В жизни раз бывает (а то и реже) -- присутствовать на первом интервью нобелевского лауреата. Когда 7 октября я входил в семинарскую комнату Теоротдела ФИАНа, интервью было в разгаре. В ярком ТВ-освещении, новый лауреат -- с пылом, завидным для его 87 лет-- уверял журналиста, что вовсе не считает себя великим физиком. Оспаривать это мнение Виталия Лазаревича Гинзбурга мне как-то не с руки, -- особенно после решения Нобелевского комитета 2003 года. Но один элемент величия Вэ-эЛ'а (как его обычно именуют за глаза) просто очевиден, -- это его великая любовь к физике, страстная любовь.

До недавнего времени увидеть это особенно легко было на его семинаре. В большом зале ФИАНа по средам собирались сотни физиков со всех концов Москвы и с некоторых концов страны. Там жила физика, физика во всех ее обличьях, включая астро- физические, био-физические и даже историко-физические. Собственно, именно для такого широкого охвата в середине 50-х годов В.Л. и основал свой семинар, -- другие семинары были слишком сосредоточены на каком-то разделе физики. По мнению Гинзбурга -- по его чувству -- границы между областями физики не должны быть "государственными", -- свободному физику не тесно только во всей большой физической науке.

Вначале на семинар собирались десяток-другой знакомых. Спустя десяток лет на его -- уже Общемосковский -- семинар стали приходить сотни физиков, которые нередко именно там знакомились и "зачинали" новые исследования. Здесь у доски вспыхивали научно-художественные страсти, которые руководитель семинара нередко сам и поджигал. Многие, похоже, приходили на этот семинар не только за новыми знаниями, но и за новым научным огнем. Для меня во всяком случае это было так на протяжении двух десятков лет, что я знаком с В.Л.

Познакомился я с ним в 1978 году, в обстоятельствах, проявивших характерные его черты. Меня тогда угораздило стать героем статьи в Литературной газете. В очерке научных нравов под звучным названием "Отлучение от гравитации" все персонажи шли под псевдонимами, но основой сюжета была реальная история из моей жизни. Унылая советская история, хотя и с весёлым концом (который, впрочем, в статье не поместился).

Суть истории была в документе "Акт экспертизы", без которого в советские времена ни один научный журнал не принимал к рассмотрению статью, даже если в ней шла речь о доказательстве теоремы Пифагора или о проверке закона Ньютона. "Акт экспертизы" удостоверял, что в статье нет секретов, разглашение которых нанесло бы вред Советскому государству. Для тех, кто занимался чистой наукой по долгу службы, получить такую бумажку было делом нехитрым, хотя и дурацким. Но для тех, кто занимался наукой в свободное от службы время, "акт экспертизы" мог стать непреодолимым препятствием. Мои старания преодолеть это препятствие и вдохновили журналиста Литературки. Следуя журналистскому ремеслу, он заострил вопрос и поставил его ребром: сотрудник бюро патентов Эйнштейн, живи он в СССР, не мог бы опубликовать свою теорию относительности, поскольку патентное бюро - учреждение не научное, и там, увы, нет экспертной комиссии, выдающей "акты экспертизы".

На статью в Литературке откликнулся - и горячо - академик Гинзбург. Как я сейчас понимаю, у него соединились два мотива: сочувствие к отечественным "последователям" Эйнштейна и одобрение позиции героя статьи в борьбе за свои права и чувство собственного достоинства. Тем более, что к Эйнштейну, надо сказать, Гинзбург не просто испытывает автоматическое почтение за его научные достижения, а живо восхищается всей его личностью.

Вскоре я впервые встретился с академиком и приятно удивился его веселой простоте обращения. Знал я о нем тогда немногое. В студенческие годы читал его популярную брошюру "Как устроена Вселенная и как она развивается во времени", и впервые ощутил трудно осязаемый предмет космологии. К окончанию университета, однако, когда я навострился в настоящем языке космологии и превзошел популярные брошюры, подоспело другое и "непопулярное" впечатление. Получил я его с помощью той же Литературки, проводившей анкету «Наука и общество». На вопрос о соотношении науки и нравственности акад. В.Гинзбург ответил так:

«К сожалению, в пределах имеющихся у меня сведений нет никаких оснований утверждать, что занятие наукой способствует воспитанию высоких нравственных качеств. Вместе с тем такой вывод меня самого удивляет.»

Меня этот вывод тоже удивил, -- удивил неприятно своим содержанием и приятно - формой, ясной и эмоциональной. Моя эпопея с "актами экспертизы", как то ни было обидно, это мнение В.Гинзбурга экспериментально подтверждала,. И тем более я нуждался в примерах "правильного" соотношения науки и нравственности.

В первом же разговоре с В.Л. я увидел такой пример, когда понял, что он воспринимает людей безотносительно к их анкетным данным. Нечего и говорить о стандартных "пунктах" советских анкет. Его не заботил даже более существенный, не указанный в анкетах, пункт "научного происхождения". У меня этот пункт был хуже некуда. Хотя фактически я был научным "беспризорником", руководителем моим со студенческих лет значился профессор N. В студенчестве я знал лишь то, что гравитацией на физфаке можно заниматься под его шефством, а чем он занимался за пределами гравитации и за пределами моего студенческого горизонта, я узнал много позже, когда -- по причинам нефизическим -- перешел от теоретической физики к ее практической истории. Гинзбургу эта история была известна на личном опыте, на основании которого он именовал профессора N словами с самого края нормативной лексики.

Неблагополучное мое происхождение, однако, совершенно не озаботило В.Л., и он пригласил меня в тот научный мир, в котором сам когда-то стал физиком-теоретиком.

Центр этого мира находился в Теоротделе ФИАНа. Атмосфера дружелюбия и честного поиска истины ощущалась там физически -- в обоих смыслах этого слова. Формальная принадлежность значения не имела, важна была фактическая привязанность к физике. Лет десять я просто пользовался гостеприимством этого мира, и лишь потом стал задумываться о его причинах. И понял их, разглядывая глазами историка возникновение этого мира и его главных создателей -- Леонида Мандельштама, Игоря Тамма и Сергея Вавилова. В этом мире, помимо Виталия Гинзбурга, делали себя другие замечательные физики-теоретики -- Андрей Сахаров, Ефим Фрадкин, Давид Киржниц, Леонид Келдыш... Здесь царствовала наука со всеми ее гитиками, но "царская власть" ограничивалась нравственной конституцией.

Хотя нравственность, как выяснилось, к содержанию науки прямого отношения не имеет, для истории науки это одно из ключевых рабочих понятий, что не раз демонстрировалось на страницах "Знания-силы". И в создании школы теоретической физики Мандельштама-Тамма участвовало нравственное начало. А в том, что происходило вокруг этой школы, не менее существенную роль играла безнравственность.

В последнее сталинское десятилетие в советской физике развернулось наступление "передовой университетской" физики против "реакционной академической". Странные эпитеты и саму концепцию противостояния изобрели в Московском университете, и то было больше чем слова (см Физика университетская и академическая, или Наука в сильном социальном поле // Знание - Сила, 1993. № 6). Те, кто закрепились в бастионе университетской физики, были на удивление разношерстной публикой по научным способностям и интересам, и по ненаучным свойствам. Объединял их лишь один фактор -- профессионально-моральный: амбиции превышали научный потенциал. Сталинизм, построенный в нашей, отдельно взятой стране, сказался и на ученой братии, -- те, кто стремились к высокому положению в науке любой ценой, пользовались всеми средствами того времени. Неудовлетворенные оценкой коллег, они взывали к верховной власти, и взывали на родном языке этой власти, подхватывая ее последние слова. Идеализм, космополитизм, низкопоклонство перед Западом – все шло в ход.

И вот, в поздние 40-е годы, самый именитый университетский физик (и мой будущий университетский шеф) N обвинил академического физика В.Гинзбурга в "пресмыкании перед американской наукой" и в "беззастенчивом замалчивании достижений советской физики" (обязанных, разумеется, самому профессору N). Это было высказано публично и пространно, черным по белому, -- очень черным по не очень белому газетному листу.

Чем бы это обернулось для 30-летнего академического физика, если бы на помощь не подоспела водородная бомба? Как раз в те годы, в эпицентре академически-чистой науки, в теоротделе ФИАНа, под руководством Игоря Тамма, его ученики Андрей Сахаров и Виталий Гинзбург изобрели первую советскую водородную бомбу. К "Первой идее" Сахарова добавилась "Вторая идея" Гинзбурга, чтобы пять лет спустя завершиться успешным испытательным взрывом. А мирное использование термоядерного оружия началось еще до испытания, сразу же после его теоретического изобретения. Университетским физикам не удалось "лысенкование" советской физики, -- соответствующее "Всесоюзное совещание физиков" было сорвано (см Наука и жизнь в 1949 году, или Водородная бомба в мичуринском саду //Знание - Сила 1994, № 8. )

Лично Виталию Гинзбургу на пользу пошло и худо и добро тогдашней ситуации. "Добро" защитило его от оргвыводов, а благодаря "худой" политической репутации он оказался невъездным на сверхсекретный ядерный "Объект", где фиановское термоядерное изобретение воплощалось. Оставшись в Москве, Гинзбург продолжал заниматься и чистой наукой и именно тогда сделал свое изобретение в теории сверхпроводимости, за которое --полвека спустя -- получил Нобелевскую премию.

Как настоящий академический теоретик, он долгое время полагал, что в Академию Наук его избрали -- в 1953 году -- за достижения в чистой науке. Только в рассекреченное послесоветское время стало известно, что для советских вождей его заслуги в практической спецфизике были гораздо весомее.
 
 

Таким был Виталий Гинзбург в 1947 году, когда газетная статья "Против низкопоклонства!" бичевала его научные публикации, "дискредитирующие нашу советскую науку". Год спустя он выдвинул идею термоядерной взрывчатки для советской термоядерной бомбы. А еще два года спустя сделал свою нобелевскую работу в теории сверхпроводимости

Своими учителями Виталий Гинзбург считает Игоря Тамма и Льва Ландау. Среди советских теоретиков трудно найти лучших, но и более несхожих учителей. Только партийные надзиратели считали их сходными в главном, -- в том, что "группа Тамма-Ландау" противодействует партийной линии. Стоит довериться высокопартийному чутью тех, кто пытался обеспечить морально-политическое единство советского народа. Беспартийные Тамм и Ландау были едины в том, что моральное и политическое -- слишком разные материи, чтобы их соединять дефисом. Морально они были едины, а политически -- как небо и земля (см. Тамм и Ландау: теоретики в советской практике // Знание - Сила, 1997, №2). Но главное содержание жизни обоих -- теоретическая физика мироздания -- пребывало между небом и землей, потому-то усилия советских руководителей управлять всеми земными делами из поднебесья не вызывали сочувствия у обоих.

В отличие от своих учителей, В.Гинзбург был членом партии, и, как можно узнать из Большой Советской Энциклопедии, с 1944 года. Чего это он? В порочащих связях с властьимущими, как будто, не замечен. Мало того, что он отказался подписать письмо с осуждением Сахарова. Четверо других академиков, осмелившихся на такое, приводили разные уважительные причины, а партийный Гинзбург неуважительно просто объяснил свой отказ "личными причинами".

В БСЭ о партийности Гинзбурга сказана не вся правда. Членству в партии предшествовало кандидатство, и заявление о приёме в партию В.Л. подал в 1942 году, в самое мрачное для страны время, когда фашистские войска вышли к Волге, и Сталинградская битва еще не стала фактом истории. А за последующие полвека в распоряжении В.Л. оказалось столько фактов, что в 1996 году, накануне выборов, он выступил с большой - и весьма автобиографической - статьей "Коммунисты -- снова главная опасность для России и всего мира".

Его знакомых удивили оба события: и вступление в партию в 1942-м и антипартийное выступление в 1996-м.

А В.Л. не устает удивляться себе -- как это он умудрялся в 40-50-е годы отделять Сталина от того, что творилось в стране. От неправосудия, о котором знал не понаслышке (а от своей жены, чудом уцелевшей и остававшейся под надзором до смерти Сталина), от "дела врачей", в которое не верил ни минуты. Его мало утешает, что подобной слепотой страдали многие другие (включая Андрея Сахарова). При всех их научных способностях, они оказались способны и принимать желаемое за действительное, а нежелаемое оставлять за кадром сознания. Горький опыт собственной слепоты и побудил его в 1996-м к поступку, удивившему некоторых близко его знавших.

Ну а я, как и положено историку, ничему не удивляюсь, но понимаю, что от темы "Наука и Нравственность" перешел к теме, короче формулируемой и, на мой взгляд, не менее интересной -- "Наука и Нрав". Ведь нравственность отвечает, скорее, за отношение к поступкам, а за сами поступки отвечает нрав человека. А то и норов. Со своим нравом человек мало что может поделать, но именно нрав вершит дела. И в науке и в жизни.

Вот несколько примеров из жизни В.Л. Гинзбурга. В октябре 2001 года в ФИАНе красиво и многолюдно отмечалось его 85-летие. Теоретики, сочувствующие им экспериментаторы, а также некоторые историки физики выражали свои юбилейные чувства, украшая их шутками и легкой сатирой. А юбиляр, вместо веселого ответа на приветствия, почему-то лирически предложил выпить "за лучшего в отделе человека, которому предстоит еще более круглый юбилей" -- за 89-летнего Евгения Львовича Фейнберга. В.Л. открыто восхищается своим старым другом. Подружились они еще до войны, еще не академики, не доктора и даже не кандидаты наук. И старая их дружба, как и старая любовь к науке, не ржавеют.

Помню одно проявление этой дружбы и любви, когда на своем семинаре В.Л. рассказал об научном открытии Е.Л. Фейнберга. На первый взгляд -- использование служебного положения в личных целях. Ведь публика на семинаре настроена физико-математически и по деловому. А открытие касалось понятия интуиции, место которому, казалось бы, только в туманно-гуманитарных сочинениях. Но это лишь на первый взгляд. Е.Л. Фейнберг обратил внимание на простое, но фундаментальное для всего естествознания, обстоятельство, в силу которого роль интуиции неустранима в самом главном вопросе -- когда закон природы можно считать экспериментально подтвержденным. Сколько бы экспериментов ни проводить при различных значениях параметров , всегда останутся еще не проверенные значения. Тем не менее, и отдельный физик и научное сообщество в целом в некоторый момент приходят к выводу: "Все! Закон проверен. Можно идти дальше." Это не логический вывод. Это - интуитивное суждение. Оно не дает стопроцентной гарантии, но без него физики до сих пор проверяли бы закон Архимеда -- для все новых жидкостей и новых тел, погруженных в жидкость. Но не зря Архимед крикнул "Эврика!" -- под аплодисменты его коллег всех времен и народов.

В.Л., как и его старый друг Е.Л., восхищается красотой точно выраженных законов природы, начиная со всем известного E = mc² и менее известных, но не менее прекрасных DE=hn, R_ik - (1/2)g_ikR=kT_ik, DpDq>h, ... Все эти красивые формулы заслуживают золотых букв на скрижалях науки. Однако, прежде чем стать золотом на граните, законы физики когда-то рождались из невидимой пены прозрений и заблуждений, сомнений и вычислений, -- при непременном участии интуиции. А еще любви к науки и страсти к научному поиску. И, значит, физико-гуманитарное открытие Е.Л. Фейнберга касается каждого физика.

Эйнштейн по этому поводу сказал: "Наши моральные наклонности и вкусы, наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям" Но тут В.Л., при всем его восхищении Эйнштейном, наверняка поправил бы великого коллегу -- "религиозные или атеистические". Потому что его инстинкт именно второго рода. Хорошо, что в науке хватает работы для исследователей с разными творческими инстинктами. И все они делают свое общее дело в свободном союзе.

Сложнее в общественной российской жизни, к которой В.Л., с его нравом и нравственностью, глубоко не равнодушен. Его атеистический инстинкт, даже оснащенный пониманием роли интуиции, не может мириться с угрозой клерикализма, с угрозой духовной свободе. Однако недавнее участие физика-атеиста В.Л. Гинзбурга в радиопередаче "С христианской точки зрения" убеждает, что и в общественной жизни подобный свободный союз разномыслящих людей возможен. Союз свободных верующих и свободных атеистов против клерикализма -- за свободу совести и за отделение церкви от государства. Пусть одних больше заботит то, что государственная роль церкви калечит религиозную жизнь, а других -- что такая роль калечит жизнь общества. По существу они едины в защите духовной свободы.

Духовная свобода была одной из главных сил, которая в советское время влекла молодого человека в физику. Недаром на первых свободных выборах в 1989 году в народные депутаты избрали непропорционально много физиков. А из теоротдела ФИАНа избрали сразу двоих -- А Д Сахарова и В Л Гинзбурга. И это объясняется не только наследием свободомыслящих основоположников -- Л И Мандельштама и И Е Тамма.

Вклад самого Гинзбурга в это наследие впечатляюще проявился на 1700-м заседании его семинара, 21 ноября 2001 года. Как и другие заседания со столь круглыми номерами, это должно было продемонстрировать, что физики сохраняют чувство юмора при любой общественной погоде. Однако, слушая выступления и вспоминая прошлые "юбилеи с капустой", я видел, что погода все же сказывается...

Положение исправил взявший последнее слово руководитель семинара. Исправил блестяще -- артистично по форме и нравоучительно по содержанию. В.Л. вышел к доске с какой-то книгой в руках и с ее помощью воспроизвел несколько забавных -- и соленых -- историй из жизни великих старух-актрис. Аудитория покатывалась от хохота ... и недоумевала, какое отношение эти пожилые гекубы имели к вечно молодой физике. В последней истории -- уже не соленой, а горькой -- речь шла о 98-летней актрисе, которую в конце карьеры вывозили на сцену в кресле-каталке, поскольку ходить она уже не могла. По этому поводу автор книги подытожил, что важно уходить вовремя, именно уходить, а не ждать, пока тебя увезут.

В.Л. энергично согласился с этой мыслью и неожиданно продолжил: «Так вот, я не хочу дожидаться того, что не смогу приходить на семинар своими ногами. Должен сообщить вам, что это заседание - не только 1700-е, но и последниее -- последниее заседание «семинара Гинзбурга». Благодарю всех участников и желаю вам всем самого хорошего!».

Наука и нрав? Конечно. Но еще и нравственность. В понимании В.Л., семинар -- слишком важная часть жизни науки, чтобы ставить ее в зависимость от внушительного возраста руководителя. Даже если этот возраст еще покорен любви к науке. В нобелевский день, держа пластмассовый стаканчик с шампанским, В.Л., забыв о своем атеизме, произнес благодарственную молитву: "Благодарю тебя, Господи, за то, что сделал меня физиком-теоретиком". И объяснил непонятливым, что теоретику легче, чем экспериментатору, держать в поле зрения всю физику от края и до края.

Из физики В.Л. Гинзбург не ушел. Он -- главный редактор главного общефизического журнала России "Успехи физических наук". И сам пишет о физике, о людях науки, с которыми его сводила жизнь, и откликается на события нынешней жизни. Если вы хотите лучше узнать, как нравственность и нрав переплетаются в науке, читайте недавно вышедшую книгу нобелевского лауреата "О науке, о себе и о других" и слушайте его выступления с "Трибуны УФН" в интернете. И тогда, надеюсь, вы пожелаете успехов всем физическим наукам и тем людям, которые -- своенравно -- обеспечивают эти успехи.