Лев
Давидович Ландау, Дау…Я знала его столько
лет, сколько помню себя. Мы жили в одном доме, и первые мои четкие
воспоминания
о нем - зрительные. 41-й год. Ночь. Воздушная тревога! Родители быстро
одевают
нас с сестрой, сонных. Мы бежим в бомбоубежище, в подвале Института, в
котельной. Я вижу рядом с нами Дау и Кору. Они тоже бегут. Кора тащит
огромную
сумку, Дау волочит чемодан, из которого на ходу вываливаются
разноцветные
наряды Коры. Мне кажется, я слышу дружный смех моих родителей при виде
этого
зрелища.
Мы
в эвакуации в Казани. Живем в общежитии.
Очень голодаем. Дау с отцом отправились за «добычей» - остатками
картофеля и
моркови, которые было разрешено собирать на колхозных полях после
уборки
урожая. Они вернулись под вечер с тощими мешками за спиной, грязные, но
довольные. Мы с сестрой получили по морковке, сидим рядом с ними на
поленнице
дров в общем коридоре и дружно хрустим. Разве такое забудешь?! Для меня
тогда
Дау был просто «папин и мамин друг».
Я
росла на его глазах. Дау относился ко
мне покровительственно и с доверием. Я для него была авторитетом по
игре в
теннис, поскольку у меня был тренер, и я участвовала в официальных
соревнованиях. Сам Дау тоже играл в теннис, но очень некрасиво,
руки-ноги в
разные стороны, ракетку держал как-то необычно выворачивая руку. Но все
равно
был очень привлекателен, ни на кого не похож.
Правда,
иногда мне хотелось прошмыгнуть в дом
так, чтобы не встретиться с Дау, -- когда по его смеющимся глазам я
понимала,
что сейчас он непременно остановит меня и начнет мучить своими
бесстыдными
вопросами. "А у тебя уже есть мальчик? Ты с ним целовалась? Ну и как?
Понравилось?» Чем больше я смущалась, тем «бесстыднее» становились его
вопросы.
Для меня 13-15 летней девочки его вопросы были ужасны. По-видимому, Дау
считал,
что так он помогает мне стать свободным человеком, «обезвреживает» мое
пуританское семейное воспитание. А может быть он получал удовольствие
от моего
смущения. Хорошо еще, что «такие» вопросы он никогда не задавал мне в
присутствии других…
Жаркое
лето 50-го года. После окончания школы
мне предстоят экзамены в Университет, и все лето я занимаюсь физикой и
математикой, родители уехали в отпуск. Единственное развлечение -
вечерние
«посиделки» на парапете перед домом, где собираются все жители нашего
дома. Но
я жду только прихода Дау. С его появлением все разговоры, о чем бы ни
говорили,
приобретали особую значимость, все становилось интересным.
А
вот эпизод, когда я уже студентка. Я
«дружу» с Дау. У нас с ним есть свои секреты. Иногда тайно от родителей
и Коры
я одалживаю у него деньги, которые возвращаю в обещанное время,
впрочем, чтобы
вскоре попросить снова. Он интересуется моими делами в учебе, спорте и
личной
жизни. Я горжусь этим. Все, кого я побаиваюсь, с таким почтением
говорят о Дау.
Поэтому, когда он спросил меня, умею ли я печатать на машинке и
попросил помочь
ему напечатать одно письмо, я сразу согласилась, хотя мне категорически
запрещалось брать без спроса обожаемую отцом портативную пишущую
машинку, привезенную
из Америки моим дедом - отцом матери. «Вложи только один лист бумаги,
копия не
нужна». Под диктовку я вообще никогда не печатала и очень волновалась,
что Дау
увидит, как плохо я это делаю. Помню содержание письма, но не помню,
кому оно
было адресовано. Дау диктовал без написанного текста. Отчетливо
повторяя каждое
слово. Он жаловался на то, что ему определена постоянная охрана и что
это
лишает его возможности нормально работать, разрушая присущий ему стиль
творческой работы. Хорошо запомнила удивившее меня слово «творческой».
«Напечатай внизу мое имя». Я наивно спросила: «Дау?». Он строго
посмотрел на
меня: «Мне сейчас не до шуток». Я вынула листок и протянула ему. Он
прочел и
сказал строго: «Прошу тебя никому не говорить об этом письме, никому».
Конечно,
если бы он попросил напечатать
письмо институтскую машинистку, содержание письма могло стать предметом
всеобщего обсуждения. Но почему Дау не попросил об этом Евгения
Михайловича
Лифшица или моего отца? Быть может потому, что они были бы против
такого письма
из боязни, что это может навлечь на Дау неприятности. Тайну я свято
хранила до
смерти Дау. Потом рассказала отцу, который мрачно поинтересовался,
сколько еще
раз я без его спроса пользовалась его пишущей машинкой….
Проходя
студенческую практику в Институте
Физических проблем, я ежедневно наблюдала, как Дау иногда даже
несколько раз в
день заходил в комнату, где работал отец. Он садился напротив него на
стул,
отец тут же давал ему в руку что-то, что нельзя было сломать. Иногда
это была
простая линейка, иногда чистый платок или тряпка. Такая у них была
почти
традиционная игра. Они весело обсуждали институтские новости. Отец при
этом
продолжал что-то мастерить в своей установке. Дау меня расспрашивал,
что я
делаю и для чего. И с интересом слушал мои объяснения.
Мою
маму Дау побаивался. Она на него часто
сердилась: «Перестаньте говорить пошлости», «Оставьте эти темы». В
основном,
это касалось разговоров о любви, сплетен о супружеской неверности
соседей. Мама
была очень строга в таких вещах. Дау же это только раззадоривало.
Кончалось
тем, что мама уходила домой, оставив беседующих.
Кроме
того, Дау никак не мог примириться с
тем, что мама выигрывала у него в знании наизусть стихотворений
по-немецки.
Мама кончала “Annenschule” в Санкт-Петербурге
и была прекрасно образована. Они с Дау соревновались иногда в
присутствии
соседей, а иногда – только между собой, и мама всегда побеждала, к
большому
огорчению Дау, который повторял: «Выиграю в следующий раз!»
Помню
и ссору между ними. После семинара в
институте к нам пришел Яков Ильич Френкель, который пожаловался на боль
в
сердце. Ему что-то очень резкое сказал Ландау по поводу его доклада.
Яков Ильич
и вся семья Френкелей были любимыми друзьями моих родителей. Якова
Ильича
напоили чаем, уложили на диван. Мама пошла за Дау, требовала от него,
чтобы он
пришел и извинился перед «старым человеком». Дау только отшучивался,
как
всегда… После этого мама с Дау не разговаривала. Но разве можно было
долго
сердится на всеобщего любимца… Про Дау мама повторяла: «Я вся какая-то
не
такая, я вся из блесков и минут. . . » и все в конце концов прощала.
Летом
53-го в горах Памира при восхождении,
попав в лавину, пропал мой жених, Сережа Репин. Его пытались найти
почти два
месяца. Я была безутешна и горько плакала. Помню, как Дау поднялся
однажды ко
мне в комнату, взял за руку и безмолвно держал ее несколько минут…
В
течении нескольких лет в летние месяцы
мы жили на даче на Рижском взморье. Дау приходил к нам на дачу пешком
из Дома
творчества писателей, где отдыхал один. Был всегда в прекрасном
настроении,
дурачился и шутил с нами и нашими приятелями. Разрешал
фотографироваться в
своем пиджаке, украшенным звездой Героя Социалистического Труда, что в
те годы
было большой экзотикой. Но всегда отказывался пойти вместе на пляж
поплавать и
позагорать. Плавать, наверное, не умел. Играл со мной в модный тогда
пинг-понг,
расспрашивал меня о моих сердечных делах. И как-то незаметно исчезал к
ужину. .
. Каким Дау был тогда, летом 55 года? Об этом написал мой друг -
писатель и
переводчик Давид Израилевич Глезер (записал свои впечатления он тем же
летом, а
передал мне много позже):
«Настоящими
людьми директор Дома творчества считал
лишь тех, у которых была какая-то власть. Особенно, - когда решал, куда
кого
поселить. Академика Ландау с путевкой обменного фонда он упек в общую
комнату,
где обычно ютились чада безвластных литераторов. Академик ничуть не
обиделся и
даже принял это как должное. Но кто-то все же надоумил директора:
Ландау, мол,
ученый с мировым именем. И для него сразу нашлась, не лауреатская, но
отдельная
комната. В столовой за столами корифеев секретарской литературы для
него места
не хватило. И его посадили со мной и милой литературной дамой.
Когда
он явился на завтрак, я уже сидел за
столом.
Из-под
пышной, чуть тронутой сединой шевелюры
ласково смотрели карие глаза мудрого ребенка. На сутулой, долговязой, с
неприкаянными руками фигуре небрежно висела чесучовая пара. К ней
академик
носил ярко-клетчатую рубашку и пестрый, стянутый в крупный узел,
полосатый
галстук. Все это довершали броские желтые сандалии на босу ногу.
Он
церемонно расшаркался. Я встал, и мы,
пожав друг другу руки, познакомились. И вскоре уже беседовали, как
старые
знакомые. Тем более, что директор рижской частной гимназии, которую я
кончал -
инженер-технолог Яков Львович Ландау оказался родным братом отца
академика.
Ландау
подкупал простотой, искренностью и
оригинальными суждениями. Хорошо знал мировую литературу. За столом,
бывало, по
памяти декламировал в подлиннике стихи Беранже и Бернса. А порой
ошеломлял
совершенно неожиданными высказываниями:
«Толстого
(имелся в виду Лев Николаевич)
невозможно читать. У него все так тяжело, громоздко. Вот Лацис - это
писатель!»
Спорить
с ним было бесполезно.
Как-то
он завел разговор о проблемах семейной
жизни. И сослался на личный опыт. Они с будущей женой, прежде чем
вступить в
брак, заключили договор, по которому единственным поводом для развода
могло послужить
ущемление одной стороной свободы другой. Он считал, что договор этот
вполне
себя оправдал.
Его
осаждали млевшие и таявшие в лучах
светила науки дамы. Однажды они пристали:
-
Скажите, Лев Давидович, кто из дам,
по-вашему, тут самая интересная?
-
Машенька! –не думая ответил Парис-академик.
Машенька
была официанткой - смазливой,
аппетитненькой девчушкой лет семнадцати. Приговор академика дамы сочли
милой
шуткой.
В
тот же вечер Ландау снова удивил. Окруженный
почитательницами, он отправился в соседний санаторий. . . на танцы! Там
была и
Машенька. И весь вечер он танцевал только с ней.
Я
сидел за столом и работал. Неожиданно
постучал в дверь и вошел Ландау. Я предложил ему сесть в кресло, но он
почему-то
предпочел плюхнуться на кровать.
-
А вы все работаете? И не надоест вам? –
удивился он.
-
Уверен, что вы работаете гораздо больше
меня - сказал я.
-
Я никогда не работаю, - возразил он – Ну,
какая это работа - лежу на диване с клочком бумаги в руке и решаю мною
же
придуманные задачки.
Я
поинтересовался, как он проверяет
результат. Академик воззрился на меня, как на глупое дитя. Зачем
проверять,
если задача решилась.
И
тут же он заговорил совсем о другом. В
тринадцать лет он, «перепрыгнув» через несколько классов, закончил
среднюю
школу. В Университет его не приняли. Слишком молод был. И родители
отдали его в
… торговый техникум. Но его заботило тогда не это. Его детской мечтой
было …
оказаться незаконнорожденным. И он тщетно приставал к матери: не плод
ли греха
он? Однако, больше всего ему мешали в юности жить робость и
застенчивость. По
сей день он с ужасом вспоминал об этом. Если бы ему в тридцать восьмом
предложили освободить его, но с условием, чтобы он снова стал таким,
как тогда,
то предпочел бы тюрьму.
-
А за что вас посадили?
-
Ни за что. Как почти всех, - ответил он. -
Ну, если грехом не считать то, что в молодости я был рокфеллеровским
стипендиатом. Тогда со всего мира собирали в Берлине подающих надежды
физиков.
И еще я был одержим идеей: Россия должна стать самой образованной
страной. На
мою беду, наша пропаганда в то время утверждала, что мы уже давно
впереди всех.
Через
день его водили на допрос. Следователь,
ни о чем не допытываясь, неизменно настаивал: «Расскажите о своей
антисоветской
деятельности!» Ландау возмущался глупостью и тупостью следователя. Но с
ученым
обходились не так жестко, как с остальными. Физически на него не
воздействовали. На это, должно быть, имелось указание сверху.
Сокамерники
осуждали поведение Ландау на допросах. Нельзя, мол, с советским
следователем
так разговаривать: лес рубят -щепки летят. Так это продолжалось, пока
академик
Капица не обратился с письмом к Сталину или Берии, - к кому именно,
Ландау не
знал, - в котором просил освободить ученого, так как только он способен
заниматься явлением сверхтекучести жидкого гелия. Кстати, Ландау
никогда этим
явлением до этого не занимался.
-
Меня стали кормить царскими обедами, -
вспоминал он.
-
Что это были за обеды?
-
Каждый день - котлеты. Ну, как тут, у
Баумана (Бауман - директор писательского дома). И спустя две недели
освободили.
Через
не более, чем полгода, Ландау за
разработку теории сверхтекучести гелия удостоили Сталинской премии.
-
А за что золотой звездой наградили?
-
За страх, - признался он, как в чем-то
обыденном, возможным с каждым.
Ландау
обожал заниматься со студентами.
Начались гонения на биологов, затем на врачей (евреев, в основном).
Поговаривали, что возьмутся и за физиков. Он испугался: еще выгонят из
Университета. И изменил принципу, по которому никогда не занимался
техникой.
-
Вы, конечно, догадываетесь, что я делал?
За
несколько месяцев секретной работы ему
присвоили звание героя труда. А сам он эту работу наукой не считал.
-
По крайней мере, две трети наших академиков
с наукой ничего общего не имеют, - уверял он. - Труды Топчиева,
например, - это
не более, чем размышления о том, что такое автомобиль.
Как-то
вечером меня на пляже вежливо, но сухо
остановил незнакомый человек. Манера говорить и казенный костюм
выдавали
«искусствоведа в штатском». В подтверждение моей догадки он достал из
нагрудного кармана и предъявил удостоверение майора госбезопасности. И
учтиво
предложил пройти в дюны.
-
Нам известно, - начал он, - что вы сидите
за одним столом с академиком Ландау. Это очень важный и нужный
государству
человек. Наша обязанность охранять его. И поэтому мы должны все знать о
нем: с
кем он общается, как проводит время, что говорит.
Пришлось
прикинутся простаком:
-
Вы ведь знаете, - он академик, лауреат,
герой труда. Расспрашивать его о чем-нибудь я не решаюсь. И разговоров
так,
спроста, мы с ним не ведем.
«Искусствовед»
понял, что ему со мной каши не
сварить. Посетовал, что не могу, или не хочу, помочь ему, и
ретировался,
изрядно испортив мне настроение. (Хорошо, что уже шел 1955 год).
В
последний раз я встретил Ландау возле
столовой, накануне его отъезда.
-Покидаете
нас? – спросил я.
-Уезжаю:
ту-ту-ту-у-у-у…,
- прогудел академик и вскинутой над головой рукой изобразил вьющийся
спиралью
дым. И лицо его осветила детская улыбка. »
В
1961 году в Москву приехал Нильс Бор!
Я стою с ребенком в коляске на крыльце нашей квартиры. Ко мне подошел
Дау:
«Наташа, ты долго еще будешь гулять? У меня к тебе просьба. Я буду
беседовать с
Бором в саду. Посмотри, пожалуйста, не будет ли кто-либо за нами
наблюдать». Я
прогуливалась возле дома около часа, пока Дау и Бор о чем-то говорили,
склонившись друг к другу головами. Ничего необычного не заметила,
хотела об
этом «доложить» Дау, а он не спросил…
Дау
напоминал мне чеховского «гадкого мальчишку»,
как бы назло совершающего какие-то поступки, которые ему вовсе и не
были нужны.
Я не относилась серьезно ко многим его высказываниям. Например, как-то
ранним
утром возвращаюсь домой после бессонной ночи, проведенной в бесконечной
очереди
у касс кинотеатра «Ударник», уставшая, но счастливая, с билетами на
«Неделю
итальянских фильмов». Дау - на крыльце своей квартиры. Спрашивает,
откуда.
Объясняю. «Как нормальный человек может хотеть смотреть такую гадость?!
Неореализм?! Проблемы общества?! Да кино должно радовать глаз,
способствовать
улучшению настроения! Вот как фильмы с Марикой
Рокк…» и пошли рассуждения, которые и
теперь кажутся мне
пошлостью. Но ведь это Дау - он специально говорит так только для того,
чтобы
меня подразнить. И я весело смеюсь над его нотациями.
Но
иногда я обижалась на Дау, и обида долго
не проходила. 1961-й год. Я работаю в Институте Кристаллографии АН
СССР. Поздно
вечером, возбужденная удачей от трудного эксперимента, почти бегу
домой. Дома у
меня маленький ребенок, оставленный на очередную няню. Несмотря на
поздний час,
звоню в квартиру №2. Мне открывает Дау. «Дау, мы обнаружили…»,
задыхаясь от
волнения, начинаю рассказывать. Наконец-то он оценит и похвалит меня!
Ведь я не
раз видела, как с таким же энтузиазмом он о чем-то рассказывал своим
коллегам,
прохаживаясь по двору института!
А
он: «Ну и что?» И спокойно объяснил мне,
что ничего особенного в наших результатах нет. Я пыталась
сопротивляться, но
безуспешно. «Ты только что из лаборатории? Ну, и нормально ли это для
молодой женщины?
И твой муж не против? А твой коллега ничего? У тебя с ним роман? … » И
я
поплелась домой, раненная в самое сердце. Ну почему, почему он не
относится ко
мне, как к равному, не верит в мои возможности, в мой искренний интерес
к тому,
чем я занимаюсь? Ведь так трудно было получить эти новые
экспериментальные
результаты. Такой ушат холодной воды от Дау. Видя, как я расстроена,
Дау лишь
заразительно смеялся. Я же пошла домой, где меня ждал выговор от отца и
мужа за
позднее возвращение с работы и недовольная нянька. Мне кажется, что Дау
скептически относился к способностям женщин заниматься физикой. Но
может быть я
этим себя утешаю. Мнение Дау от коллег по работе я скрыла. Боялась, что
не
будут работать с прежним энтузиазмом. А Дау в последующие дни, как ни в
чем не
бывало, спрашивал: «Как ты?» Даже и не понимал, почему я угрюмо молчу и
больше
о своей работе с ним не говорю.
Воспоминания
Коры - Конкордии
Терентьевны Дробанцевой - я прочла где-то
в 70-х
годах. Кора сама дала мне рукопись - два переплетенных тома, где, кроме
текста
на пишущей машинке, были подшиты письма, телеграммы и другие документы.
Я была
так потрясена прочитанным, что многое запомнила. Но то, что меня
особенно тогда
поразило, полностью исчезло из изданной сейчас книги «Как мы жили».
Сама ли она
внесла эти изменения или это сделал умелый «редактор», не знаю.
Дау
и Кору я знаю с самого детства. Они были
соседями по дому, друзьями моих родителей. В нашем безалаберном доме
Кора
служила примером идеальной хозяйки. Квартира у нее всегда сияла
чистотой,
паркет блестел, стол красиво накрыт, а обед подан вовремя. Она
прекрасно
готовила, кормила, убирала, стирала. Я видела ее чаще с тряпкой в
руках, чем в
нарядном платье. После рождения сына она очень много времени уделяла
уходу за ним.
Дау мог ни о чем не заботиться и тратил все свое время на любимое дело
– физику
и на развлечения.
Супруги
очень по-разному относились к понятию
брака. Дау не уставал повторять, что хорошую вещь «браком» не назовешь.
Хорошим
же и даже прекрасным он считал полную свободу в любви. Кора же,
напротив,
принадлежала к среде, в которой было не принято жить с человеком, не
будучи его
официальной женой. В довоенные годы в интеллигентной среде совместная
жизнь без
официальной регистрации была практически нормой. Мои родители
«расписались»
лишь когда началась война, так что мы с сестрой «незаконнорожденные».
Кора
добивалась регистрации брака с Дау много лет, и добилась своего лишь за
несколько дней до рождения сына. Однако официальное бракосочетание не
принесло ей
душевного покоя. Отравляли ей жизнь и возлюбленные мужа, которых,
впрочем, было
вовсе не так много, как можно было бы ожидать из разговоров Дау о
свободной
любви. Но больше всего ей мешал жить Евгений Михайлович Лифшиц,
ближайший
сосед, соавтор и друг ее мужа, который был для Дау советником и
авторитетом во
многих, если не во всех житейских ситуациях. Они проводили вместе
большую часть
дня, работая, часто ездили вместе отдыхать. Кора ревновала Дау к
Лифшицу, может
быть даже больше, чем к женщинам, временным увлечениям своего мужа.
«Трагедия,
достойная пера Шекспира», - так определяла моя мама происходившее в
квартире
№2. Ревность, ненависть, корысть, страх – самые низкие человеческие
страсти
бушевали в сердце Коры.
Кора
часто приходила к родителям жаловаться
на обиды и находила понимание и сочувствие у мамы, которая всегда
становилась
на сторону «униженных» жен, и очень не одобряла поведение мужей,
разрушающих
свои семьи и меняющих старых жен на новых. Следует заметить, что все
участники
«трагедии» встречались каждый день на территории института. Личная
жизнь была
на виду и скрыть что-либо было почти невозможно.
Когда
в январе 1962 года произошла ужасная
автокатастрофа, и Дау оказался на грани смерти, Кора впала в панику -
она как
бы уже похоронила своего мужа в то время, когда все остальные прилагали
титанические усилия к его спасению. В ее книге ничего не написано о
том, что
она целых полтора месяца не ходила в больницу. По мнению моих
родителей, хорошо
знавших Кору многие годы, это было сделано для того, чтобы ничем не
заниматься.
Сохранились записи моей мамы, в которых приводится меню, составленное
по
рекомендации врачей, на каждый день для Дау. В течение всего периода,
пока Дау
был без сознания, мои родители и сестра, ожидавшая ребенка, готовили
протертую
пищу для зонда, с помощью которого врачи в больнице кормили Дау. Кто-то
привозил свежие продукты с рынка, кто-то отвозил готовую пищу в
больницу и
часто не один раз в день. Родители стерилизовали посуду, протирали все
приготовленное до состояния вязкой жидкости (например: свекла с черной
икрой).
Добавлю к этому, что кухонных комбайнов для приготовления протертой
пищи у нас
не было…Иногда пищу готовили даже по ночам…На мой вопрос: ‘А Кора?’
мама, до
этого всегда защищавшая ‘бедную Кору’, грустно ответила: ‘А Кора просто
сбежала
от трудностей, просто сбежала…’ Кора вновь появилась только тогда,
когда стало
ясно, что Дау останется в живых.
С
первых же дней был организован «штаб
спасения Дау». Появилась потребность в деньгах: дежурных врачей и
медсестер
надо было кормить и развозить по домам, покупать продукты на рынках.
Решили
просить финансовой помощи у всех, кто мог бы помочь. В списке
одолживших деньги
были и аспиранты и просто знакомые. Разговоры Коры о том, что на эти
деньги
устраивались банкеты - безобразная ложь. Я хорошо знаю большинство тех,
кто
участвовал в «штабе спасения» и уверена в их честности. Кора же
отказалась
возвратить деньги пожертвовавшим их в самое трудное время. Я была
свидетельницей того ужасного положения, в которое попал отец, обещавший
вернуть
собранные суммы. Сколько на это ушло сил, переговоров с Корой,
объяснений с
теми, у кого одалживали деньги…Отношение к Коре y
родителей изменилось. Когда же Кора не захотела забрать из больницы
Дау, папа с
мамой решили его забрать к себе и серьезно к этому готовились. У нас
был
семейный опыт ухода за тяжелобольным человеком – бабушка несколько лет
была
полностью парализованной.
Остался
ли Дау тем же человеком, каким был до
аварии? Печально, но нет. Изменился его голос, его лицо, его
внимательный
лукавый взгляд, изменилось буквально все. Он казался искусственно
созданным. Я
называла его про себя «Голова профессора Доуэля».
Сколько бы раз в день я не встречала его, сидящего на лавочке у крыльца
или с
трудом передвигающего ноги в тяжелых инвалидных ботинках под руку с
медсестрой
Таней Близнец, он повторял всегда одно и то же: «Нога болит. Очень
болит нога».
И смотрел на меня с такой тоской и надеждой, что сердце мое разрывалось
от
жалости.
В
катастрофе погиб Дау - гениальный физик и
необычный человек, а выжил обыкновенный советский человек, полностью
зависящий
от внешних обстоятельств: врачей, сиделок и жены. Кора получила то, о
чем
мечтала - полную власть над мужем.
Желание
Коры доказать окружающим, что Дау
остался прежним, раздражало, так как нельзя было не видеть физических
его
страданий и исчезнувший интерес и к науке, и к жизни, что, впрочем, для
него
было одно и то же. Его присутствие на семинарах и Ученых советах
вызывало
чувство неловкости, искусственности. Сам Дау сопротивлялся таким
походам, но
Кора настаивала, и он подчинялся. В институте все осуждали Кору: «Зачем
мучить
Дау?». Каковы были ее мотивы: корысть (страх потерять зарплату, если
Дау
уволят), отчаянная глупая надежда, что нормальная жизнь вернется, или
просто
самообман? Этого я не знаю… Но смотреть на страдания Дау было
мучительно…
Письмо
Елены Вячеславовны Смоляницкой
(административной сотрудницы института):
«Многоуважаемая
Конкордия
Терентьевна,
Посылаю
Вам доверенность, текст которой мне
продиктовали в Управлении делами. Необходимо, чтобы Вашу подпись
заверили
именно в больнице и печать была также больничная.
Надеюсь,
что в больнице Вас подлечат. Гарик
приветлив, хотя я его вижу редко. Он ходит на работу аккуратно и по
словам Майи
также посещает школу. Льву Давидовичу, как Вы знаете, несколько лучше,
и Вы
наверное получите с Майей сводку сегодняшнего дневного консилиума.
Будем
надеяться, что сводка будет хорошей.
Напишите,
пожалуйста, кому В.С. Куликова
должна передать деньги за звание, когда она получит их в Академии.
Желаю
Вам здоровья.
Е.
Смоляницкая
27.1.1962»
Ответ
К.Т.Дробанцевой:
«Дорогая
Елена Вячеславовна,
Все
эти деньги расходуйте на Ваше усмотрение.
Все, что нужно на нужды больницы, меня беспокоит только одно, вероятно
может не
хватить всех денег. Очень очень Вам
благодарна за
все. К большому сожалению я переоценила свои силы, в больнице я еще
задержусь
на одну неделю. Простите, что без Вашего согласия оформила на Ваше имя
доверенность на зарплату. Но ведь Вы знаете, что деньги нужны на
питание Льва
Давидовича: поэтому очень прошу Гарику или Майе отдайте 70 р., а все
остальные
деньги только Оленьке Шальниковой.
Понимаете,
Маичка
немножко легкомысленна и спокойней будет мне, если деньги на питание
Дау будут
у Шальниковых. Сейчас я Вам так
благодарна, что Вы
настояли мне лечь в больницу. С
приветом. Кора.»
Письмо
Ольге Григорьевне Кваша (жене
Александра Иосифовича Шальникова):
«Оленька,
милая!
Только
здесь в больнице, где ежедневно на
конференциях разбирают состояние здоровья Дау, я все узнала о нем,
чтобы Гарик
не знал, кроме тяжелой травмы головы, у него поломанными ребрами правое
легкое
измято на 3/4 и левое на 1/4, разбит таз и тазобедренный сустав.
Поэтому,
Оленька, я решилась на операцию сейчас, а не через месяц, через месяц я
буду
нужна Дау и буду привязана на годы, а через год мне операцию будет
делать
поздно.
Дау
выйдет из больницы с плевритом и может
быть он останется на всю жизнь. Сейчас я уверена, что все, что нужно
для Дау Вы
сделаете, а деньги на питание для Даули
тоже пусть
будут у Вас. Маичка очень непрактична, она
может
нечаянно потратить деньги на ненужные в настоящее время безделушки.
Целую
Вас и Шурочку. Привет Танечке. Кора»
Советская жизнь Льва ЛАНДАУ глазами
очевидцев (Москва: Вагриус,
2009)