 году, и ехал тогда он прежде всего к Ландау в Харьков, на конференцию по теоретической физике. Харьков тогда стремительно превращался в один из центров мировой физики. И одна из главных заслуг в этом принадлежала Ландау. По крайне мере так считал Бор, сделавший запись в книге почетных посетителей:

«Я рад возможности выразить свои чувства величайшего восхищения и удовольствия, с которыми я осмотрел прекрасный новый Физико-технический институт в Харькове, где отличные условия для экспериментальной работы во всех областях современной физики используются с величайшим энтузиазмом и успехом под выдающимся руководством и в теснейшем сотрудничестве с блестящим физиком-теоретиком».

У Бора были свои заслуги перед российской физикой, поскольку Ландау, проведя в 1930-31 годах несколько месяцев в Институте Бора в Копенгагене, считал Бора своим учителем. Тогда же в Копенгагене Ландау и Бор оказались вовлечены в горячий и трудный спор на самом переднем крае физики, что помогло им обоим лучше понять и физику и друг друга. В обычае Бора было учиться у своих молодых коллег, и такое взаимообучение сделало его мировым учителем теоретической физики.

Помимо самой физики, Ландау учился у Бора также и искусству учителя. Разумеется, не лишним был и его собственный учительский талант. В Харькове талант физика и учителя Ландау развернулся впервые, притянув к себе полдюжины юных талантов, с которых и началась его школа. Там в Харькове зародился знаменитый «Курс теоретической физики», система экзаменов «Теоретического минимума» и другие характерные черты школы Ландау.

Двери в свою школу Ландау держал открытыми для всех желающих. Достаточно было позвонить "с улицы", чтобы он тут же назначил дату первого экзамена. Теорминимум давал минимально необходимые, на его взгляд, знания и умения для самостоятельной работы в теорфизике. Четкая программа указывала книги и параграфы, которые следовало изучить. Форма экзамена делала результат очевидно справедливым: надо было решить задачу, получить точный ответ. При этом всё совершенно неофициально. Прошедшие испытание могли лишь больше уважать себя, вызывали уважение у других и с большим правом могли говорить с Ландау. За три десятилетия теорминимум выдержали четыре десятка молодых физиков. Однако то было лишь малой частью учеников Ландау. Как-то, выслушав одного физика-экспериментатора, Ландау признал в нем теоретика, поприветствовал – «Нашего полку прибыло!» – и пригласил на свой семинар. Новорожденный теоретик уныло поинтересовался, не значит ли это, что сначала надо сдать теорминимум? На что Ландау ему весело ответил что-то вроде: «Какой идиот вам это сказал?! Паули, к примеру, мне экзаменов не сдавал, а теоретик очень даже неплохой!».

Учеников Ландау, фактически, было много тысяч, - таков суммарный тираж "Курса теоретической физики", по которому учились несколько поколений физиков по всему миру. Как бы ни были замечательны научные достижения Ландау, мировую славу ему создали именно эти книги. На обложках "Курса" рядом с именем Ландау - имя его ученика Евгения Лифшица. А внутри книг нет ни слова, написанного рукой Ландау. Лифшиц так объяснил эту особенность своего учителя и друга так:

«Ему вообще было трудно излагать свои мысли на бумаге (так, на одно из предложений написать популярную статью он отвечает: «Вы, возможно, слышали, что я совершенно не способен к какой-либо писательской деятельности, и всё, написанное мной, всегда связано с соавторами»). Ему было нелегко написать даже статью с изложением собственной (без соавторов!) научной работы, и все такие статьи в течение многих лет писались для него другими. Непреодолимое стремление к лаконичности и чёткости выражений заставляло его так долго подбирать каждую фразу, что в результате труд написания чего угодно — будь то научная статья или личное письмо — становился мучительным...».

Похожая особенность была и у Бора, - он также нуждался в пишущем соавторе-собеседнике.

Лифшиц, основной соавтор Ландау, знал по собственному опыту, что "великий ученый, Ландау был также и великим учителем". Залогом необычайного успеха "Курса" был учительский дар Ландау, который реализовался благодаря Лифшицу. Поэтому у Лифшица было особое право сравнить своего учителя с его учителем:

«Много писалось о том, что Ландау был не только гениальным физиком, но и учителем по призванию. Объединение в одном лице этих двух качеств в таком масштабе встречается нечасто в истории науки; в этом отношении позволительно сравнить Ландау с его собственным учителем — великим Нильсом Бором. Хотя в их эмоциональном облике и свойствах характера было мало общего — доведённая до предела мягкость Бора не была похожа на экспансивность и резкость Ландау, — общим у них было нечто гораздо более глубокое: абсолютная бескомпромиссность в науке сочеталась с доброжелательностью к людям, готовностью помочь тому, кто искал свой путь в науке, умением радоваться чужому таланту и чужим научным успехам».

 

Вряд ли в Харькове 1934 года Бор мог предположить, что видит начало новой школы теоретической физики, – долговязый и лохматый 26-летний Ландау мало походил на родоначальника. Но четверть века спустя, в 1961 году, когда Бор вновь приехал в Россию, эта школа была уже хорошо известным фактом, а "Курс" уже глобально расширил границы ее "заочного отделения".

За эти четверть века много чего произошло в жизни Ландау. Он успел провести год в тюрьме, получить высшие государственные награды, а главное, первоклассно решил важные физические проблемы. И место его обитания правильно называлось Институтом физических проблем. Создатель института физик-экспериментатор Петр Капица, связанный с Бором давней дружбой и любовью к их общему учителю – Резерфорду, вошел в историю не только своими открытиями, но и тем, что вытащил Ландау из зиявшей пропасти Сталинского террора.

Впрочем, в 1961 году этот террор уже был бесповоротно осужден, как тогда говорилось, на высшем государственном уровне. И, как очень многие тогда верили, - был страшным, но случайным отклонением от закономерного хода истории. А закономерным проявлением научного социализма виделись успехи советской науки вообще, и физики в особенности.

Советского оптимизма было хоть отбавляй, и даже зашкаливало. В результате очередного головокружения от успехов вожди страны разглядели мираж близкого светлого будущего всего человечества – коммунизма. Осенью 1961 года этот мираж был вписан черным по белому в новую программу Партии, которая торжественно провозгласила: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

Даже и без учета светлого будущего, благоприятных условий для встречи Ландау и Бора в 1961 году хватало, но то была последняя возможность для обоих. В 1962-м закончились обе биографии: в конце года умер 77-летний Бор, а в начале года судьба нанесла 53-летнему Ландау удар, быть может, и страшнее смертельного.

 

7 января 1962 года в автомобильной катастрофе Ландау получил тяжелейшие травмы – «несовместимые с жизнью», по представлениям тогдашней медицины. Медики делали все, чтобы этот диагноз не оправдался. Полтора месяца Ландау оставался без сознания. Еще через полтора месяца произнес первое слово. Увы, он выжил лишь для медицины, но не для физики, – к любимой науке он больше не прикасался, хотя прожил еще шесть лет.

Из тех шести лет к истории науки относится лишь небывалый порыв солидарности, в котором соединились физики для спасения Дау. Около ста физиков вызвались в любое время дня и ночи делать все, чтобы содействовать медицине: привезти медиков или отвезти их домой, достать из-под земли необходимое медоборудование или из-за границы нужный препарат, добывать свежайшие продукты, готовить из них питательную смесь и тут же доставлять ее в больницу. За солидарностью физиков, стояло чудо природы, именуемое Дау. Отношение физиков к этому чуду создало славу Ландау и за пределами профессии – в «широких», как говорится, кругах советской общественности. И не только советской. Западные журналисты тоже писали о «московском чуде».

В 1965 году появилась книга «Человек, которому не дали умереть», первая книга, в которой главный герой – Ландау. Автор книги, американский журналист, собирал сведения прямо в гуще событий, беседовал с главными действующими лицами. Он изложил драматическую историю спасения, рассказал о чудотворном союзе медиков и физиков. Однако объяснить причину славы Ландау ему было нелегко. За Ландау не числилось знаменитой формулы вроде E=mc², не был он, как выяснил журналист, и отцом советской водородной бомбы (при этом американцу каким-то образом удалось раскрыть и впервые назвать секретного отца водородной бомбы – Андрея Сахарова). Так что журналист просто перечислил десяток внушительно звучащих разделов физики и пересказал восторженные отзывы коллег Ландау. Эти отзывы подкрепились Нобелевской и Ленинской премиями, присужденными Ландау в 1962 году.

Получалось, что слава Ландау и его высокие советские награды – результат раскрытия чисто научных тайн природы от сверхтекучести при сверхнизких температурах, до свойств сверхмалых частиц при сверхвысоких энергиях. Возник образ: чистый теоретик «в башне из слоновой кости».

После смерти Ландау в 1968 году его жизнь в науке продлевал Лифшиц, переиздавая предыдущие и создавая новые тома "Курса теоретической физики", а также книги для первокурсников и для физиков-нетеоретиков (на основе замыслов и в духе учителя). В Академии наук именем Ландау назвали новый Институт Теоретической физики и учредили премию имени Л.Д.Ландау (которую потом повысили в статусе до Золотой медали им. Л.Д.Ландау).

А на уровне "широкой публики" в оставшиеся двадцать советских лет шесть раз выходили его биографии: четырьмя изданиями книга Майи Бессараб – племянницы жены Ландау, и двумя изданиями книга Анны Ливановой - в основном о научной стороне жизни. К юбилеям выпускались конверты с портретами и все положенное выдающимся деятелям советской науки и культуры.

Представлять Ландау замечательным советским ученым и гордостью советской науки было особенно просто, поскольку вся его жизнь в науке целиком уместилась в советское время. То, что он в эпоху 37-го года был арестован, – или, на советском языке, "репрессирован", – как и миллионы других советских людей, делало его жизнь еще более советской. А то, что из тюрьмы его выпустили через год, лишь доказывало его научную значимость.

Советский этот образ начал рассыпаться вместе с советской цивилизацией.

 

Загадки эпохи гласности

 

Одно из последних слов советской эпохи – "гласность" – наглядно проявилось в четвертом издании книги Майи Бессараб, вышедшем в начале 1990 года. Проявилось уже в самой первой фразе:

"Впервые выходит книга об академике Льве Давидовиче Ландау, в которой нет белых пятен: раскрыта история его ареста и освобождения, названа фамилия предателя, в корыстных целях написавшего гнусный донос, будто Ландау – немецкий шпион."

И далее в книге, со ссылкой на самого Ландау, сообщалось, что предатель – это Леонид Пятигорский, один из первых его учеников и соавтор по книге "Механика" (в первом издании первого тома "Курса"), а корыстная цель доносчика – избавиться от соавтора-учителя и стать единоличным автором замечательной книги.

В 1990 году, однако, Леонид Пятигорский был не только историческим персонажем, но и вполне реальным советским гражданином. Весной 1990 года он обратился с протестом в издательство, выпустившее книгу Бессараб. Затем подал в суд, который заслушав обе стороны, отложил рассмотрение, запросив КГБ. Туда же 15 июля 1990 года обратился и сам Пятигорский и получил такой ответ:

«Причиной ареста Ландау Л.Д. послужили показания научных работников Украинского Физико-технического института Шубникова Л.В. и Розенкевича Л.В., арестованных в 1937 году [в Харькове и расстрелянных там же осенью того же года]. В КГБ СССР сведений о Вашей причастности к аресту Ландау Л.Д. [в Москве в апреле 1938 года] не имеется, о чем сообщено в Бауманский районный народный суд г. Москвы (по их запросу)».

На втором своем заседании, суд обязал автора книги и издательство опубликовать опровержение. Решение суда было исполнено 25 января 1991 года:

 

[Вечерняя Москва, 25 января 1991 года] «Московский рабочий» приносит извинения ДОНОСЧИК НЕИЗВЕСТЕН Уважаемая редакция! В конце минувшего года Бауманский районный народный суд г. Москвы рассмотрел и удовлетворил иск Леонида Моисеевича Пятигорского о защите его чести и достоинства и обязал издательство «Московский рабочий» опубликовать следующее сообщение: «Издательство «Московский рабочий» и Майя Яковлевна Бессараб, автор книги «Ландау. Страницы жизни», приносят извинения Леониду Моисеевичу Пятигорскому за опубликование в этой книге не соответствующих действительности сведений о том, что совместная работа с Л. Пятигорским «едва не стоила Дау жизни», что Пятигорский «сочинил на Ландау гнусный донос», послуживший причиной его ареста органами НКВД в 1938 году». Хотя эти несколько строк — все, чего требует решение суда, необходимы, думается, и дополнительные разъяснения Строки о Л Пятигорском, вызывающие наше глубокое сожаление, появились в книге, выпущенной в 1990 году. Это было 4-е, дополненное издание, что свидетельствует о большом читательском интересе к ней. Но надо признать, что в книге некритически воспроизведен пересказ академиком Ландау сообщенных ему следователем НКВД сведений о «доносчике». Между тем, судя по представленной в Бауманский райнарсуд архивной справке КГБ СССР, показаний Л. Пятигорского вовсе нет в «деле» Ландау, напротив, основанием для ареста послужили показания научных работников Ш. и Р. , арестованных в 1937 году. Вряд ли теперь мы узнаем, почему тогда была названа фамилия мнимого доносчика, — скорее всего, чтобы скрыть доносчиков реальных. (К счастью, в ту пору нашелся и смелый, благородный человек, вступившийся за «врага народа». Им был Петр Леонидович Капица— чьи письма Молотову и Берии помогли вызволить Ландау из застенка. Об этом рассказано и в книге о Ландау, и в выпущенном издательством «Московский рабочий» сборнике «П. Капица. Письма о науке»). Понимаем, что причинили Л. М. Пятигорскому тяжелые переживания. Надеемся, что наше искреннее сожаление по этому поводу будет принято. М. БЕССАРАБ, литератор, И. ТРЕТЬЯКОВА, редактор издательства «Московский рабочий».

 

 

 

 

Всего два месяца спустя ситуация прояснилась… и окончательно запуталась. В марте 1991 года журнал "Известия ЦК КПСС" – партийный орган гласности – опубликовал следственное дело Ландау из архивов КГБ. Имени Пятигорского там, действительно, не было, а были харьковские показания Шубникова и Розенкевича 1937 года, согласно которым Ландау "с 1932 года вместе с ними входил в антисоветскую группу и вел вредительскую работу в Украинском физико-техническом институте".

Однако в деле вовсе не было обвинений в шпионаже, и было совершенно новое обвинение: уже в Москве, в апреле 1938 года, Ландау "совместно с бывшим доцентом физики Московского педагогического института КОРЕЦ М. А. составили контрреволюционную листовку, в которой призывали население СССР к активной борьбе против Советской власти" и "пытались размножить эту листовку и распространить ее 1 мая 1938 года во время демонстрации".

Предпоследний документ дела – постановление НКВД от 28 апреля 1939 года. По тогдашнему мнению НКВД, Ландау был "достаточно изобличен в участии в антисоветской группе, вредительской деятельности и попытке выпустить и распространить антисоветскую листовку". Тем не менее было решено его освободить, приняв во внимание три факта: что он "является крупнейшим специалистом в области теоретической физики и в дальнейшем может быть полезен советской науке", что "академик КАПИЦА П. Л. изъявил согласие взять ЛАНДАУ Л. Д. на поруки", и, последнее по счету, но вряд ли по важности, – "руководствуясь приказанием Народного Комиссара Внутренних Дел Союза ССР, комиссара Государственной Безопасности I ранга тов. Л. П. БЕРИЯ".

И наконец, последний документ в архивной папке. Он возник в стенах Генеральной прокуратуры СССР уже 23 июля 1990 года, и это – полное оправдание Ландау. Обвинения в том, что он участвовал в антисоветской организации и занимался вредительством названы необоснованными, а листовка прочитана заново, «в свете последних решений партии и правительства», если воспользоваться газетно-советским языком. Высшая прокуратура страны определила, что

"Этот документ по своему содержанию направлен против допускавшихся искажений марксистско-ленинских принципов построения в СССР социалистического общества, непосредственно связанных с культом личности Сталина И. В., и не содержит призывов к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или совершению контрреволюционных преступлений".

Иными словами, листовка очень даже советская, поскольку подлинным антисоветским вредителем был Сталин.

Судя по датам, инициатором такой сверх-реабилитации Ландау фактически стал Леонид Пятигорский. Похоже, что в КГБ весной-летом 1990 года, изучая дело Ландау на предмет участия в нем имени Пятигорского, исследователи из КГБ обнаружили поразительный факт: Нобелевский лауреат, Герой соцтруда и академик спустя двадцать лет после смерти все еще оставался – юридически – уголовным преступником! Неприличную несуразность надо было исправить.

Но еще большей несуразностью, по мнению многих, была листовка, которую в Генпрокуратуре почему-то сочли реальностью. Ну, неужели тридцатилетний физик с мировым именем, самозабвенно погруженный в теоретическую физику в одном из лучших научных институтов страны, мог сочинять анти-сталинскую листовку для первомайской демонстрации?! Да еще в 1938 году, когда уже второй год крутилась мясорубка Большого Террора и, как сказано в самой листовке: "Страна затоплена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придет его очередь" ?! Эта безумно смелая фраза похожа на правду. Но полный текст листовки, опубликованный в высшем партийном журнале "Известиях ЦК КПСС", ни на что не похож. Там, в частности, имеются такие слова: "Великое дело Октябрьской революции подло предано", "сталинская клика совершила фашистский переворот", "Единственный выход для рабочего класса и всех трудящихся нашей страны – это решительная борьба против сталинского и гитлеровского фашизма, борьба за социализм"? А под листовкой еще и подпись "Московский комитет Антифашистской Рабочей Партии"… Неужели к такому тексту мог приложить свою руку Ландау?!

Многие из тех, кто лично знал Ландау, отказывались в это верить.

Одни готовы были подписаться под словами из письма полувековой давности, которое акад. Капица направил товарищу Молотову: «не могу поверить, что Ландау — государственный преступник <> потому, что такой блестящий и талантливый молодой ученый, как Ландау, который, несмотря на свои 30 лет, завоевал европейское имя, к тому же человек очень честолюбивый, настолько полный своими научными победами, что у него не могло быть свободной энергии, стимулов и времени для другого рода деятельности».

Другие считали, что слишком хорошо знали Ландау и что, если бы у него была подобная история за плечами, он бы им непременно рассказал. Третьи были уверены, что если бы листовка была настоящей, ее авторов расстреляли бы на месте. Четвертые, самые умные, говорили, что каковы бы ни были политические взгляды Ландау, идиотом он точно не был и, значит, не мог не понимать, что единственным результатом затеи с листовкой могла быть мученическая смерть.  

Оставалась неясной и роль Пятигорского, несмотря на решение народного суда и на самоопровержение М.Бессараб. Она же не сама придумала историю с доносом о шпионаже. И в суд она предъявила четыре письменных свидетельства от людей, слышавших нечто подобное лично от Ландау. Эти свидетельства не упоминали "корыстный мотив соавтора, мечтавшего стать единственным автором", но донос и шпионаж там фигурировали. А начать бы надо было со свидетельства самого Ландау из его статьи 1964 года в "Комсомольской Правде":

 

«Личность ученого и его научная деятельность связаны всегда. У Петра Леонидовича Капицы эта связь бросается в глаза сразу. Если бы ученого можно было охарактеризовать двумя словами, я сказал бы, что Капица — это неиссякаемое любопытство, помноженное на бесконечную изобретательность.<> Вернувшись а 1935 году в Советский Союз, Петр Леонидович становится во главе организованного им Института физических проблем Академии наук СССР. Я не бывал а лаборатории Капицы просто потому, что не люблю делать умный вид там, где я ничего не понимаю. Мы познакомились с Петром Леонидовичем еще в Англии. Знакомство это продолжилось в Харькове и Москве, но именно в эти годы начинается наше тесное научное сотрудничество, насколько тесным оно может быть у экспериментатора с теоретиком. В 1938 году Капица открывает поразившее тогда умы многих явление сверхтекучести жидкого гелия — я объясняю это явление теоретически. Мы часто встречались тогда и подолгу разговаривали. От него я узнал много такого, чего ни от кого не смог бы узнать. Эти годы памятны мне еще одним, на этот раз весьма печальным случаем. По нелепому доносу я был арестован. Меня обвиняли а том, что я немецкий шпион. Сейчас это иногда кажется мне даже забавным, но тогда, поверьте, было совсем не до смеха. Год я провел в тюрьме, и было ясно, что даже еще на полгода меня не хватит: я просто умирал. Капица поехал в Кремль и заявил что он требует моего освобождения, а в противном случае будет вынужден оставить институт. Меня освободили. Вряд ли надо говорить, что для подобного поступка в те годы требовались немалое мужество, большая человечность и кристальная честность.»

 

 

Слог тут настолько отличается от живого языка общедоступных статей Ландау до автокатастрофы, что первым делом хочется спросить, какой прожженный газетчик стал соавтором Ландау и почему тот разрешил поставить свое имя под столь трафаретно-высокопарной прозой. Однако форма в данном случае не так важна, как содержание - слишком конкретное, чтобы его придумал журналист. Именно с того момента обвинение «немецкий шпион» как причина ареста Ландау стало "общепризнанным историческим фактом" в многочисленных статьям и книгах на протяжении четверти века.

В следственном же деле Ландау, раскрытом в 1991 году, обвинений в шпионаже вовсе нет. Тогда какой донос? И откуда конкретное имя доносчика? Неужели Ландау возвел столь тяжкую напраслину на хорошо знакомого человека? Ведь одной из определяющих черт Ландау вспоминающие о нем называют правдивость – и в науке и в жизни.

«Какие же они дураки!... Ведь Дау был такой честный!», - простонал недавно по поводу очередных домыслов академик Виталий Гинзбург, знавший Ландау в последние двадцать лет его жизни (и в сотрудничестве с ним сделавший свою нобелевскую работу).

О том же говорила жена Бора, Маргарет, узнавшая Ландау в его 22 года: «Нильс [Бор] оценил и полюбил его с первого дня. И понял его нрав... Он бывал невыносим, не давал говорить Нильсу, высмеивал старших, походил на взлохмаченного мальчишку... Но как он был талантлив и как правдив!...»  

Как эту правдивость можно совместить с историей о доносе Пятигорского и обвинении в немецком шпионаже?

 

Другая большая загадка – контраст в восприятии морального облика Ландау людьми, хорошо лично знавшими его и теми, кто составил свое представление понаслышке и «поначитке». Для широкой публики главным источником в этом вопросе стали мемуары вдовы физика, изданные впервые в 1999 году. Конкордия Терентьевна Дробанцева (1910-84), которая предпочитала именоваться «Корой Ивановной», писала свои воспоминания в советское время. Спустя 15 лет после ее смерти вышла (и не раз переиздана) книга, на обложке которой значилось: «Кора Ландау-Дробанцева. Академик Ландау. Как мы жили». У читавших эту книгу возникал весьма отталкивающий образ знаменитого физика. К примеру, в глазах киноактрисы Елены Яковлевой «гений в науке оказался монстром в браке». А писательница Татьяна Толстая уверилась в «исключительно сложной и ужасной жизни с академиком Ландау», который «незаслуженно замучил свою академическую жену». И такое восприятие не только у гуманитарных женщин, но и у некоторых физико-математических мужчин. Например, некий доктор физ-мат наук, профессор Новосибирского университета, под впечатлением книги Коры заявил, что Ландау и его ученики – это, прежде всего, «слабые, подверженные всем человеческим грехам люди <> страдающие в большинстве своем гипертрофированным тщеславием и поэтому где-то по-человечески очень ограниченные, что порой и делало их просто чудовищами». Приведу еще и мнение русско-американского физика, считающего себя отпрыском школы Ландау, хотя основателя школы уже не застал. Признавая роль Ландау в создании отличной школы теоретической физики в СССР и восхищаясь некоторыми его работами, этот физик уверился, что «моральные принципы Ландау, и в особенности его отношение к женщинам, столь отвратительны, что я просто не хочу больше слушать никаких историй об этом. Типичный мужской шовинист, который не допускает, что у женщины, помимо гениталий, может быть еще и интеллект» .

Как такое представление людей, никогда не видевших Ландау, совместить с совершенно иным отношением к нему морально чутких людей, знавших его близко на протяжении многих лет и считавших его честным, морально чистым и доброжелательным? Даже если не считать коллег-физиков (которых можно заподозрить в ослепляющем восхищении) и ограничиваясь лишь знаменитыми именами, назову писательницу Лидию Чуковскую, поэта Давида Самойлова, Нильса и Маргарет Бор.

 

К решению этих загадок может привести лишь конкретное историко-биографическое расследование. Результаты своего расследования автор изложил в книге «Советская жизнь Льва Ландау» (М., ВАГРИУС, 2008). При этом в качестве доводов там взяты исторические свидетельства, по необходимости извлеченные из текстов и контекстов, и тем самым представлена лишь одна версия – наиболее вероятная, по мнению автора. В данной книге собраны наиболее интересные полные тексты свидетельств, воссоздающие исторические и биографические контексты гораздо полнее, чем одна, пусть и стройная, версия. У читателей есть возможность самим составить свое представление о вероятности предложенной версии и, главное, получить более полнокровное представление о той жизни, в которой Ландау был одним из главных персонажей.

Чтобы было легче сопоставлять, приведу основные выводы моей версии, которые дают ключи к указанным загадкам.

 

Ключи к загадкам

 

Эти две загадки по существу сплетены в единый клубок. Чтобы распутать этот клубок, следует прежде всего иметь в виду, что самый доступный «главный источник» информации о личности Ландау - книга его вдовы Коры - это, в терминологии Ландау, «обман трудящихся», а попросту говоря, фальшивка. Об этом свидетельствует сопоставление сохранившейся рукописи и текста книги, изданной много лет спустя после смерти Коры, всю свою академическую жизнь целиком поглощенной домашним бытом и опустошенной в опустевшем доме. Крик души красавицы-страдалицы на пути «к массовому читателю» прошел через несколько рук соавторов, литературно искушенных и поработавших над рукописью уже после смерти ее автора. Соавторы не только радикально изменили характер автопортрета Коры (весьма саморазоблачительного) и поработали над демонизацией ее антигероев. Из рукописи, в частности, изъяли ее уверенное изложение причины ареста Ландау:

 «А попал Дау в тюрьму по доносу своего харьковского ученика, есть такой обыкновенный подлец Пятигорский. <> ‘Когда я книгу в соавторстве с Пятигорским сдал в печать, он сейчас же написал обо мне донос и я оказался немецким шпионом. Только потому, что я был в научной командировке в Германии’. У Пятигорского была своя мечта, чтобы книга Ландау-Пятигорский вышла из печати, имея только одного автора Пятигорского».

Нетрудно предположить, из каких элементов реальности Кора смастерила эту версию, в которую, похоже, свято верила. Важнее, однако, иное. Кора понятия не имела об истинной причине ареста – о листовке. И свою самодельную версию – без злого умысла - вложила в голову Ландау, какой эта голова стала после автокатастрофы в январе 1962 года.

Страшный удар, полученный тогда Ландау, можно уподобить падению с пятого этажа. Медики (с помощью физиков) совершили чудо, вытащив полу-погибшего с того света, но до этого света дотащить не сумели. Следующие шесть лет юридической жизни советского гражданина Ландау Л.Д. вполне характеризуют его слова, услышанные физиком, пришедшим навестить его в Институте нейрохирургии осенью 1962-го. Ландау «лежал в постели — дремлющий, непривычно отчужденный, с каким-то незнакомым лицом», и сказал по поводу события, стертого автокатастрофой из его памяти: «Наверно, это было уже не при мне».

В этой книге читатель найдет, как изменение личности Ландау в результате катастрофы характеризовали врачи, лечившие его. По выражению одного: «сильнейшая амнезия – расстройство памяти, он страшно несамостоятелен в мышлении, это сосуд, который можно наполнить чем угодно, но из которого многое утекает». А по поводу высказываний Ландау, которые печатали в газетах, этот врач сказал: «Каждый честный врач расценил бы это как преступление, которое только вводит общественность – и нашу, и зарубежную, - в заблуждение». Другой врач, описывая состояние личности Ландау, использовал метафору «Античные руины» .

Как ни выразительны эти характеристики, они не помогают понять странное расхождение во мнениях среди тех, кто близко общался с Ландау. Все его коллеги-физики и почти все гуманитарные знакомые согласны, что после катастрофы «Ландау перестал быть Ландау». Так не считала его жена, и так не считают до сих пор его сын и племянница жены - Майя Бессараб.

Чтобы с этим разобраться, следует прежде всего сказать, что после катастрофы Ландау никак нельзя было назвать невменяемым или недееспособным в обычном смысле. Да и вообще мало что в нем было обычным. В частности, необычной его особенностью до катастрофы было то, что его интеллектуальное общение с другими людьми имело два очень разных уровня: назову их условно «таблица умножения» и «свободный полет». Первый уровень содержал продуманные им и четко сформулированные утверждения и теории разного масштаба, касающиеся как науки, так и ненаучной жизни. Свою «таблицу умножения» он с юности постоянно пополнял в режиме «свободного полета». Но сформулировав какое-то свое утверждение или теорию, он уже не подвергал их сомнению (без каких-то особых причин). Он даже не считал нужным, хотя бы для разнообразия, менять словесные выражения своих «отлитых в металле» научных или жизненных премудростей. Свои гуманитарные теории он именовал «пластинками», воспроизводя их в неизменном виде. Огромный объем его «таблицы умножения» был и основой его поразительной научной мощи и причиной ограничений его чудо-таланта, - согласно общей теореме, «нет худа без добра и добра без худа».

А в режиме «свободного полета» Ландау общался с теми, кто, по его мнению, сам был способен к такому «полету» над данной областью, в физике ли, в политике, или в области человеческих отношений… Если же он считал, что общение на таком уровне невозможно, то переходил на уровень «таблицы умножения» или вообще уходил от интеллектуального общения.

В этом не было никакого высокомерия или снобизма. Простая констатация фактов. С физиками, высоко им ценимыми по науке, он мог никогда не говорить о политике, точно так же, как он не говорил о фазовых переходах со своими гуманитарными друзьями. Он бы легко, вероятно, согласился, что и с ним на некоторые темы – скажем, о музыке – говорить совершенно бессмысленно. И со своей женой, по тем же причинам, он не обсуждал ни физику, ни политику. Существует ведь и уровень простого «душевного» общения, на каком общаются с 2-летним ребенком или с любимой кошкой-собакой, и на таком уровне возможны и сильные чувства и радости жизни.

Суммируя многочисленные свидетельства, можно сказать, что в результате катастрофы, помимо нарушений памяти, Ландау лишился возможности к «свободному полету», лишился самой потребности в свободе, которая была определяющим его качеством с рождения. Исчез его ненасытный интерес ко всему новому, что тоже было определяющим его качеством.

Осталась «таблица умножения» - огромная, повторю, по объему, но уже не пополняемая им самим. И ушла потребность-способность осмысливать новую информацию со свойственной здоровому Ландау критичностью и глубиной. Люди, с которыми он общался на уровне таблицы умножения, могли и не заметить существенных перемен в нем. До катастрофы с такими людьми Ландау не сближался по свободной воле, без особых причин. Понятные особые причины сблизили его с Корой. А сына и племянницу жены он не выбирал, они ему достались «по семейным обстоятельствам». И это были разные люди. К примеру, Майя Бессараб в своих книгах защищает светлого и высокоморального Ландау против (бес)сознательных наветов ее тёти Коры. А сын-физик защищает и отца и мать от всех. Но что-то общее между ними было, раз они оказались в таком малом меньшинстве в оценке личности Ландау после катастрофы.

Из всех свидетельств явствует, что после катастрофы Ландау, попав под опеку Коры, охотно принял эту свою зависимость, ранее для него немыслимую и означавшую, что его инстинкт свободы исчез. В результате Кора получила и возможность вкладывать свои версии в пострадавшую голову Ландау, а тот, с разрушенной критической способностью, принимал эти версии за истину, добавляя их к своей «таблице умножения». Одна из таких версий утверждала, что «Женька - вор!». Другая версия объясняла арест по-Коре.

Появление статьи Ландау в «Комсомольской правде», по свидетельствам самих журналистов (приведенных в этой книге), было весьма «творческим» процессом. Но, когда речь идет о столь деликатном вопросе и о конкретном описании происшедшего, трудно вообразить, что журналисты высосали это описание из пальца. Скорей всего Ландау что-то в этом роде говорил. Обратим теперь внимание, что в газетном «свидетельстве», помимо факта доноса и «немецкого шпиона», сказано: «Капица поехал в Кремль и заявил что он требует моего освобождения, а в противном случае будет вынужден оставить институт».

Капица поставил в Кремле ультиматум??? Сейчас, когда стали известны десятки писем Капицы в Кремль, ясно, что это - полная чушь, объяснение на уровне домохозяйки, которая понятия не имеет ни о Капице, ни о Кремле. Но это и было объяснением домохозяйки Коры! Она это объяснение вложила в тяжело травмированную голову Ландау, после чего тот стал повторять его, не подвергая сомнению. Столь несомненное свидетельство, в свою очередь, и подвигло Майю Бессараб заполнить «белое пятно» в биографии Ландау, когда советские обстоятельства позволили. И это же впоследствии привело к искренней горечи ее самоопровержения.

Так разгадывается первая главная загадка: как мог редкостный правдолюбец Ландау написать неправду и возвести напраслину. Писал не он, он не считал это неправдой, и он уже был не он.

 

Что касается второй загадки - о моральном облике Ландау до катастрофы, то раскрытие механизма фабрикации «книги Коры» с загадкой справляется лишь частично. В этой книге «гармонично» сочетаются две неправды. Одна возникла при обработке рукописи. Но и первоначальная рукопись Коры, выразительно свидетельствующая о моральном облике мемуаристки, может оставить у читателя недоуменные вопросы относительно моральной природы личности Ландау. И в этом Кора не так уж виновата, - описать необычную личность и впрямь не легко.

Так же и в других жизнеописаниях Ландау неправда идет не только от честного невежества и менее благородных причин, но прежде всего – от его личной необычайности и невероятных событий его жизни. Ну как поверить, что взрослый 30-летний физик мирового калибра на втором году Большого террора сочинял анти-сталинскую листовку и что, несмотря на это, его выпустили из тюрьмы? И как поверить, что бывший горячий приверженец советской власти - уже после разоблачений «культа личности» - мог сказать, что советская система – неисправимо фашистская? Этому и не верят вполне серьезные люди, хорошо вроде бы знавшие Ландау.  Не верит и его сын. Меняла свои версии и Майя Бессараб. Например, в новейшей версии она впервые сообщила, что Ландау признался ей: «Они там [в тюрьме] пытались пришить мне сочинение какой-то дурацкой листовки» и пояснила: «Конечно, в своей первой книге о Ландау я не могла написать ничего подобного» . Это не очень убеждает. Если в четвертом издании первой книги, вышедшем в широко-гласном 1990 году, М. Бессараб назвала фамилию «предателя, в корыстных целях написавшего гнусный донос», что мешало ей рассказать тогда и о «дурацкой листовке»?

Могу посочувствовать тем, кто брался «из общих соображений» объяснить историю «дурацкой» листовки. В начале 1991 года, изучая - в Большом доме на Лубянке, еще при т. Крючкове - следственные дела Ландау и его «подельника» Юрия Румера, я пришел к выводу, что листовка – реальность, но при этом ощущение было как у деревенского жителя, впервые увидевшего жирафа: «Такая длинная шея?! Не может быть!» Реальная история листовки (изложенная в книге автора) оказалась неправдоподобнее самого факта листовки. А сам факт существования листовки был известен до 1991 года всего лишь трем людям – Евгению Лифшицу, его жене и дочери Кореца.

Впрочем, в истории с листовкой моральное переплетено с политическим. Проще, казалось бы, морально-неполитическая проблема образа мыслей и поступков Ландау в обыденной повседневности. Люди, близко его знавшие, считают его хорошим светлым человеком, хоть и необычным. Но они, иногда с отчаянием, обнаруживают, что не могут передать свое ощущение другим, кто никогда не видел этого необычного физика. По словам Моисея Каганова: "Никогда в высказываниях Ландау не было пошлости, а в пересказе, хоть убей, появлялась".

И здесь нужен уже не ключ к конкретному событию, а ключ к личности самого Ландау.

 

Ключ к личности

 

Ключ этот, признаюсь, я нашел не самостоятельно. Помогла подсказка необычной американки с трудным индийским именем и на редкость любознательной. Любознательность – часть ее профессии, редактора научно-популярного журнала «Scientific American», что буквально означает “Научный Американец”. Это – старейший и один из лучших журналов о мире науки. Редакторша родилась и выросла на юге Индии (где у людей европейские черты лица и очень темная кожа), а высшее образование и научную степень по физике получила в Америке. То, что ей были ведомы столь различные миры, как южная Индия и Северная Америка, наверняка расширило ее горизонт. Возможно поэтому, прочитав в физическом журнале мою заметку о необычных российских приключениях физика Ландау, она разыскала меня и предложила написать подробную статью для “научных американцев”. Получив мою рукопись, она принялась за свое дело – помочь рассказать о сложных российских вещах простым американским языком. Для этого мне пришлось ответить на множество возникавших у нее вопросов, объясняя ей разные особенности русско-советской жизни и необычные даже на этом фоне особенности Ландау. После нескольких часов беседы она недоуменно спросила по поводу какого-то эпизода: «Он, что же, был подростком?». «В некотором роде», – согласился я сходу и прибавил еще пару колоритно-подростковых эпизодов из жизни Дау.

Недоуменное слово «подросток» осталось жить в моих мыслях. И, чем больше я размышлял над фактами жизни Дау, тем яснее становилось, что понятие «подросток» на редкость соответствует странности его поступков, его стилю жизни, включая и науку. Догадываюсь, почему это слово не пришло в голову мне самому. Когда видишь столь исключительную мощь и ясность интеллекта, язык не поворачивается сказать, что обладатель этого интеллекта по своему психологическому складу – в сущности, подросток. И в этом, думаю, – ключ к главным загадкам в биографии Дау.

Ключом этим прежде всего открывается дверь в стене между теми, кто был хорошо лично знаком с Ландау и теми, кто его никогда не видел и пытается составить свое представление на основе прочитанного-услышанного. Об этой невидимой стене говорит уже упомянутая фраза: "Никогда в высказываниях Ландау не было пошлости, а в пересказе, хоть убей, появлялась!" Конечно, одно и то же высказывание в устах подростка и в устах взрослого могут иметь совершенно разные смыслы. Как и поступки. Уголовный кодекс, как известно, отделяет возрастом совершеннолетия разные меры ответственности за одинаковые поступки. Но и в области уголовно не наказуемых деяний человек обычно применяет разные мерки, если, конечно, это человек достаточно взрослый и не забывший собственное подростковое состояние.

Для тех, кто лично знал Ландау во всем его живом своеобразии, ярлык “подросток” ничего не добавит. Но другим, надеюсь, поможет – поможет не делать невольных приписок, считая, что нобелевского лауреата следует считать совершеннолетним во всех возможных смыслах этого слова. И, значит, поможет понять многие поступки и представления Ландау. Ведь понять – это увидеть некую психологическую достоверность линии поведения, всей совокупности разных поступков.

Подростковый возраст не зря именуют трудным, но труден он лишь “в проживании”. Сама же экзотичность подростка легко доступна в наблюдении – над собой ли в прошлом, над своими детьми, или хотя бы над детьми соседскими.

Как получилось, что Ландау в некотором смысле так и не вышел из подросткового возраста, я не берусь объяснять. Быть может, его взросление остановил очень рано раскрывшийся мощный интеллект, который поставил его выше большинства окружавших его взрослых. А может быть сказалось и запаздывающее физиологическое развитие. Не буду строить “теории образования Дау”. Но подкрепить предложенный ключ наблюдениями, пожалуй, следует. Особое внимание я бы привлек к наблюдениям тех, для Ландау был не физиком экстра-класса, а просто Лёвой или старинным приятелем Дау.

Вот что писала (врачу) старшая сестра 54-летнего Лёвы: “он принадлежит к людям внутренне очень замкнутым, хотя и внешне очень общительным. Несмотря на всю его знаменитость и чудачества, которыми он славится, он очень стеснительный человек. Кроме того, он очень не любит, чтобы им командовали и ему бы указывали, несмотря на то, что он принадлежит к людям очень непрактичным и пассивным. Он любит ясность во всех вопросах, не склонен к сентиментальности, презирает ее и не любит, когда его жалеют.»

А вот портрет 30-летнего Ландау, принадлежащей перу филологини:

«Дау, если вникнуть поглубже, – человек стеснительный, деликатный, беззащитный и беспомощный – проявлял себя внешне чрезвычайно резко и задиристо. Он придумывал различные «дразнилки» для людей, с которыми общался, и, как это бывает у школьников (как и многие другие великие люди, Дау так и не стал взрослым) дразнилки эти повторялись очень часто и произносились особым «дразнильным» тоном. <> Расскажу сначала об одном смешном случае, когда Дау получил явный и неожиданный отпор. В санатории жили некие альпинисты, муж и жена, с ними был их четырехлетний сын. <>Ребенок был мил, очень кроток и хорош собой, особенно были заметны его ярко-желтые волосы. И вот, взрослый Дау стал дразнить мальчика, называя его «цыпленком». Мальчику это не нравилось, он обижался, дулся, но Дау не отставал и при встречах неизменно повторял его прозвище. Но однажды, по-видимому, тщательно подготовившись и подумав, мальчик в ответ на очередного «цыпленка» громко и четко сказал: «А ты сам - петух». Это было очень смешно: и вправду длинноногий и худой Дау с руками, которые он часто прижимал к бокам и сгибал в локтях и запястьях, с высоким взбитым над лбом чубом был несколько похож на изрядно похудевшего задиристого петуха. Все расхохотались, больше всех смеялся и восторгался Дау».  

Стоит добавить здесь, что портретистку-филологиню Дау именовал «Лилька-килька». Ну, чем не подросток?

Подчеркну простой, но важный факт: подросток – это не ребенок. В каждом серьезном исследователе можно разглядеть детские черты. Как сказал Эйнштейн, наука - это очищенное обыденное мышление. Но чтобы очистить обыденные явления и дойти до их сути, нужна большая сосредоточенность. Это качество легко обнаружить и в самой обыденной жизни, - достаточно понаблюдать, как самозабвенно занимаются своим делом в песочнице исследователи в возрасте от 2 до 5. Их куличики и песочные замки столь же несерьезны для «взрослых» - и столь же серьезны для них самих - как и испещренные формулами черновики физика-теоретика. Почему у некоторых детей исследовательский инстинкт с возрастом не только сохраняется, но и усиливается, - вопрос отдельный, но без этого инстинкта невозможно успешно заниматься наукой.

Главные свойства подростка определяются переходом от детского к взрослому мировосприятию. Рациональность способна упростить мир взрослой жизни, -- чтобы ее легче было освоить. А всё, не поддающееся рациональному охвату, для подростка-исследователя -- муть, которой взрослые дурят голову себе и, главное, -- ему. Отсюда сверхчувствительность к посягательствам на свою свободу и стремление эту свободу доказать «им и себе» или хотя бы продемонстрировать. Борьба за собственное самоопределение, увы, мешает понимать других. Отсюда порой бесчувственность подростков, безразличие к чувствам другого.

Конечно, даже подростки – люди разные. В пределах подросткового разнообразия Ландау был сверх-честным, благожелательно-веселым, и с тягой к рационально-понимаемой справедливости.

Манеры его радикально менялись в профессиональной сфере. Тут все человеческие слабости, амбиции и самолюбие, отступали перед поиском научной истины. Те из его коллег, которые любили не «себя в науке», а саму физику, и разделяли страсть Дау узнавать, «как устроен мир», не обращали внимания, в каких подростково-несдержанных словах он выражает свои мысли, - их прежде всего интересовали сами мысли.

И дар ясного мышления Ландау они воспринимали как дар не столько самому Дау, сколько всей физике. Рождаются люди в сорочке, а этот родился с ярким прожектором во лбу. Но использует свой прожектор не в собственных корыстных целях, а на общее благо науки. Куда он ни посмотрит, разглядит физическую суть дела быстрее и глубже других. А разглядев, не жадничая, делится с другими.

Ультра-рациональное мировосприятие может и мешать. Необыкновенно яркий свет интеллектуального прожектора может препятствовать тому, чтобы, закрыв глаза, идти какое-то время на ощупь, довериться интуиции и не спешить – какое-то время – проверять ее логикой. И, кроме прочего, ультра-рационалисту полработы лучше не показывать.

Впрочем, у каждого таланта есть свои границы, что нисколько не мешает содружеству разных талантов. Знаменитые таланты мировой физики смотрели на подростковые особенности Ландау как на забавные или даже трогательные. Главное, они были способны видеть сквозь его подростковые манеры, потому что там, за манерами, настоящему физику было на что посмотреть.

Игорь Тамм, побуждая своих сотрудников рассказать свои работы Ландау, наставлял их: «Когда он будет ругаться – говорить что это “филология”, “патология”, “балаган” – пропускайте мимо ушей, но как только начнет говорить по существу – ушки на макушке и всё мотайте на ус».

За подростковыми манерами Ландау люди, не чрезмерно занятые собой и не склонные – на правах «взрослого» – первым делом поставить подростка на место, могли разглядеть и не только первоклассного физика, но и доброжелательного человека – при всем его подростковом максимализме и неутолимом свободолюбии. Эдвард Теллер вспоминал, как в Копенгагене 22-летний Ландау «без устали спорил о религии с Джеймсом Франком [уже знаменитым физиком, Нобелевским лауреатом, на четверть века старше Ландау]. Ландау считал религиозную веру невероятным пережитком для ученого и выражал свою убежденность, не подыскивая деликатных выражений, в присутствии Франка. Франк же всегда лишь смеялся в ответ. Однако когда Ландау покидал Копенгаген, он специально зашел к Франку, чтобы сказать ему “до свидания” самым милым образом».

Аналогичным образом воспринимала Лёву Ландау Лидия Чуковская. Когда он, взяв с ее полки книгу по литературоведению, изумленно восклицал, как это она может держать у себя на книжной полке такую несусветную «кисло-щецкую муть». Лидия Корнеевна ему спокойно отвечала: «Лёва, положите, пожалуйста книгу на место. Вы в этом ровным счетом ничего не понимаете». И это никоим образом не портило их отношения. Свободолюбивый Ландау признавал полное право других на свободу. Исключением была физика, но лишь потому, что там он свободу подчинял поиску истины, точнее, там свобода была инструментом поиска истины.

Среди физиков широко известна забавная история, якобы, доказывающая принципиальное различие между Бором и Ландау. Во время приезда Бора в СССР, когда его спросили, как ему удалось создать столь успешную школу физиков, он ответил: «Возможно, потому, что я не стеснялся признаваться своим ученикам, что чего-то не понимаю…». А Лифшиц, переводивший Бора, изменил порядок слов: «Возможно, потому, что я не стеснялся сказать своим ученикам, что они чего-то не понимают». (Более резкая версия – «что я дурак» и «что они дураки».) Присутствовавший Капица съехидничал, что это не случайная оговорка, а отражение принципиального различия между школами Бора и Ландау. Но, по существу, различие в языковых манерах Бора и Ландау вовсе не принципиально. Когда Бор подытоживал чей-то доклад в самых общих выражениях «Очень, очень интересно. Мы многому научились», то, как понимали все, знающие его лексикон, это означало «Чушь собачья. Говорить не о чем». В ином случае он подчеркивал что-то по существу доклада.

Так что Бор и Ландау не так уж различались в отношении к науке – в персональной честной ответственности за родную науку, независимо от социальных иерархий и прочих «глупостей». Принципиально от них отличались те, для кого ритуально-сословные факторы могли заслонить суть научной дискуссии.

Необычность Ландау – в сочетании мастера экстра-класса в мире науке и подростка в делах мирских. Подростка честного, свободолюбивого, иногда очаровательного, порой несносного, как и полагается подростку в его трудном переходном возрасте. Ландау в этом возрасте застрял на всю жизнь. Но в пределах теоретической физики лишь талант Ландау имел значение. А вот за этими пределами, в практической советской жизни, талант был одним лишь слагаемым, а другим – не менее важным – был подростковый склад личности. И то, во что они сложились, стало советской жизнью Льва Ландау.

Воспринять эту жизнь в ее полноте можно лишь на основе серьезной коллекции вещественных доказательств и свидетельств очевидцев. Самые интересные и важные свидетельства собраны в этой книге.

Коллекция эта начала складываться в 1980 году, когда я пришел к Лидии Корнеевне Чуковской, чтобы разузнать о ее муже Матвее Бронштейне. Один из ближайших друзей Ландау, замечательный физик и не менее замечательный писатель для детей и взрослых, он исчез в августе 1937-го. А Лидия Чуковская продолжала дружить с «Лёвой», как она одна называла Дау, до конца его жизни. Ландау фигурирует в воспоминаниях и дневниках Л.Чуковской, и этим начинается собрание свидетельств в этой книге.

Лидия Корнеевна назвала мне имена нескольких важных очевидцев, и, в частности, посоветовала поговорить с Натальей Александровной Белоусовой, с которой была связана долгой дружбой и которую я бы не заподозрил в причастности к истории физики. Наталья Александровна всю жизнь занималась искусствоведением (работала в Эрмитаже, издала альбом репродукций Джорджоне), но всю жизнь была окружена людьми науки: физиками и биологами. Ее отцом был известный биолог А.Г.Гурвич, а дядей – физик-академик Л.И.Мандельштам. Помнила она и веселую молодую компанию физиков, в центре которой кроме Ландау и Бронштейна, была и Женя Каннегисер, в 1931 году вышедшая замуж за немецкого физика и друга Ландау – Рудольфа Пайерлса. С Евгенией Николаевной Каннегисер (теперь уже Lady Peierls) Наталья Александровна поддерживала связь. И дала мне ее адрес в Англии.

Лидия Корнеевна и Евгения Николаевна, ровесницы Ландау, узнали его, когда он еще совсем не был знаменитым. Их свидетельства стали путеводными для меня в поисках исторической истины. Надеюсь, что они помогут и читателю этой книги лучше понять другие свидетельства, собранные в ней, и лучше понять советскую жизнь Льва Ландау.