Размышления после круглого юбилея

(Знание-Сила, 2005, № 11) 

 

Геннадий Горелик

 

Неэлементарная история из истории элементарных частиц. 3

Штрих-пунктиры к портрету Д.Д. Иваненко. 7

Не по правилам хорошего гравитона. 11

 

 

 

В прошлом году было скромно отмечено  100-летие советского  физика Дмитрия Иваненко (1904-1994). Хотя он – единственный российский физик-теоретик в школьном курсе физики, внешкольная жизнь сделала других гораздо более знаменитыми. Согласно голосованию «Эха Москвы»,  в конкурсе, то бишь в рейтинге "Российский Ученый 20 века" первое место – с большим отрывом -- занял физик-теоретик, но другой -- Лев Ландау. А имя Иваненко не назвал никто из голосовавших. Отсюда следует, что и внешкольная история науки не особенно влиятельна. Иначе бы от знаменитости Ландау перепало что-то и Иваненко, - за компанию или назло. Ведь когда-то, в 20-е годы,  Лев Ландау считал Дмитрия Иваненко самым близким другом, а двадцать лет спустя -- самым презренным недругом.

Если речь идет о физике, историк науки, на всякое явление смотрящий с двух, а то и с трех сторон, должен уметь понять и школьника и академика. Прихоти же мирской славы требуют какой-то иной квалификации. Я, во всяком случае, не могу объяснить, почему столь круглый юбилей Д. Иваненко отметили  лишь в трех – и столь разных –  органах массовой информации: в газете «Русский Вестник», на «Официальном web-сервере органов государственной власти Республики Саха (Якутия)»  и в журнале Российской Академии наук «Природа».

Первые два охарактеризовали юбиляра кратко, но с разных сторон. «Русский Вестник» отметил, что уроженец  Полтавы был «патриотом России» и главой «международно-признанной школы теории гравитации и квантовой механики».  А Якутское СМИ --  что он был заслуженным профессором МГУ, что его семинар был «одним из мировых центров развития фундаментальной физики» и что «в учебники физики вошла предложенная им в 1932 г. протонно-нейтронная модель ядра.»

Откроем учебник и посмотрим глазами школьника на соответствующую – всего одну – фразу: «Сразу же после открытия нейтрона российский ученый Д. Д. Иваненко и немецкий физик В. Гейзенберг выдвинули гипотезу о протонно-нейтронном строении атомных ядер»   И за это -- мировая слава?! А где же еще в атоме, как не в ядре, мог поместиться  уже открытый нейтрон?! 

Покажи школьнику пожелтевшие исторические публикации Иваненко и Гейзенберга, так он, пожалуй, лишь укрепится в своем сомнении.

Вот письмо Иваненко в редакцию английского журнала «Nature», --  двадцать  строк и ни одной формулы. Вышеупомянутую модель не сразу распознаешь в двух вопросах: «Нельзя ли допустить, что нейтроны играют важную роль в структуре ядер, а ядерные электроны все упакованы в a-частицы или в нейтроны?» и «Насколько нейтроны можно рассматривать как элементарные частицы (подобно протонам или электронам)?» Он ничего не сказал, он лишь спросил, и ответить на его вопросы проще всего вопросом же: Что это еще за «упакованные ядерные электроны»?...

А в обстоятельной статье Гейзенберга вместо загадочных электронов и осторожных вопросов --  яркая новая идея о равенстве и братстве протона и нейтрона, на основе чего сделан шаг к выяснению природы внутриядерных сил, и выражено все надлежащим математическим языком. На этом фоне заметка Иваненко выглядит бледно. Да, Гейзенберг помянул ее в своей статье, но поскольку статью направил в журнал всего неделю спустя после публикации заметки Иваненко, тут легче увидеть научную вежливость, чем преемственность.

И все же, изучая историю физики не по школьным учебникам и освоившись в том,  что в 1932 году знали все и чего не знал еще никто, можно убедиться, что Д. Иваненко проявил и смелость и проницательность.

Суть этого и других достижений Д. Иваненко взялся объяснить академик С. Герштейн в журнале Академии наук.   Эта обстоятельная статья наверняка понравилась бы юбиляру. Во-первых, потому что Иваненко, многократно пытавшийся стать членом Академии наук, так им и не стал. А во-вторых,  академик Герштейн – ученик Ландау. Юбиляр, возможно счел бы это - запоздалым  - восстановлением академической справедливости.

С исторической справедливостью дело, однако, сложнее.

 

Неэлементарная история из истории элементарных частиц

 

Наука уже давно дело коллективное. Еще Ньютон видел дальше других лишь потому, что стоял на плечах предшественников. Однако до живого сотрудничества и тем более соавторства было еще далеко. Бойль и Мариотт жили в разных странах, а Гей и Люссак жили душа в душу в одном теле.  Лишь в 20-м веке число научных работников возросло настолько, что работа плечом к плечу и чувство  локтя (иногда острого) стали вполне обычны. Обычны, но не просты. Порой сложнее, чем взаимодействие нуклонов.

Независимость гипотезы Иваненко 1932 года несомненна, но все другие его достижения были получены в соавторстве и поэтому, наряду с физической сущностью чреваты гуманитарным вопросом о механизме соавторства.  Академик Герштейн  быстро решил такой вопрос относительно работы Иваненко 1934 года о взаимодействии нейтронов и протонов в ядре:

«Мне приходилось слышать от старых сотрудников ФИАНа, что эта идея первоначально принадлежала И.Е.Тамму. Однако сам Игорь Евгеньевич пишет в своей статье [6]: “Эта же идея, совершенно независимо, возникла у моего друга Д.Иваненко, с которым у меня с тех пор появилась возможность обсуждать этот вопрос”, а Иваненко в своей статье [7] ссылается на расчеты Тамма.»

Для чистого физика-теоретика вопрос о независимости тут, действительно, может показаться исчерпанным. Однако для опытного историка советской физики такой ответ слишком теоретичен. А ответ,  основанный на историческом опыте,  кроме прочего позволяет понять загадочный факт, отмеченный в конце статьи Герштейна – «Дмитрий Дмитриевич  оказался изолированным от академической науки» из-за его ссоры «с большинством друзей молодости, в том числе с Таммом, Фоком и в особенности с Ландау, с которым они стали непримиримыми врагами».

Начну с того, что упомянутые статьи [6] и [7] -- это письма в редакцию британского журнала «Nature», помещенные на одной странице, одно за другим: сначала письмо Тамма, затем Иваненко.  Удивительная синхронность и странная независимость. Если авторы писем совместно, дружески обсуждали идею, к которой пришли независимо, и одновременно прислали свои письма в редакцию, почему они не написали одно совместное письмо за двумя подписями?  История теоретической физики других подобных случаев не знает.

А что об этом редком событии известно от самих его участников?

В 1982 году, к юбилею «50 лет современной ядерной физике», составитель одноименного сборника Д. Иваненко представил свою версию:

«Мы с И.Е.Таммом попытались подойти к проблеме ядерных сил не феноменологически, а отыскивая соответствующие поля или частицы, реализующие взаимодействие…<> Идея создания теории ядерных сил на базе теории бета-распада укрепилась в беседах с И. Е. Таммом, который пришел примерно к таким же соображениям. <> Следует указать, что новизна подхода заставила нас несколько задержать публикацию, чтобы обсудить эти проблемы на конференции по теоретической физике в Харькове»

К моменту издания этого сборника Тамма уже десять лет не было в живых, а сам он не удосужился написать что-либо по поводу своей работы 1934 года, которую считал самым сильным (!) своим результатом. Но его версию событий воспроизвел в очерке о Тамме его ученик Евгений Фейнберг:

«Внутреннее сознание достижения трудной цели было тем, что давало ему [Тамму] удовлетворение, а внешние свидетельства признания успеха были лишь приятным дополнением. Поэтому невозможно вспомнить ни одного случая, когда он хотя бы весьма умеренно высказал свои претензии по поводу того, что другой использовал его идею или не сослался на его работу там, где это следовало сделать. Между тем подобные претензии и обиды, к сожалению, весьма распространенное явление. Некоторые заражены ими как тяжелой болезнью.

Отношение Тамма к «проблеме» приоритета раскрывается, например, в одном эпизоде, о котором стоит рассказать. В начале 30-х годов ему пришла в голову идея, которую он и осуществил, сделав прекрасную работу, оказавшую большое влияние на последующее развитие теории вопроса. Он выполнил исследование — сложнейшие вычисления — во время одной конференции, работая, почти как всегда, по ночам. Когда все было сделано, то оказалось, что конечная формула не оправдала первоначальной надежды на количественное описание явления. Тем не менее, как сказано, работа оказалась важной, и Тамм приготовил краткое сообщение для публикации в журнале.

В этот момент один молодой теоретик, который каждое утро заходил к нему в гостиницу узнать, как продвинулась работа за ночь, обратился к нему с вопросом: «Не будет ли возражений, если он тоже пошлет письмо в журнал? Мы ведь много раз обсуждали вопрос вместе». Тамм удивился, но не смог ответить отказом. Так и вышло, что одновременно были опубликованы заметка Игоря Евгеньевича, содержащая, кроме четкой физической постановки вопроса, окончательную формулу и отрицательный вывод из нее, и рядом — письмо в редакцию этого молодого теоретика, содержащее только общие соображения, «идею», но давшее ему тем не менее впоследствии сомнительное основание требовать, чтобы его имя, как соавтора всей теории, всегда упоминалось рядом с именем Тамма.

Эту историю четверть века спустя Тамм рассказал мне, посмеиваясь, совершенно беззлобно. После того, как эти воспоминания были написаны, я узнал, что данный эпизод был упомянут Таммом еще в одном разговоре с двумя его ближайшими сотрудниками. Я решаюсь написать о нем отнюдь не с целью уколоть кого-либо или принизить, а только потому, что он с наибольшей полнотой характеризует отношение Игоря Евгеньевича к «приоритетомании». Ему было важно знать самому, что он смог это сделать, а если кто-либо другой извлекает радость из того, что разделит с ним внешнее признание, ничего при этом не совершив, — бог с ним, пусть радуется, это только смешно. Вероятно, это же поясняет, в каком смысле можно говорить, что Тамм был гордым человеком.»

Если говорить о сравнительной оценке содержания двух работ 1934 года, то, похоже, Иваненко разделял мнение Фейнберга, поскольку не включил свою работу в упомянутый юбилейный сборник 1982 года, который сам составлял (и это вряд ли от чрезмерной скромности, поскольку поместил обе свои публикации 1932 года о нейтроне). И действительно,  в заметке 1934 года Иваненко, ничего не добавив к результату Тамма, указал, что «точные вычисления первоначально были проделаны проф. И.Таммом». Если спустя полвека составитель Иваненко счёл, что лаконичная фраза Тамма о независимости выглядит убедительнее текста «независимой» статьи, то этот расчет оправдался, судя по восприятию  Герштейна.

И все же версия Тамма-Фейнберга о событиях 1934 года кажется настолько невероятной, что человек, не знакомый с моральными устоями  Тамма и  Фейнберга,  может отнести ее на счет издержек памяти.

Историк науки устанавливает вероятности разных версий с помощью  старых журналов. И вот в журнале «Успехи Физических наук» за 1934 год, в обзоре той самой конференции в Харькове, читаем:

 «Тамм рассказал о том, как на основании теории бета-распада, которую предложил Ферми, можно вычислить взаимодействие между протоном и нейтроном. <>В результате вычисления он получает взаимодействие чересчур слабое для того, чтобы объяснить связь между протоном и нейтроном в ядре. Доклад Тамма вызвал оживленную дискуссию. Примененные им методы вычисления подверглись критике со стороны Ландау; мнения по этому вопросу разделились.»

И никаких признаков вклада Иваненко, бывшего на той конференции. Конференция закончилась 22 мая, а уже 30 июня письма Тамма и Иваненко опубликованы в «Nature».

Мог ли автор обзора в УФН -- Матвей Бронштейн -- не заметить (или не желать заметить) вклад Иваненко? Вряд ли. Они работали в одном и том же теоротделе Физико-технического института в Ленинграде, поддерживали близкие отношения, начиная с середины 20-х годов и до конца короткой жизни Бронштейна в 1937 году. Одним из результатов этих отношений был перевод знаменитой книги П. Дирака «Основы квантовой механики», первое издание которой вышло в  1932 году, второе – в 1937-м.

Так что приходится принять версию «соавторства», изложенную Е. Фейнбергом, как бы странно она не выглядела.

 

Штрих-пунктиры к портрету Д.Д. Иваненко

 

Впрочем, странностями не удивить того, кому довелось лично наблюдать главного героя этой версии. Такую возможность я имел около десяти лет, -- проф. Д.Д. Иваненко значился руководителем моей дипломной работы (по физике) и кандидатской диссертации (по истории физики).  И я своими глазами видел невероятное сочетание его «особых примет». Самой диковинной была неутолимая потребность подтверждать свое присутствие в истории физики.

Наука была его главным занятием, однако на коллег он смотрел через призму «нецитирования», -- употреблю его фирменное словечко. А свое негодование по поводу нецитирования он выражал с такой страстью, что это было бы смешно, когда бы не было так странно.

Ведь его явно увлекал сам процесс научного познания. На семинарах, когда ему было за шестьдесят,  он давал фору участникам вдвое и втрое моложе его.  Замечал ключевые моменты, ставил острые вопросы, указывал интересные связи.  Ни разу, правда,  я не видел каких-либо его физико-математических выкладок. Задач он не решал, и решений сам не проверял. Когда я студентом решил первую свою нехитрую задачу, проверку он поручил своему аспиранту, после чего сразу предложил  направить заметку в печать.

Своим  делом Иваненко считал лишь новые фундаментальные идеи, прокладку новых путей в науке.  Он любил «ловить научную рыбку в мутной воде», однако при его технической невооружённости  ловить мог только голыми руками. Нейтронная гипотеза 1932 года была как раз такой рыбкой. Во всех других достижениях требовались более серьезные снасти и соответственно оснащенные соавторы. 

Он с неподдельным интересом и самобытно относился к истории теоретической физике.  Еще в 30-е годы, первым в России, он привлек внимание к работам Паункаре о принципе относительности, но, в отличие от многих «пуанкаристов»,  считал Эйнштейна физиком всех времен и народов. Зато к другому великому – Бору – относился весьма сдержанно. Тем не менее гордился полученным от него автографом-девизом на кафедральной стене, -- рядом с автографами Дирака и Юкавы. И на всех этих мировых знаменитостей смотрел не снизу вверх, а как на своих коллег.

Но при этом какая-то пропасть отделяла его от выдающихся отечественных коллег – и бывших его соавторов – Фока, Тамма и Ландау.  Этот загадочный факт я обнаружил еще студентом, не понимая смысла этого явления. Академик Герштейн отнес всех троих к «друзьям молодости» Иваненко. Однако личная дружба связывала Иваненко лишь с Ландау, знаменитое прозвище которого «Дау» придумал «Димус» Иваненко, и эта дружба «развязалась» еще в 1928 году.

Разлад с именитыми соавторами Иваненко не афишировал, но и не особенно скрывал. Иногда, посмеиваясь, говорил, что свои будущие мемуары озаглавит «Как я поссорился со всем миром». При этом никак не объяснял причины столь большой ссоры. Версия об ультра-советской его лояльности не сочеталась с его манерами, которые я наблюдал в мое время. Не подписывался он под газетными протестами ученых МГУ против разного рода антисоветских деяний. Совершенно не было в нем антисемитизма, который процветал на физфаке МГУ при активном участии его ближайшего ученика и многолетнего начальника. Когда -- много позже – я  узнал, что Иваненко с давних пор считал советский  строй -- вопреки историческому материализму – строем рабовладельческим, я не особенно удивился. В его речи советские краски появлялись в лишь  в выражениях типа «приоритет советской науки»,  но всегда было ясно, что он имеет в виду приоритет лишь одного отдельно взятого советского  ученого  –  себя самого.  

Такую приоритетоманию Фейнберг назвал тяжелой болезнью, но сам Иваненко явно не чувствовал себя больным, -- он страдал лишь от «несправедливости», когда его «не цитировали». Да и эти страдания не были долгими: отбросив забракованную из-за нецитирования статью, брался за другую, и комментировал ее с новым пылом. Его легкость на подъем имела две стороны – и легкость взлета мысли, которой он привлекал многих (начиная с юного Ландау), и «легкость в мыслях необыкновенную». Можно сказать, тяжелый случай легкомыслия.

Более подходящий диагноз я услышал от видного историка науки, наделенного жизненной мудростью и интеллектуальной тонкостью. Иваненко он знал с давних пор и относился к нему не без иронии, но в общем благодушно. Когда я спросил его, как он понимает странный склад личности и еще более странный расклад биографии Иваненко, тот ответил лаконично: «Димус происходит от первой жены Адама». А, заметив  мое недоумение, пояснил: «Как известно, у Адама  до Евы была первая жена – Лилит, и, стало быть, дети от первого брака Адама родились до того, как их родители вкусили от древа познания. Поэтому  Димус,  как и другие потомки Лилит, не знает разницы между добром и злом. Только и всего.»

Значит, не болезнь, а что-то более глубокое – «генетическое»? Врожденная моральная глухота?  Столь глубокое объяснение обещало связать разные «отвязные» факты.

Обещанного пришлось ждать немногим больше трех лет – когда закрылась советская эпоха и открылись прежде недоступные архивы. Об открывшейся картине немало уже написано, в том числе и в журнале «Знание-сила». В частности, о том, как  в 1944 году в Московском университете возник сплоченный отряд, назвавший себя прогрессивной «университетской физикой» в противовес реакционной «академической». Иваненко не был организатором и предводителем «университетской физики», но был самым именитым и весьма активным ее деятелем. Пиками активности стало его участие в подготовке Всесоюзного совещания физиков (1948-49) и заведование теоротделом в секретной лаборатории при физфаке МГУ, основанной самородным талантом в области  сов-парт-менеджмента и, заодно, в ядерных делах -- ныне безвестным т. Знойко А.П.*

* см. Как Клим Ворошилов не спас советскую физику «ЗС» № 1/1998

Об этом поведали архивные документы – черным по белому, пожелтевшему от времени. Стенографистки зафиксировали речи Иваненко, который негодовал против «мертвого бойкотирования нашей группы, наших ближай­ших сотрудников, а затем советской физики вообще» со стороны «Игоря Евгеньевича [Тамма] и его учеников» и обличал «космополитизм Григория Самойловича [Ландсберга], который сам борется против нашего приоритета, юридического и фактического, приорите­та, который нашей советской научной общественностью принято счи­тать немаловажным, как, например, приоритет модели атомного ядра».

Когда в начале 90-х годов я знакомился с этими документами сорокалетней давности,  мне, наконец, стало ясно, какая пропасть пролегла между Иваненко и «академическими» физиками,  и стало ясно, что эту пропасть он вырыл сам.

Вопрос для меня был не только исторический, но и автобиографический, а ясный ответ вызывал не столько удовлетворение, сколько чувство стыда. Как мог знакомый мне человек произносить эти слова?!  Как мог он быть столь небрезгливым? В мое время ничего похожего, кажется, не было. Впрочем, нет, сходное чувство я испытывал, когда видел Иваненко рядом с его давним учеником и давно уже его начальником.  Они разительно отличались друг от друга по научному кругозору и культурному багажу, -- как говорилось когда-то,  «из разных колхозов».  А оказались пожизненно в одном совхозе. Иваненко изредка иронизировал над своим учеником, именуя его за глаза «бегемотом» и  имея в виду, думаю, и телесный облик и душевное устройство. Но к силе, соединявшей их  с времен «университетской физики», добавлялась сила, которая с тех же пор отъединяла Иваненко от  физиков «академических».

Именно в ту пору для Тамма и Фока обнаружилась моральная природа их бывшего соавтора, или же вовсе отсутствие таковой, если принять версию о праматери Лилит. Можно отдать должное проницательности Ландау, который еще в конце 20-х годов поставил моральный диагноз своему тогдашнему другу. Впрочем, близкие отношения давали Ландау больше экспериментальных данных. А эпопея «университетской физики» выставила подобные данные на всеобщее обозрение.

Возвращаясь к странному соавторству Тамма и Иваненко в 1934 году, я бы рискнул предложить интерпретацию, несколько отличную от данной Е. Фейнбергом хотя и основанную прежде всего на его свидетельствах о Тамме. Когда Иваненко сообщил Тамму, что независимо пришел к той же идее, Тамм, меряя других на свой благородный аршин и следуя презумпции порядочности,  не мог усомниться в словах (несомненно талантливого) коллеги, что и засвидетельствовал в своей заметке. Быть может, он бы и остался при этом мнении, если бы Иваненко действиями на поприще «университетской физики» не опроверг бы благородную презумпцию. 

 

Не по правилам хорошего гравитона

 

Пора сказать,  какой силой меня притянуло к проф. Д.Д.Иваненко. Силой гравитации. На третьем курсе, когда надо было решать, какую область физики выбрать для себя, я знал, что хочу заниматься теорией гравитации. Тогда, в 60-е, это было не особенно оригинально. Тогда сила всемирного тяготения отрывала от своих обычных дел даже отцов термоядерного оружия. Быть может, потому что в теории этой самой первой из познанных сил природы заманчиво зиял дефект. На него указал Эйнштейн еще в 1916 году, вскоре после его сногсшибательной перестройки теории гравитации: «Квантовая теория должна модифицировать также и новую теорию гравитации».  Но ни ему, ни кому другому такая «модификация» не удалась.

К концу 60-х этот дефект засиял – если нельзя сказать «зазиял» –  с новой силой. Именно в 60-е годы родились релятивистская астрофизика и физическая космология, в которых царили и гравитация и кванты. Но вездесущим квантам не удавалось по настоящему проникнуть в вездесущую гравитацию. Какие же они тогда вездесущие?! «Квантование гравитации» стало голубой мечтой теоретиков.

На физфаке МГУ гравитацией занимались в группе проф. Д.Д. Иваненко. Туда я и устремился, не предполагая, что подрываю свои перспективы стать физиком-теоретиком, и тем более не подозревая, что получаю редкую -- но тогда мне совершенно чуждую -- возможность приобщиться к истории физики.

Исторические ядерные заслуги Иваненко  меня тогда совершенно не волновали. Ядерные дела остались в доисторических 30-х годах. В центре его новейших интересов стояло как раз квантование гравитации.  И лишь в связи с гравитацией он поминал в своих устных и письменных обзорах имя М. Бронштейна. Меня в этом занимало лишь то, что незнакомое имя упоминалось в одном ряду с великими именами. Что касается научного вклада неизвестного мне Бронштейна, то, в пересказе Иваненко, никакого сияния от статьи 30-х годов не ощущалось. Проквантовать слабое гравитационное поле аналогично электромагнитному и подобно фотонам назвать соответствующие слабые кванты гравитонами – это выглядело как-то… слабо,  не по существу. По существу же -- сильная гравитация, совершенно не похожая на электромагнетизм уже тем, что неразрывно связана с геометрией пространства-времени. И эта связь выходит на первый план в последний звездный час, когда звезда неостановимо сжимается, и в самые  первые мгновения расширения Вселенной, когда закладывался фундамент мироздания. К таким ужасно-прекрасным мгновеньям квантование слабого поля имеет слабое отношение.

В ряду главных достижений теории гравитации Иваненко поминал и свою с Соколовым статью 1947 года, в которой особенно гордился идеей превращения  обычных частиц вещества – фотонов, электронов, протонов – в гравитоны, и обратно. Эта идея у меня также не вызывала особого почтения, -- на то они и элементарные частицы, чтобы при удобном случае превращаться друг в друга в каких-то пропорциях. Сверхслабые гравитационные эффекты такого рода не обещали сильных результатов. Мою непочтительность, признаюсь, подкрепляло то, что я не раз видел и слышал А.А. Соколова – заведовавшего той самой кафедрой, куда меня притянула гравитация. Зрелище было весьма унылое.

В таком непочтительном состоянии я занимал себя  задачками сильной но не-квантовой гравитации и почтительно поеживался, осознавая их удаленность от Задачи № 1, к которой, как мне казалось, никому не удавалось прикоснуться. То, что я ошибался,  обнаружилось в 1979 году – в год 100-летия Эйнштейна. К тому юбилею – при активном участии Иваненко –  был издан сборник важнейших работ по гравитации «Альберт Эйнштейн и теория гравитации». Туда вошла и статья М. Бронштейна. Открыл я красивый том в соответствующем месте, чтобы обосновать свою неохоту рыться в старых пыльных журналах…, но убедился в обратном. В старой статье говорилось и о сильном гравитационном поле, и неожиданная для меня сильная логика вела к неожиданно сильному выводу: язык Эйнштейновской теории гравитации не совместим с квантовой теорией и нуждается в радикальной замене. Это не решение, но зато ясное физико-математическое измерение глубины проблемы.

Так началось мое открытие Матвея Петровича Бронштейна. И рытье в старых журналах и многое другое, чего я не мог предположить до того, как открыл юбилейный сборник. Тогда я не задумывался, что статью Бронштейна извлекли из библиотечного забытья скорей всего именно благодаря Иваненко. А спустя несколько лет, когда я уже вовсю погрузился в короткую 30-летнюю жизнь М. Бронштейна, мой бывший шеф, уже видя во мне «отрезанный ломоть», тем не менее, одобрительно отнесся к моему делу и много чего рассказал о Бронштейне, которого, впрочем, чаще именовал студенческим прозвищем «Аббат».

Его открытости помогла  подоспевшая перестройка с гласностью. Это я понял, когда, услышав от меня название журнала «СОРЕНА» (для тех, кто не бывал в 30-х годах, поясню:  «СОциалистическая РЕконструкция и НАука»), он вынул телефонный шнур из розетки и вполголоса спросил, знаю ли я, кто был главным редактором этого журнала, и сам ответил -- шепотом: «Бухарин». При том, что в те дни имя Бухарина уже вовсю звучало на радио и телевидении.

Такому страху я не очень удивился, поскольку уже знал, что у Иваненко были свои причины.  В марте 1935 года он был "как социально опасный элемент заключен в исправтрудлагерь сроком на 3 года".  Тов. Сталин  сказал, что сын за отца не отвечает, но сказал это не про Д.Д. Иваненко, отец которого в дореволюционной Полтаве издавал монархистскую газету. Из лагеря сын монархиста умудрился отправить письмо, в котором кричал, что работает по пояс в воде, и если его не вытащат из этой ямы, он покончит с собой. Хлопоты физиков  помогли, -- в декабре лагерь заменили на ссылку в Томск, где он стал работать в университете. Из Томска он даже раз выбрался - нелегально - в Ленинград.   Гулял с Аббатом по городу и, кроме прочего, выслушал рассказ о квантово-гравитационной работе, сделанной, пока Иваненко был далече. По его словам,  уже тогда, во время нелегальной прогулки по Ленинграду, работа Аббата произвела на него большое впечатление.

Бронштейн исследовал проблему квантования гравитации с двух концов.  Слабое квантово-гравитационное поле должно переходить в классическое ньютоновское тяготение и, как показал он, переходит. Однако, особое впечатление  производил вышеупомянутый и загадочный сильно-гравитационный результат. Он означал нечто очень важное,  но Иваненко так и не придумал, что с этим можно сделать, -- если не считать публикации в юбилейном сборнике через сорок лет после гибели автора.

Два бронштейновских подхода к проблеме не противоречат друг другу, как может показаться, но создают большое напряжение в теории. Если эйнштейновский язык описания гравитации оказывается лишь неким следствием более глубокого описания, то под вопросом оказывается понятие гравитона, как просто еще одного вида элементарных частиц. Впрочем,  из сомнений и вопросов шубу не сошьешь и статью не напишешь.

Зато как написать статью, исходя из первого, отдельно взятого слабо-гравитационного подхода,  Иваненко придумал в 1947 году -- рассчитать вероятность взаимопревращений невиданных гравитонов и обычных частиц. Разумеется, полученные вероятности будут смехотворно малы, но это все же лучше, чем ничего. Идея Иваненко, расчеты Соколова. Так я представлял себе суть дела, не потрудившись заглянуть в саму статью. Потому что не видел в замысле ничего принципиального.

По новому эту непринципиальную работу я увидел, когда стал изучать архив академика В.А.Фока и обнаружил его отзыв 1948 года о работе, представленной на Сталинскую премию:

"Работа Иваненко и Соколова озаглавлена "Квантовая теория гравитации". Это заглавие не соответствует ее содержанию; правильнее было бы озаглавить работу более скромно, например, "Упрощенное изложение квантовой теории гравитации". Дело в том, что квантовая теория гравитации создана ленинградским физиком М.П.Бронштейном в его работе "Квантование гравитационных волн", напечатанной в 1936 году. Иваненко и Соколов используют результаты работы Бронштейна, хотя нигде в тексте на нее не ссылаются. <> Каковы бы ни были причины, побудившие авторов замалчивать достижения Бронштейна, их работу никак нельзя рассматривать как построение квантовой теории гравитации, ибо такая теория была создана Бронштейном за 11 лет до них".

В 1948 году так -- не-лихом -- поминать уничтоженного «врага народа» мог только очень отважный человек, каким и был Владимир Александрович Фок. Но только ли недостаток отваги побудил претендентов на Сталинскую премию  замалчивать достижения Бронштейна?

 

Ответ на этот вопрос я пытался – долго и безуспешно – соединить со всем, что узнал об отношениях Бронштейна и Иваненко. Об этих отношениях Иваненко говорил как о «самых близких», и его рассказы, казалось, подтверждали это. Некоторые выглядели совершенно бескорыстными, -- не добавляли очков к заслугам рассказчика.  Такая памятливость мне казалась тем, что называется «памятью сердца». Ничего удивительного в этом я не видел, поскольку уже успел разглядеть яркую одаренность Матвея Бронштейна в науке, литературе и человечности и остро ощущал утрату,  постигшую человечество в тот день в августе 1937 года, когда этот 30-летний человек был вырван из жизни.*

* см. GLORIA MUNDI.  Лидия Чуковская и Матвей Бронштейн «ЗС» № 7/2001

 

 Тем большую горечь и душевную тоску, думал я, должен испытывать тот, кто знал его лично, -- разговаривал с ним, спорил, смеялся вместе с ним. Но когда от такого естественного предположения я переходил к сурово-документальным фактам, концы не сходились с концами.

Лишь недавно, в размышлениях по поводу круглого юбилея, еще раз собрав в поле зрения все, что знаю, я пришел к новой мысли. Точнее, по новому посмотрел на замечание умудренного жизнью историка относительно потомства первой жены Адама. А если это не просто художественная метафора, а точный диагноз? Если профессор Иваненко, в самом деле, не имел внутреннего голоса, говорящего, что хорошо и что плохо? Тогда не было «памяти сердца», а лишь память ума, как в записной книжке или в памяти компьютера. Факт есть факт. И поступки оценивать можно не по их - неслышному - моральному звучанию, а по причинно-следственному содержанию, -- что было следствием чего. Как в физике. Если у него не было внутреннего морального голоса, так он его и не слышал! На нет и суда нет. Уголовный кодекс он не нарушал. А что хорошо и что плохо за пределами УК, это зависит, откуда и как посмотреть. Да, он обзывал Тамма и Ландсберга нехорошими советскими словами, но это в ответ! Почему те злостно не цитировали его работы?! А то, что многие физики после этого не хотели с ним знаться, так это их проблема. В науке большинство частенько бывает неправым. Так, возможно, прокомментировал бы ситуацию сам Иваненко.

А что по этому поводу сказать историку  науки? В 1935 году Иваненко ответил за отца -- перед сталинским правосудием. Должен ли он отвечать - перед судом истории науки - за праматерь Лилит, из-за которой родился морально глухим? Или правосудие уже свершилось в виде его пожизненной - моральной и научной –изоляции от наиболее интересной ему части общества?

Эти вопросы, пожалуй, я адресую всем присяжным заседателям, которым попадутся на глаза эти размышления после круглого юбилея.