Наука, искусство и религия (Сокращенный вариант одноименной статьи акад. Е.Л. Фейнберга из ж-ла «Вопросы философии» № 7, 1997)

 http://www.humanism.al.ru/ru/articles.phtml?num=000151

Е.Л.Фейнберг. Наука, искусство и религия (рукопись,  Nov 29, 1996) 

[1. Предисловие]
2. Об “основном вопросе философии”
3. О методах постижения истины
4. Об истории взаимоотношений
5. О науке и религии
6. Об искусстве и религии
7. Заключение

[1. Предисловие]

Я решаюсь высказать некоторые соображения, разумеется, не по всем аспектам необъятной темы, обозначенной в заголовке, но о взаимоотношении этих трех могучих сфер духовной жизни человечества. О различиях и сходстве в их методах подхода к постижению истины, об их взаимных противоречиях и взаимовлиянии, даже взаимообогащении, об их совместимости и непримиримостях. Многое из того, что я скажу, я высказывал уже в печати. Но я не смею считать этот материал известным всем читателям. Я буду основываться в значительной мере на рассмотрении функций этих трех видов духовной деятельности, потребностей человека, которые ими удовлетворяются. Но эти функции столь многочисленны, что придется ограничиться рассмотрением лишь некоторых из них, которые субъективно представляются важнейшими.

Не будучи профессионалом, я несомненно буду произносить нечто, очевидно ошибочное с точки зрения признанных в философии понятий, но также и тривиальное, или высказывавшееся уже разными авторами, о чем я не знаю. Поэтому ссылки на литературу будут, несомненно, чудовищно неполными. Я очень прошу отнестись снисходительно к этим промахам.

2. Об “основном вопросе философии”

В течение почти века в нашей философии вполне правомерно в качестве “основного вопроса философии” фигурировал вопрос о существовании или несуществовании объективного мира вещей и явлений, независимо от нашего или чьего либо еще сознания, мира саморазвивающегося и познаваемого. Положительный либо отрицательный ответ на этот вопрос разграничивает материализм и идеализм.

Однако, это касается лишь содержательной, семантической стороны философии. Между тем само слово “философия” имеет и другой, фактически используемый аспект - проблему метода и признания его действенности в познании. Это относится к дискурсии и интуиции. Следует поэтому отметить наличие и другого, не менее “основного” вопроса философии: признавать ли то или иное содержательное высказывание истинным либо ложным, если оно обосновывается не дискурсивно (в пределе – логически), или, по крайней мере, не только дискурсивно, но и с использованием интуитивного суждения – “прямого усмотрения истины”, ни ложность, ни истинность которого не может быть ни доказана, ни опровергнута дискурсивно. Ответ на этот вопрос ведет к логистическому либо, как я понимаю, диалектическому методу (нужно подчеркнуть, что речь идёт об интуитивном суждении, т.е. об интеллектуальной интуиции, а никак не о чувственной).

Таким образом, соответственно бинарному характеру каждого из двух “основных вопросов”, оказываются возможными четыре типа мировоззрений, которые, если я правильно понимаю, можно назвать и перечислить так:

материализм логистический (то, что называлось “механическим”),

материализм диалектический (?) (признающий правомерность интуитивного суждения наряду с дискурсией, логикой),

идеализм объективный (религия, основанная на внелогическом постижении истины),

идеализм субъективный (или “логистический” – позитивизм, солипсизм и т.п.)

Выбор любой из этих возможностей сам является актом интуитивного суждения. Как и любое интуитивное суждение, он обычно (но не обязательно) включает в качестве одной из компонент его обоснования также и рацио, даже дискурсию (“разум”).

Исходя из этого, мы и будем рассматривать стоящие перед нами проблемы.

3. О методах постижения истины

Науку (я имею в виду прежде всего математику и естественные науки) широкое общественное мнение считает в наибольшей степени подчиненной дискурсии, “царством логики”. Но сами слова “в наибольшей степени” ничего не значат, поскольку нет необходимой для их осмысления количественной меры. Можно говорить лишь о том, что в науке логическое и интуитивное четко разделены. Более того, можно утверждать и обратное: именно интуиция является основой науки. Это видно из ее роли и в установлении исходных положений (аксиоматического базиса, как внелогического, интуитивного обобщения эмпирического знания) и (в естественных науках) в конечных утверждениях о соответствии опыту, неизбежно ограниченному, – важнейшее интуитивное суждение о достаточности этого опыта (критерий практики).

Можно пойти и дальше – утверждать, что сам процесс построения научной системы пронизан интуицией, причем я имею здесь в виду интуицию-суждение, а не эвристическую интуицию-догадку, которая выступает явно, но играет вспомогательную, временную роль (ее истинность или ложность выявляется в самом процессе научного исследования, и она не фигурирует в окончательном результате; к сожалению, очень часто употребляют слово “интуиция”, не делая различия между нею и “интуицией-суждением”, которую собственно только и можно использовать в философском, а не узко психологическом смысле; это иногда делает неясным смысл утверждения, содержащего лишь слово “интуиция”). И не о том, что, как доказал Гедель, даже математика не может быть полностью дедуктивной системой, построенной по схеме: аксиоматический базис – логика, но должна по мере развития включать все новые постулаты, т.е. является лишь “кусочно-дедуктивной”. Ведь отдельный логический “кусок” может быть так огромен, что охватывает, например, всю математику от Евклида до XX века. Поэтому математик, не интересующийся принципиальными основами, всю жизнь работает только в логической сфере математики и, естественно, считает ее “царством логики”. Нет, вопрос глубже.

Если в начале XX века виднейшие математики еще ставили задачу построения математики как чисто логически замкнутой, самодостаточной системы, то к концу века было понято, что не только аксиоматический базис, но даже используемые основные понятия не могут быть удовлетворительно обоснованы и определены чисто логически, они вводятся эмпирически, как интуитивно усматриваемые. В результате распространилось убеждение, что математика наука эмпирическая. Более того, возникло парадоксальное, но фундаментально важное утверждение, что “основы логики – такие же продукты человеческого опыта, как аксиомы евклидовой геометрии” (это вполне соответствует сказанному, как ни удивит это многих, Лениным в “Философских тетрадях”: “Практическая деятельность человека миллиарды раз должна была приводить человека к повторению различных логических фигур, дабы эти фигуры могли получить значение аксиом”). Довод в пользу этого утверждения можно усмотреть и в том, что по мере расширения человеческого опыта в процесс познания включаются объекты, для которых классическая логика недостаточна, и уже возникло много “неклассических логик” (например, не содержащих “закон исключенного третьего”: всякое утверждение либо ложно, либо истинно).

Таким образом, если даже математика, даже сама логика не избавлены от интуиции-суждения, то для всех естественных наук она играет огромную роль. Только в сочетании с ней дискурсия может приводить к познанию.

Однако, необходимо подчеркнуть одну, важнейшую для последующего особенность: любое интуитивное суждение в науке всегда ограничено одним жестким условием: оно не должно противоречить ни логике, ни положительному знанию, опыту. Этого требования нет ни в искусстве, ни в религии. Более того, можно утверждать, что такое противоречие для них необходимо, и это обусловливает их коренное отличие от науки.

Механизм формирования интуитивного суждения только начинает изучаться в психологии. Но уже ясно, что здесь огромна роль бессознательного. Его взаимодействие с сознанием еще далеко не понято. Оно может протекать, как неосознаваемая длительная подготовительная деятельность, но завершается переходом в сознание в виде вербализуемого суждения, что для науки необходимо. Если этот переход совершается внезапно, как прорыв, то он имеет характер озарения. В искусстве и в религии перевод в сознание не только не является обязательно вербализуемым, но наоборот, – вербализация обедняет, иногда даже искажает возникающее целостное “усмотрение истины” (“мысль изреченная есть ложь”). Оно не теряет связи с бессознательным. В случае прорыва в сознание в религии говорят о внезапном откровении, о единении с абсолютом.

Конечно, ни в искусстве, ни в религии интуиция не господствует безраздельно. Логика присутствует в искусстве, но так, что реципиент ее не замечает и воспринимает бессознательно (если он не разыскивает ее специально, как профессионал-исследователь). Она осуществляется в виде определенных правил, которые в данную эпоху в данном сообществе (социуме) соответствуют господствующему стилю. В инструментальной, по существу абстрактной музыке можно назвать едва ли не экстремальные в смысле обязательности правила строгого контрапункта 16-17 вв. и серийную технику XX века. В живописи реалистического плана дискурсивный элемент присутствует прежде всего в содержательной сфере художественного произведения. Но “правила письма” в живописи данного стиля, например, перспектива или обратная перспектива, кубизм и т.п. также могут быть усмотрены. Однако, главным в произведении искусства и его восприятии является как раз неформализуемый и невербализуемый элемент. Чрезмерное внимание к конкретно-предметному реалистическому содержанию может даже помешать его восприятию.

Религия идет еще дальше. Перед лицом необходимости выбора между религией и атеизмом непременным условием выбора в пользу религиозного мировоззрения является признание существования второго, внеземного трансцендентного мира духов, Абсолюта, Бога или богов. Этот мир не только свободен от требования не противоречить логике и положительному (земному, научному) знанию. Он обязан включать явления и обобщающие суждения, им противоречащие, т.е. чудеса. “Все верование основано на чудесах”, – говорил глубокий религиозный мыслитель, великий математик и физик Паскаль[1]. При этом он определял понятие чуда так: “Чудо – это действие, которое превышает естественную силу способов, при нем употребляющихся” (такого предела силы нет для всемогущего Бога). Именно само появление чудес доказывает, что они свершаются Богом или тем человеком, которые находится в единении с Богом[2]. “Где твой Бог? Чудеса Его указывают и суть сияние Его”, – говорит Паскаль[3] и тут же сочувственно цитирует св.Августина: “Я не был бы христианином, не будь чудес”. Таким образом, мистика свойственна всем религиям, не только основанным на признании всемогущего антропоморфного Бога (теизм), причем в религиозной практике все это преломляется в экстатическом “единении” с Абсолютом или Богом[4].

Однако, это вовсе не означает полную изоляцию религии от дискурсии. Тот же Паскаль говорит:

“Если все подчинять разуму, наша религия не будет иметь ничего таинственного или сверхъестественного (т.е. не будет религией. – Е.Ф.). Если пренебрегать принципами разума, наша религия будет абсурдной и смешной”[5]. Недопустимость сведения к разуму обосновывается не только необходимой для религии “тайной”, но и тем, что из двух способов “убедить в истинах нашей религии: силой разума и авторитетом говорящего: ... нужно верить в это, ибо Священное писание божественно… убедительно только второе, так как разум можно клонить ко всему”.

Иногда говорят, что атеизм (или материализм) – тоже религия. Это совершенно неверно. Общим для них является то, что при выборе между религией и атеизмом действительно любое решение есть подлинно интуитивное суждение, истинность которого не может быть ни доказана, ни опровергнута. Однако, атеизм предполагает, что никакое используемое в дальнейшем интуитивное суждение не имеет права противоречить ни логике, ни положительному знанию. Религия же требует мистики, веры в непознаваемое и, прежде всего, в непогрешимый авторитет всемогущего и всезнающего Абсолюта.

4. Об истории взаимоотношений

Взаимоотношение науки и искусства представляет собой проблему, которую автор уже специально рассматривал[6]. Функция познания мира, основная для науки, свойственна также искусству, но направлена она преимущественно на познание духовного мира. Однако искусство выполняет и множество других, разительно различающихся между собой функций. В работах автора [6] была сделана попытка показать, что они являются следствием одной “суперфункции” или “метафункции”, носящей более абстрактный характер и определяющей основное назначение искусства как метода: утверждение авторитета интуитивного суждения в противовес (т.е. уравновешивая его) дискурсии, логике. Это необходимо человечеству, ибо только совместное использование обоих методов может обеспечить полноту познания и выбор решения (“decision making”) в необозримом множестве проблем во всех сферах человеческой деятельности, от личных бытовых до широко-масштабных, “стратегических” общесоциальных. Противопоставление науки и искусства имеет чисто психологическую природу. В действительности они взаимодополняющи и их сосуществование естественно. Сложнее вопрос о взаимоотношениях науки и искусства с религией. Сначала мы остановимся на истории этих взаимоотношений.

Во все времена религия в своей практике использовала все виды искусства – музыку, изобразительные искусства, драматургию, поэзию, ораторское искусство и литературу (притчи). Направленная на внушение людским массам идей определенной системы, что предполагало установление общего языка, она неизбежно в своих основополагающих священных книгах отражала научное знание, накопленный опыт и мудрость человечества.

Искусство, например, музыка, существовало всегда и вне церкви как фольклор, а примерно с 12 века историк музыки прослеживает и то, чему было дано название “Третий пласт”[7] – светское, бытовое искусство, от трубадуров, карнавальной музыки, через мейстерзингеров и т.п. до современной оперетты и рока. Однако, церковь растила, формировала и использовала музыку высокого духовного плана, в которой развивалась и форма, техника искусства, и его высокие художественные нормы.

Искусство неоценимо важно в религиозном ритуале, так как оно обладает удивительной способностью укреплять восприятие интуитивных (в том числе мистических) идей, эмоций, мироощущения (Толстой говорил: заражать чувством), доводя людей до экстаза, катарсиса. Синкретическое искусство ритуала, совокупное действие различных его видов является особым дополнительным фактором. П.Флоренский в своем эссе “Храмовое действо” показывает это на примере иконы, которая вне церкви воспринимается просто как портрет, но в церкви, в мерцающем свете свечей, в атмосфере благовоний, на фоне хора и т.д. “звучит” совершенно по-другому, гораздо “выше” в духовном смысле.

Однако, с Возрождения начинается новый этап. Наряду с остающимся в церкви, возникает и начинает быстро развиваться тоже серьезное и высокодуховное, но внерелигиозное искусство. Если Бах писал светские произведения еще наряду с его творчеством для церкви, то уже в XVIII и XIX вв. сформировалась вполне самостоятельная оперная, а также симфоническая и вообще инструментальная нецерковная музыка высокого плана. Исследователи четко показывают, что она “вышла из Храма”, но развивалась уже вне религии.

Тот же процесс в живописи можно проиллюстрировать одним из остроумных футурологических рассказов блестящего физика середины XX века Сцилларда. В нем он рассказывает, как после всемирной ядерной войны и гибели человечества на Землю прилетают инопланетяне и стараются восстановить ее историю. Исследуя картинные галереи, они приходят к выводу, что сначала Землю населяли человекоподобные существа в белых одеждах и с белыми крыльями, а также черные с рогам и хвостами, но потом они вымерли и остались обычные люди.

Совершенно ясно, что возможность сосуществования и взаимопроникновения светского искусства с религией в условиях свободы религий и атеизма вполне возможно.

Сложнее было с наукой. Ее развитие вступило в противоречие с представлениями о структуре мира, закрепленными в древних основополагающих религиозных книгах, если эти представления принимать в буквальном смысле, а не символически. Столкновение было неизбежно, поскольку знание развивается и обогащается не только количественно, но качественно, принципиально, иногда изменяя самые его основы. Между тем церковь упорно отстаивала незыблемость каждого слова этих книг, что необходимо, если считать их происхождение божественным. В этих условиях отказ от одного только утверждения подрывает веру в то, что они преподаны абсолютом и, следовательно, веру в абсолют вообще. Возникшее противостояние в эпоху Возрождения привело к реакции консервативной церкви, которое в наиболее жесткой форме, в инквизиции можно охарактеризовать словами: “шаг влево, шаг вправо – считаю еретиком”. В сочетании с коренными социальными преобразованиями той эпохи, прежняя канонизированная религия, которая в предшествующие века была естественно, органически обязательной для каждого, породила новые ее формы (протестантизм и т.п.), а сама религиозность стала ослабевать и терять своих приверженцев. Быстрое развитие науки привело к тому, что к началу XX века в образованной среде религия для очень многих либо модифицировалась в привычный обычай с вялым признанием существования некой неопределенной, но не всеохватывающей силы, высшего духа, либо вообще потеряла значение. Один из благороднейших и наиболее нравственных людей своего времени, Чехов, за год до свой смерти написал: “Я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего”. Особенно силен был этот неагрессивный атеизм российской интеллигенции среди тех, кто занимался естественными науками. Наряду с этим многие глубокие мыслители искали новые пути для религиозной (христианской) идеологии, совместимые с психологией эпохи, с новой эрой в развитии человечества.

Апокалиптический XX век, как и всякий период коренной и трагической метаморфозы общества, вызвал необычайный подъем мистицизма. В нашей стране, с пережитым ею небывалым террором (в том числе антирелигиозным), крах системы, избавление от насильственно насаждавшейся идеологии создали для очень многих вакуум идеологии. Он естественно заполнился тысячелетиями отшлифовывавшейся готовой религиозной идеологией. Это возрождение мистического умонастроения неизбежно породило увлечение и другими мистическими идеями, предельно антинаучными, иногда чудовищно мракобесными.

Известно, что великий ученый академик И.П.Павлов, будучи атеистом, но открытым врагом советской власти, демонстративно крестился на каждую встречавшуюся ему церковь, демонстрируя этим свой протест против этой власти. Но для множества других отрицание безжалостной советской системы породило подлинную, искреннюю религиозность (можно сказать, “анти-антирелигиозность”). Традиционный для российской интеллигенции на рубеже XIX и XX вв. атеизм начинает вытесняться (особенно для гуманитариев) религиозностью того или иного уровня, от смутного представления, что существует нечто помимо (“позади”) познаваемого материального мира, или в форме ощущения чувства ответственности за свои действия перед чем-то или кем-то неопределенным, непознаваемым (это по существу есть “объективизация совести”) до глубокой осознанной ортодоксальной религиозности.

5. О науке и религии

Как можно увидеть уже из сказанного в предыдущем разделе, в теизме, основанном на священных книгах, заложены два источника, вызывающих неизбежное столкновение науки с религией.

Первый из них – зафиксированное в этих книгах отражение научного знания своего времени. Неизбежный прогресс научного знания приводит к новым выводам, вступающим в противоречие с прежним знанием и уводящим людей от религии. Я уже не раз использовал пример эволюции знания о строении солнечной системы, цепочку: Коперник (каноник) – Ньютон, рассматривавшей успех своей научной системы, как торжество божественного разума, – Лаплас, с его известным ответом Наполеону (“Я не нашел необходимости в гипотезе существования Бога”) – Эйнштейн (атеист). Церковь отвечает на это попытками использовать подходящие успехи науки, как подтверждение сказанного в Библии. Например, теорию расширяющейся вселенной Эйнштейна-Фридмана, теперь уже безусловно подтвержденную опытными фактами, как доказательство начального сотворения мира Творцом. Подобные поиски научных подтверждений библейских чудес, креационизм, по моему мнению, следует рассматривать, как антирелигиозное движение. Лишая религиозное учение “чудес”, научное их объяснение лишает религию ее основных элементов, – мистицизма и тайны. Кроме того, нет сомнений в том, что дальнейшее развитие научного знания будет снова нарушать достигнутое так согласие религии с наукой в каждом конкретном вопросе. Например, в физике уже стоит проблема (и делаются попытки ее решения) выяснения того, что было до начального момента расширения вселенной. Трудности здесь очень велики (например, если предположить, что вселенная пульсирует и на стадии сжатия проходит через те же состояния, что и при расширении, то это надо еще согласовать с тем, что энтропия может всегда только возрастать со временем; следовательно, состояния, проходимые при сжатии, отличны от тех, которые проходятся при расширении). Однако столь же трудные проблемы возникали перед наукой всегда и всегда в конце концов успешно решались.

Второй момент, чуждый человеку науки, – требование веры без сомнения и в существование Абсолюта, и в каждое слово священных книг. Конечно, нельзя сказать, что религия запрещает всякое сомнение. Человек через сомнения приходит к Богу. Можно сомневаться в себе, в соответствии своего поведения требованиям религии, но уверовавший не смеет сомневаться в основах, названных выше. Между тем фундамент научного познания это тезис: сомнение мать истины. Ученый может продвинуть знание вперед только если он способен подвергнуть сомнению то, чему учили его уважаемые и ценимые учителя и любые великие предшественники. Именно это свойство полной свободы мысли больше всего ценно в ученом. Теологи, конечно, исследовали проблему сомнения. Но трудно представить себе, чтобы кто-либо из них допускал сомнение в существовании Бога.

В эру становления современной науки, после Возрождения, было стремление “освободить науку от религии”. Теперь же можно сказать, что следовало бы “освободить религию от науки”. Только если бы такая реформа была осуществлена и исчезли элементы религии, порождающие возможность противоречий с наукой, можно было бы уверенно сказать, что религия обращена к своей духовной сфере, отличной от сферы, с которой имеет дело наука, и совмещение их в психологии образованного человека не сможет приводить к атеизму.

Однако, такая реформа вряд ли возможна. Но есть другой путь, вполне приемлемый и для научно мыслящей личности: признать, что религия (и священные книги) есть художественное иносказание, и ее изложение в основополагающих книгах не следует понимать буквально, реалистически. На самом деле, как я подозреваю, большинство верующих образованных людей так их и воспринимает. Библия, например, является высокохудожественным, достаточно стройным собранием притч, имеющих дидактический характер. Особенно ярко иносказание проявляется в церковном ритуале, где все символично, а если эта символичность не воспринимается, то возникает чувство протеста Льва Толстого против “идолопоклонства”.

6. Об искусстве и религии

Близость искусства и религии вряд ли можно оспаривать. Они чрезвычайно широко используют интуитивное “суждение” (хотя в них значительна и роль дискурсии; П.Флоренский писал: “Истина есть интуиция. Истина есть дискурсия. Или проще: истина есть интуиция-дискурсия”[8]). Можно усмотреть и поразительную близость многих их функций. Попробуем перечислить в религии те, которые представляются важнейшими.

Вера без сомнений в Абсолют. Это то, что определяет понятие религии и, разумеется, поэтому не может иметь аналога в функциях искусства.

Возвышение духовного мира людей над повседневным миром страстей, эгоистических забот и вражды. Искусство тоже осуществляет эту функцию. Эйнштейн писал: “Наибольшей любви заслуживают те, кто больше всего сделал для облагораживания человечества и жизни людей. Это относится прежде всего к великим художникам и в меньшей степени к великим ученым... Облагораживает не результат научного исследования, но стремление понять, духовная работа при творчестве и восприятии”[9].

Внушение, укрепление в психологии личности системы нравственных ценностей. Эта функция морального усовершенствования признается и за искусством. Некоторые мыслители считают ее главным назначением искусства.

Экстатическое душевное очищающее переживание при единении, “встрече” с Богом. Очищающий катарсис при глубоком восприятии художественного произведения является общепризнанным даром искусства.

Умиротворение, которое дает молитва, обретение спокойствия в душах людей при трагических переживаниях, ударах судьбы, горестях жизни. Очевидно, что и искусству свойственно это воздействие. Как очевидно это, например, в случае музыки! Достаточно еще вспомнить стихотворение Баратынского, которое я уже цитировал в своей книге [6]. Оно само по себе подобно молитве:

Разумеется, все это справедливо не только для “певца”, но и для тех, кто “слышит” его.

Избавление от страха смерти (или, по крайней мере, ослабление его) обещанием загробной жизни, райской для праведников. Страх смерти для очень многих был и остается сильнейшим стимулом при принятии религии. Паскаль прямо признается в этом. Перелом в жизни Толстого, как известно, тоже был связан с пережитой им наполненной ужасным страхом смерти ночи во время поездки в его уфимское имение. Страх смерти в принципе необходим человеку в некоторой мере, иначе он не будет оберегать свою жизнь. Однако его гиперболизация представляется унизительной для человеческого достоинства. Осознание ее необходимости и естественности в значительной мере освобождает от него. Помогает ли здесь искусство? На этот вопрос ответить трудно. Пушкинское “Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире Мой прах переживет И тленья убежит”, говорит о “продлении жизни” в оставляемых людям плодах своих трудов (разумеется, это верно не только для поэта). Сама эта идея, конечно, не порождена искусством, но искусство, обеспечивающее мощное воздействие, убедительность этих строк помогает снять страх смерти. Это близко тому, как оно умиротворяет душу в любых горестных переживаниях, в частности то же осуществляется им и при страхе смерти многими другими способами.

Вера в отца небесного (или его представителей на земле – отцов-священников, патеров, падре), всесильного и всезнающего, который защитит и объяснит, накажет или простит, если ему покаяться; и в богоматерь - утешительницу страждущих. Все это является продолжением необходимых ребенку отношений с родителями. Искусство вряд ли может само по себе осуществить эту функцию религии, удовлетворяющую потребности, которые являются рудиментами детства. Оно может лишь, как и в других жизненных ситуациях, утешить, или укрепить волю, или поддержать, усилив ощущение радости жизни.

Наконец, один из самых главных вопросов – о смысле жизни. Религия, насколько я понимаю, дает на это ясный единый ответ: приближение к Абсолюту, единение с ним. Для атеистов ответы более разнообразны – от отрицания осмысленности вопроса (“смысл жизни – сама жизнь, с ее радостями и горестями”) до признания главной целью служение добру, благу и улучшению человеческого рода. Искусство во всех случаях важно. В первом оно является просто великим свидетельством и фактором радости жизни самой по себе, в последнем – мощным средством укрепления убеждения в правильности выбранной цели, в частности, духовного возрождения человечества.

Есть ещё одна важная функция религии, особенно сильно осуществляемая в коллективном церковном обряде, в литургии, – ощущение себя членом великого братства, дающее силы, превращающее других людей в братьев и сестёр (быть может, это позволительно назвать “чувством соборности”). Но не то же ли самое возникает в концертном зале при исполнении великого произведения, когда восторженные слушатели радостно оглядываются друг на друга? Более того, от музыкантов я многократно слышал, что участие в оркестре (вообще в ансамбле), в хоре порождает особое чувство общности. Даже четырёхручное исполнение на фортепиано создаёт ощущение близости к партнёру (так что герой “Крейтцеровой сонаты” Толстого не так уж был нелеп в своей гиперболизированной ревности).

Это сопоставление, которое, вероятно, можно и продолжить, позволило автору высказать предположение, что искусство способно (в будущем, быть может очень отдаленном) заменить религию (не становясь, конечно, новой религией)[6]. Я понимаю: верующий может сказать, что автор-атеист, не испытавший “обращения”, “встречи”, не способен осознать глубинную сущность религии. На это возразить невозможно. Можно только сказать, что многие десятилетия общения с многочисленными прекрасными, высоко моральными, образованными и мудрыми людьми, вызывающими глубокое уважение, часто друзьями автора, показали, что они встречаются и среди религиозных, и среди атеистов. Интимные разговоры с этими верующими показали, что степень их религиозности очень различна. Она простирается от глубокой веры с убеждением в важности неукоснительной обрядовости до смутного представления о “чем-то” помимо познаваемого материального мира. Среди ученых-естественников резко преобладают атеисты.

7. Заключение

Если считать главным в изложенных соображениях вопрос о взаимоотношении науки и искусства с религией, то, подытоживая, можно сказать, что вопрос о взаимоотношении и совместимости искусства с религией не представляет проблемы. Наука же и религия, направленные на разные цели, в проблеме их совместимости, встречают определенные трудности и противоречия, заложенные в самом принципе несомненной истинности консервативной концепции религии. Научно мыслящий человек может быть религиозным либо пренебрегая этими противоречиями, т.е. считая их несущественными, либо вопреки каноническим установлениям считая религиозную концепцию, изложенную в основополагающих священных книгах художественным иносказанием. В обоих случаях для него существуют два мира: мистический религиозный и познаваемый материальный, никак не лишенный духовного величия.

Вопрос о необходимости религии – особая большая проблема, требующая специального рассмотрения.