Геннадий и Ефим Горелики

ЛЭХАИМ! или Хаим на коне

(Диалог воспоминаний отца и размышлений сына)

Часть 2. В Людях. 1933 -- 1941. 2

. 2

Первые два года техникума. 2

Дед Митрах и бабка Параска. 21

В Бобруйске. 26

В Людях. 1933 -- 1941

Итак, родительский дом ты покинул в 1933 году и в свои 15 лет начал самостоятельную жизнь. Ты, деревенский паренек, не знал, где у трамвая расположен номер. Не знал и много чего другого. Но хотел узнать. Для этого ты и приехал в большой город Минск -- учиться.

Ну, расскажи обо всем: как ты учился, как 15-летний капитан начинал свое плавание по морю советской жизни.

Первые два года техникума

« Приехал я в Минск в середине сентября. Оказалось, что техникум недалеко от вокзала -- одна остановка трамваем. Взвалив сундучок на плечо, я двинулся пешком. Было тяжеловато, но радовала мысль о предстоящей учебе. Хотя было воскресенье, в дирекции техникума, на мое счастье, кто-то был и меня направили в общежитие: "Там вас комендант устроит, а завтра, в понедельник, приедете для оформления..."

Я нашел трамвайную остановку и стал ждать номер первый, которым, как мне сказали, надо ехать до конца. Ждал долго, трамваев прошло много, но первого номера все не было. Тогда я решился спросить, а ходит ли здесь трамвай №1. Мне говорят: “Так вот же он стоит!” А я, глядя на многозначный номер на БОКОВОЙ СТЕНКЕ вагона, удивленно спрашиваю: “Где же номер 1?!” Рядом стоящие расхохотались: “Во, дерёвня!” -- и показали, куда надо смотреть.

Комендант общежития Анохин принял меня и спросил, на какое отделение я поступаю: белорусское или еврейское. Тогда только я узнал, что есть еврейская группа.

В комнате, где меня поселили, жили Исаак Болотин, Наум Фрумкин и Исаак Кушелевский из еврейской группы, а также Иван Шукайло, Игорь Новицкий и Ермакович из белорусской. Со мной получилась “великолепная семерка”. Впрочем, не совсем великолепная. Не жалею, что я забыл имя Ермаковича. Занудистый эгоист, он при немцах служил в полиции, и за это после войны отсидел десять лет в тюрьме... Но в техникуме, скажу сразу, никакой национальной розни я не ощущал.

Вступительные экзамены я, как опоздавший, сдавал один: математику и еврейский язык. Хотя к экзаменам особенно не готовился, все прошло благополучно, и я стал полноправным студентом Минского автодорожного техникума.

Десять рублей и продукты, взятые из дома, я проел за несколько дней. Первые месяцы вместо стипендии давали единовременную помощь -- “допомогу”, по 28 рублей. Но так как я опоздал, первую “допомогу” получил только через месяц.

Что же было делать? Я знал адрес дяди Хаима (брата дедушки Исроэла). Он давно жил в Минске, помню адрес -- Площадь Свободы, дом 2, на втором этаже. Работал он закройщиком на Минской швейной фабрике, был ветераном швейной промышленности, имел орден Трудового Красного Знамени, что тогда было большой редкостью. Я пошел проведать родственников, надеясь обогреться и подкормиться.

В квартире дяди Хаима жили его дети и внуки. Его жена, тетя Малка, сердечная женщина и заботливая хозяйка дома, всегда старалась меня покормить. Если не обед, так хотя бы винегрет с хлебом, а то еще и кусочек селедки.

Дядя Хаим и тетя Малка

Орденоносец Хаим в журнале "СССР на стройке", четвертый номер которого за 1933 год посвящен Белорусии

На ордене внизу - полное название республики на белорусском языке, а вверху -- сокращенные названия на еврейском и польском -- языках двух самых больших национальных меньшинств республики.
Чем не братская семья народов?! Если бы еще не арестовывали белорусских нацдемов, польских агентов Пилсудского, еврейских космополитов и всяких прочих шведов, да и не шведов тоже...

Эти фотографии разыскала правнучка Хаима и Малки (и праправнучка нашего с ней прапрадеда Берла) -- Марина. Живет она в Вильнюсе, а еще и в WWW, то бишь Wholly Wonderful World, где она и нашла авторов этой книги. Спасибо, сестричка!

К ноябрю стало холодно, а одеть было нечего. Тут в Минске оказался папин брат из Ленинграда, Мейше. Я его случайно застал у дяди Хаима. Узнав о моем отчаянном положении, он предложил мне съездить домой на праздники, дал свой просроченный билет до Бобруйска и три рубля (помню это с благодарностью всю жизнь). А тетя Малка дала старое пальто, чтобы мама мне из него что-нибудь перешила.

Я уже знал, что родители должны были вернуться из Черных Бродов в Паричи, и отправился в Бобруйск. С просроченным билетом в руках, я зашел в вагон, когда кондуктор отвернулся, но, увидев, что стали проверять билеты, все же спрятался под нижнюю полку.

В Бобруйске на пристани я узнал, что на пароходе, на мое счастье, матросом работает бывший наш сосед Велвл Палей. Он меня бесплатно устроил в своей каюте.

Утром пароход причалил в Паричах, и я побежал к нашей квартире на базарной площади. Ставни, увы, были закрыты. Соседи сказали, что родители еще в деревне. Я был голодным, и -- еще не наученный жизнью -- очень стеснительным. И не мог решиться попросить поесть у родственников, к которым заходил. А предложить догадалась только мамина подруга Соше Нисман. После обеда, хотя шел осенний дождь, я все же решил пойти в деревню. Пешком.

До Черных Бродов около 25 км. Пришел я поздно вечером, весь мокрый и до изнеможения уставший. Мама встретила меня с радостным удивлением, обхватила и … ужаснулась моему состоянию. От русской печи веял жар, горели грабовые дрова (отходы от погонялок). Я переоделся в сухое и досыта поел картошки с жареным салом.

Хотя маме нравилось мое стремление к учебе, она все же уговаривала меня остаться дома. Из собранного урожая получили по трудодням картошку и зерно, кроме того была корова. Однако голод к знаниям и стремление к самостоятельности пересилили простой голод.

В деревне я пробыл всего день или два. И вернулся в Минск в старой куртке отца, с несколькими рублями на дорогу и едой на пару дней.

Первые два года учебы пришлись на тяжелое время: карточная система, “коллективизация и ликвидация кулачества как класса”. Голодно и холодно. Денег не хватало даже на то, чтобы выкупить хлеб по карточке (600 грамм в день) и дешевый студенческий обед -- тушеная брюква и овощная похлебка (студенты говорили: “суп рататуй -- кругом вода, посередине.... картошка”).

Общежитие располагалось в одноэтажных каркасно-засыпных бараках из нестроганных досок, между которыми засыпаны опилки. Мы говорили, “каркасно-продувные”. Топили дровами, а когда дров не хватало, в ход шли окрестные заборы. И все равно зимой было очень холодно, -- поверх казенного байкового одеяла укрывались, кто чем мог.

Несмотря на это, вокруг были веселые, жизнерадостные студенты. Все хотели учиться и получить специальность во что бы то ни стало. Однако из поступивших 150 человек лишь треть окончили техникум. Некоторые уходили на рабфак, а многие возвращались домой, не выдержав голодной жизни.

Письма маме я писал регулярно. Получал от нее ответы, переводы по 10 рублей в месяц, изредка посылки с провизией. Присланные из дому продукты обычно ели вместе с друзьями. Были, правда, и такие студенты, которые запирали свои сундучки и тумбочки на замки и жили обособленно. Таких мы иногда наказывали -- самовольно взламывали замки и устраивали коллективное застолье за их счет.

Мысль о еде всегда была рядом. Вот я написал, что хлеба по карточке полагалось 600 грамм в день. Но я прекрасно помню, что это было не просто 600, а 300 + 300. Триста -- по обычной карточке, по которой можно получать хлеб только на сегодня -- на каждом талончике была указана дата. И еще “сезонка”, на талончиках которой дат не было, и по ней можно было получить хлеб хоть на месяц вперед. Почему такая структура была, я не помню, но то были жизненные подробности первостепенной важности.

Помню две забавные истории, связанные с хлебом насущным.

Как-то раз в общежитии перед обедом Иван Шукайло сказал: “Я бы сейчас съел целую буханку.” Мы с Кушелевским не поверили и поспорили с Иваном, что “слабо”. Проигравший должен был отдать тоже буханку хлеба. Иван принял пари, но выставил единственное условие -- запивать водой. Мы с Кушелевским согласились, сложили свои 600+600 грамм, -- как раз получилась буханка. Иван, не спеша и запивая водой, умял весь наш хлебушек! И пошли обедать.

Другой раз, шли мы с Наумом Фрумкиным от трамвая в техникум, и он размечтался:

- Хаим, что бы ты купил, если бы нашел 100 рублей?

- Купил бы в коммерческом магазине целую буханку хлеба, а лучше в ресторане -- 10 котлет и вдоволь бы с тобой наелись.

- Не-ет, это не серьезно. Я бы купил велосипед и ездил бы на нем из общежития в техникум, -- не надо было бы ехать зайцем в трамвае и прятаться от контролеров.

Стали спорить, доказывать свою правоту, почти поссорились, но тут вспомнили, что денег-то у нас нет -- и смехом утолили голод...

В январе 1934 года я поехал домой, в Паричи, на зимние каникулы. В Бобруйске у базара нашел паричских балагол (как в наших местах называли извозчиков). Один из них, Фрум-Айжик Суховицкий, согласился отвезти меня, а с оплатой подождать до дома. Там же я встретил знакомую девушку из Паричского детского дома -- Машу Доросинскую. Она приезжала в Бобруйск в "торгсин" [магазин ТОРГовли С ИНостранцами], где за золото или иностранную валюту можно было купить то, чего в обычных магазинах не было. У Маши в Америке были родственники, которые ей -- сироте -- присылали доллары. Мы обрадовались встрече и вместе сели в сани. В торгсине Маша накупила вкусных вещей, и на полпути -- в деревне Боровая -- мы, греясь в теплой хате, хорошо закусили.

В Паричском детском доме собрались дети из разных мест Белоруссии. Некоторые осиротели во время погромов гражданской войны и бандитизма. Учились они в нашей школе, со многими я дружил, и заходил к ним “домой”, где было просторно, чисто и уютно. Ребята были вполне ухожены и жили дружно. Из детского дома была Соше Рудицер, красивая смуглая девочка, к которой я был неравнодушен. Она училась на класс младше меня, и из Минска я написал ей письмо. Получил ответ, но какой-то странный. Приехав на каникулы, я зашел в детский дом навестить ее. Увидев меня, двое знакомых ребят – Янкл Мац и его сестра, прыснули от смеха. Оказалось, это они перехватили мое письмо и ответили от имени Соши!

В родном доме меня ожидал сюрприз -- черный овчинный полушубок. Теперь было, в чем выйти на улицу, и было, чем ночью укрыться поверх байкового одеяла.

Но общее настроение дома было нерадостным. Отец, исключенный из партии, оказался не у дел. Мама и до того жалела, что мы живем в провинциальном местечке, а тут обстоятельства подтолкнули их перебраться в город. Весной, собрав скарб и привязав корову к возу, семья переехала в пригород Бобруйска -- на Березинский форштадт. Папа устроился работать плотником в колхозе “Червонная Березина” и ему предоставили дом раскулаченного. Юзик работал слесарем-механиком по сельхозмашинам. Мамав основном занималась домашним хозяйством, а при необходимости выходила на общие работы в колхоз.

Когда я приехал на летние каникулы, председатель колхоза Рубинштейн сначала послал меня на уборку сена, а к осени перевел на сбор и перевозку овощей и фруктов. Возил их я в колхозный ларек на базар, а яблоки в основном на мармеладную фабрику. Мне дали повозку, утром я сам запрягал и выезжал в сады. В то лето я обеспечил семью фруктами вдоволь и еще насушили яблок и груш впрок. Работал я на совесть, за лето заработал больше 90 трудодней, и родители к концу года получили за эти трудодни продукты и деньги.

Жили мы далеко от центра города, примерно в часе ходьбы. В один из редких выходов в город я увидел на центральной улице объявление о приеме на рабфак. Я сразу подумал о Юзике. Мне было жаль его, -- окончив ФЗУ, он работал слесарем и не помышлял о дальнейшем образовании. Но когда я ему сказал об этом объявлении, он безнадежно махнул рукой: "Да я уже ничего не помню! И экзаменов не сдам." Я предложил ему свою помощь: "Давай, я сдам за тебя математику, а ты сам сдашь русский язык".

Братья в 1936 году

На экзамене, помню, я спросил преподавателя: “А можно эту задачу решить с помощью логарифмов?” Тот посмотрел на меня с явным уважением: “А вы знаете логарифмы?"

В результате Юзик поступил на рабфак и на радостях пообещал: “Ну, Фимка, половину стипендии буду посылать тебе!” Он ведь, в отличие от меня, оставался жить дома -- на родительских харчах. Обещанных денег, однако, от него я не получил, он им нашел, видно, лучшее применение, -- парень он был компанейский и очень неравнодушный к женскому полу.

У мамы в городе были родные и знакомые, и она тяготилась тем, что мы жили далеко и что детям далеко ходить в школу. По настоянию мамы отец нашел себе работу в самом городе -- комендантом на строительстве здания профтехшколы швейников на улице МОПРа (сейчас мало кто знает это сокращение -- Международная Организация Помощи борцам Революции). В недостроенном доме ему отвели большую комнату для жилья, в которой еще не было полов и печки. Впоследствии комнату перегородили, устроив кухню, спальню и столовую. Места хватало и для всей семьи и для частых гостей из Паричей -- родных и друзей. Приехав на зимние каникулы в январе 1935 года, я застал в этой же комнате еще и поросенка, которого откармливали, потом уж его перевели в построенный во дворе сарай.

После зимних каникул нашу еврейскую группу соединили с другой, где преподавание шло на белорусском и русском языках. В этом не чувствовалось никакого ущемления, -- просто наша группа была слишком маленькой, человек пятнадцать. И вообще тогда не ощущалось никакой национальной розни. В Минске действовали и польский и еврейский педагогические техникумы.

В свободное от учебы время мы занимались самодеятельностью. Я был запевалой в хоре. Занимался в секции французской борьбы. В выходные дни нередко встречался со своим одноклассником и однофамильцем Гдале. Ходили с ним в еврейский театр, в кино, и к знакомым девушкам-землячкам в еврейский педтехникум. Там бывало очень весело на вечерах в учебном корпусе или в комнатах общежития (на улице Карла Маркса).

1935 год. Хор Минского Автодорожного техникума, запевала - Хаим Горелик

Гдале работал учеником-механиком на обувной фабрике им. Кагановича, а жил на частной квартире в темной проходной комнате на ул. Октябрьской. Поскольку он зарабатывал, то материально жил лучше меня. Хлеб у него, во всяком случае, был всегда. Иногда мы вместе перекусывали у него дома. У нас были хорошие отношения, но один случай удивил меня.
Дело было так: в Минском училище торговых работников учился еще один наш одноклассник и тоже однофамилец -- Иче Горелик. Звали его Иче дер Рейтер (Исаак красный) из-за красного цвета лица, волосы его были не то рыжими, не то русыми. В Минске он почему-то выдавал себя за белоруса и говорил, что его фамилия Митрахович. В Паричах он жил на Полевой улице около деревни Козловка, где большинство крестьян были Митраховичи.

После окончания училища Иче проходил практику в гастрономе на Советской улице, в самом центре города. Однажды, получив стипендию, я зашел в магазин, где он работал, купить что-то к чаю. Дал ему чек, а он, подмигнув, вручил мне пакет продуктов раз в десять большей стоимости, чем я заплатил. Я, конечно, все употребил, однако больше к нему не подходил. Рассказал об этом Гдале, но тот никак не выразил своегоотношения. Вдруг я узнаю, что у Гдали дома был обыск, -- изъяли вещи, похищенные в промтоварном магазине, где проходили практику товарищи Иче. Гдалю задержали в милиции, но вскоре отпустили. Как это все кончилось, я честно говоря, не помню, но Иче я больше никогда не видел и о нем не слышал.

Фаня

« В конце второго курса я познакомился с девушкой. Звали ее Фаня Каплан, на курс младше меня. Заметил я ее в начале года -- в коридоре учебного корпуса, -- она оживленно разговаривала с друзьями. Весной 1935 года она поселилась в общежитии, в первом бараке, а я жил во втором. Однажды я встретил ее, когда она перебегала из нашего барака в свой. У нее задрался подол, я ее остановил, поправил платье и сказал: “А то дразнить будут…” Мы перекинулись несколькими фразами, и с этого началось наше знакомство, быстро переросшее в дружбу.

Мы проводили вместе свободное время. Садились рядом на студенческих вечерах, на выступлениях художественной самодеятельности. Иногда уединялись на стадионе, через дорогу от общежития, и говорили о многом.

Проучившись год, Фаня перешла на вечерний рабфак, поступила на работу и сняла комнату. Вела она себя по-современному, проявляла инициативу, покупала билеты в кино, театр. Так как она зарабатывала, то у нее и материальные возможности были больше моих. Иногда выручала меня деньгами и никогда не хотела брать от меня долг, приводя всякие доводы... В еврейский театр мы ходили уже по моей инициативе, -- там работал осветителем мой однокурсник, который устраивал нам контрамарки.

Как то раз Фаня назначила мне свидание около драмтеатра на ул. Энгельса. Но у меня не было обуви и я одолжил сапоги у товарища по техникуму -- Ивана Шукайло. Это были охотничьи сапоги с длинными голенищами. Но мы на такие мелочи не обращали внимания.

Однажды, придя к Фане, я застал у нее парня. Они учились вместе на рабфаке, и он помогал ей в учебе. При моем появлении, она тут же встала из-за стола и радостно меня встретила. Познакомила меня с Иосифом и сказала ему, что больше заниматься не будет. Иосиф тут же встал и ушел.

Когда я полушутя спрашивал ее об их отношениях с Иосифом, она обижалась, но я замечал, что с его стороны это была не просто студенческая дружба. Впоследствии Иосиф приносил иногда мне в техникум билеты в кино для меня и Фани. Однажды Фаня сказала, что у них организуется вечер-складчина в честь какого-то праздника и что она уже внесла деньги за нас обоих. Мне поручилось добыть на этот вечер вилки и ножи. Тетя Малка мне не отказала. На вечере Фаня познакомила меня с девушкой и пояснила, что это невеста Иосифа. Действительно, весь вечер эта девушка, кажется, Лиза, провела около Иосифа, танцевала с ним. А Фаня не отходила от меня.

Назвать наши отношения дружбой недостаточно. С ее стороны это была и любовь. А для меня веселая, дружелюбная, общительная Фаня была “хорошим парнем”, как Геннадик когда-то сказал о своей дружбе такого рода. Как-то раз получилось, что мы с ней лежали рядом и я понимал, что Фаня на все готова, но я не хотел злоупотребить ее доверием.

Не всегда мне удавалось тактично справляться с такой непростой ситуацией. Помню, раз Иосиф принес мне в общежитие билет в кино, и сказал, что тоже пойдет с нами. На сеансе в кинотеатре “Червонная Зорка” Фаня сидела, прижавшись ко мне. После кино Иосиф пошел вперед, а мы вдвоем, держась под руку, шли сзади и о чем-то говорили.

- Что-то мне холодно стало, -- сказала Фаня.

А я в ответ глупо сравнил ее с холоднокровными животными, которых мы изучали по биологии: “У тебя же не двухкамерное сердце, что вечером кровь остывает?!” Сравнение грубое и неуместное. Должен же был понимать, почему ей стало холодно и почему она дрожит...! Фаня обиделась, оставила мою руку и ускоренным шагом пошла вперед. Я не стал ее догонять, вернулся к трамвайной остановке и уехал к себе.

В то время я заканчивал дипломную работу. После защиты решил встретиться с ней, но не застал ее в общежитии. И уехал домой в Бобруйск.

Прошло года полтора. Осенью 1938 года меня призвали в армию, служил я в Грузии и там получил от мамы письмо, а в нем запечатанный конверт от Фани. Мы друг о друге все знали, я знал , что она родом из деревни Гродянка, и она мой Бобруйский адрес тоже запомнила. Она писала, что по-прежнему любит меня, но мне назло вышла замуж за Иосифа и что с ним рассталась. В письме была ее фотография, которую я очень хорошо помню. Тогда Фаня училась в Москве, в пединституте им. Ленина. Весной 1939-го меня демобилизовали, и я ехал домой через Москву. Я разыскал ее общежитие. Фаня лежала больной, с температурой. Около кровати сидел ее брат, и в комнате было еще несколько девчат. Увидев меня, Фаня вскочила, прямо в ночной рубашке, бросилась ко мне и с поцелуями мы встретились, как родные...

Назавтра я уехал в Смоленск, где меня ждала Года -- моя невеста...

О Фане я всегда думал с теплым чувством, пытался после войны узнать о ее судьбе, но только в 1975 году мне это удалось. Помог киножурнал, который я случайно увидел. В титрах я заметил имя “Ф.Каплан” и почему-то решил, что это Фаня и что она живет в Москве. В ближайшие дни зашел в “Мосгорсправку” (около метро “Смоленская”) и заполнил анкету розыска: Фаня Каплан, родилась в деревне Градянка в 1918 году (я это отлично помнил). Мне дали адрес, и я послал открытку: “Я, такой-то, разыскиваю Фаню Каплан, с которой дружил в Минске в 30-е годы. Если это вы, отзовитесь, пожалуйста. Мой телефон такой-то."

Через несколько дней раздался звонок и женский голос сказал:

--Я получила вашу открытку. Я -- Фаня Каплан и в 30-е году жила в Минске.

-- Нет, это не вы. Голос не тот. А вы родились в 1918 году?

--Вы, наверно, ищете мою сестру. Ее тоже зовут Фаней. Она живет в Рубцовске, на Алтае.

Я написал письмо и получил очень хороший ответ. Фаня так же тепло помнила о нашей юношеской дружбе. Встреча была очень трогательной. Я увиделся с Иосифом, познакомился с их тремя детьми и с внучкой. Несколько раз Фаня приезжала в Москву, мы с ней разговаривали, смотрели друг на друга, вспоминали. Я не спрашивал ее, когда и при каких обстоятельствах она вернулась к Иосифу, было неловко, да и не имело значения (по-моему, он немного ревновал к прошлому). Но о наших отношениях говорит то, что когда Фаня с Иосифом отмечали в Москве свою золотую свадьбу, то кроме своих близких родных они пригласили только нас с Годой.

Ежовые рукавицы

«1 декабря 1934 года убили Кирова. У нас в комнате общежития висел красочный плакат с портретами членов Политбюро, его фотография была в центре. Под портретом --партийное имя и в скобках “девичья” фамилия: Киров (Костриков). Рядом с ним, помню, Молотов (Скрябин), Куйбышев, Постышев, Каганович, Косиор, Рыков, Бубнов. Первый, конечно, Сталин.

После убийства Кирова в Белоруссии началась “борьба с нацдемами” (национальными демократами). В белорусские националисты попал известный писатель Змитрок Бядуля, хотя он и был евреем (Самуил Ефимович Плавник, 1886-1941). Посадили, как нацдема, нашего преподавателя белорусского языка -- добродушного Самохвалова. Потом посадили студента нашего курса Анкудовича, якобы за то, что он взял в кавычки название газеты “Правда”. Пошли разговоры о бдительности, о врагах народа…

Как я это воспринимал? Как ни грустно, в общем верил. Разумеется, события высшей политики были не в центре моих студенческих забот. Но когда началось повальное обвинение признанных политических вождей -- Бухарина, Рыкова, Косиора, Постышева, Косарева -- и военачальников -- Блюхера, Тухачевского, Уборевича, Егорова, Якира, -- как снег на голову...

Это время потом назвали “ежовщиной”, по имени Ежова -- наркома внутренних дел в 1936-38 годах. Его плакатные портреты, которые висели в сельсоветах и других учреждениях, изображали человека, руки которого были в рукавицах, покрытых ежовыми иголками. У докладчиков была в ходу формула: “ежовыми рукавицами вырвем все сорняки и уничтожим врагов народа".

Затем Ежов тихо сам исчез, а происшедшую вакханалию арестов назвали, как-то между прочим, “перегибом”. Освободили некоторых “врагов народа”, которых не успели уничтожить. Среди них был и мой будущий комдив Брикель и будущий командир корпуса Осликовский, оба отсидели по году.

Мы, студенты, разговаривали об этих вещах, но прямо нас это не коснулось и патриотизм был непоколебим...

Как это воспринимали мои родители? Отец всегда верил последнему номеру “Правды”. А мама доверяла своим глазам и своему здравому смыслу. Когда Троцкого выслали из страны и внезапно появились “троцкисты”, она была крайне удивлена. Ведь в популярной песне пелось: “Ленин, Троцкий нам сказали, что Россия наша”. А еврейская песня, которую пели и в компаниях и на демонстрациях, объясняла, что такое 1, 2, 3, 4, 5:

Один -- это Карл Маркс.
Два -- это Ленин, Троцкий.
Три -- это интернационал.
Четыре -- это СССР.
Пять -- это континенты.

Помню, как мама говорила на эти темы со своей тетей -- Фрадэ-Рейзл, с которой была очень близки. Фрадэ-Рейзл, сестра дедушки Самсона, до революции учила детей грамоте. Она была одаренной, сочиняла стихи. После того, как на войне 1914 года погиб ее сын, она написала песню на еврейском языке и музыку к ней. Примерный перевод такой:

Народов на земле много,
И все почему-то не спокойны:
“Мое, твое …” -- и нет спасения.
А мир наводнен человеческой кровью…

Изгнание Троцкого тоже не оставило ее равнодушным, и она стала сочинять письмо в стихах на имя Троцкого с просьбой объяснить, в чем дело. Ты, мол, такой революционер, а довел до того, что пришлось уехать из страны. Писала Фрадэ-Рейзл по-еврейски на оборотной стороне обоев (из-за отсутствия бумаги ) и эти свитки носила в мешке. Помню, как она читала стихи вслух у нас дома и спрашивала у мамы ее мнение.

Мама еще в начале коллективизации называла Сталина “БУЛАХ” (грубый, неотесанный), но действительность оказалось намного страшней...

Первая практика

« После второго курса студенты разъехались на производственную практику. Меня и Колю Казакова направили на строительство дороги от Буда-Кошелевска до Чечерска.

Мы поселились в одном доме и платили хозяйке за жилье со столом. Были сыты и после работы ходили на деревенские вечеринки -- собиралась молодежь, пели народные песни и частушки. Мне нравилась спокойная деревенская жизнь.

Что собой представляла тогда деревня? Основная масса крестьян была в колхозах. Оставались и единоличники, более зажиточные, -- в той части Белоруссии, в основном. люди польского происхождения. В горнице деревенского дома обычно были комнатные цветы, в углах -- образа, обвешанные рушниками -- полотенцами, украшенными вышивкой. Много было домотканых изделий, -- сеяли лен или коноплю. На огородах много овощей. Собственные бани на задах дворов, поближе к ручью.

Когда работа на трассе развернулась, нам с Колей отвели разные участки. Пришлось переехать в другую деревню, где я устроился еще вольготней. Наезжал изредка в Чечерск на берегу реки Сож, большей, чем Березина. Купался в реке и чувствовал себя на родине.

Практикантам платили по 90 рублей в месяц. Кроме того, за работу младшим десятником я получал 120. Работали с раннего утра до позднего вечера. Основную рабочую силу составляли крестьяне за счет обязательного “трудучастия”: каждый деревенский житель должен был отработать на дорожном строительстве по 6 дней в году (без оплаты). На земляные работы большого объема привлекали за плату и бригады грабарей (землекопов) со специальными подводами-самосвалами. Работой грабарей можно было любоваться.

Изыскатели разметили ось будущей дороги вешками и узкой просекой в лесу. Тогда я освоил, как вырубают лес, корчуют пни, копают кюветы, возводят насыпи, строят небольшие мосты и “трубы” -- деревянные сооружения для прохода воды под дорогой. Работу с геодезическими инструментами я освоил еще на первой -- геодезической -- практике. Тогда преподаватель Жилинский поставил меня руководителем группы. Приступив к учебе на первом курсе с опозданием, я многое упустил. А будучи старшим в группе изыскателей, по необходимости вник во все детали геодезических съемок и изучил все инструменты.

Труднее всего было прокладывать дорогу через лес. Все делалось вручную. Чтобы выкорчевать сосновый пень, надо подкопать его на глубину не меньше метра, подрубить мелкие корни и добраться до главного корня, который идет вертикально вниз от сердцевины дерева. Скрученные волокна корней насыщены смолой, поэтому нужны очень острые пилы и топоры.

Практика завершилась строительством деревянного моста через мою родную речку Березину в деревне Стасевка на дороге из Бобруйска в Паричи. Мостовым мастером там работал уже немолодой мужчина. Он мне много рассказывал о жизни и угощал жареной рыбой. Он ловил сомов с помощью звуковойприманки, сделанной из речных ракушек. Спал я на сеновале и почему-то мало общался с деревенской молодежью...

Природа в тех местах очень красива. В Стасевке я часто днем уходил за реку -- луга и лес там напоминали мне места возле Паричей, где мы в детстве собирали луговые цветы, а уходя подальше в лес срезали удилище из березы и собирали ландыши.

Приехав после практики в Бобруйск, я застал дома уют и спокойствие. Привез я "много" денег, и мне сшили зимнее полупальто и брюки. Костюм из синего материала за 120 руб. и ботинки за 27 руб. я купил сам в Минске. Это был мой первый костюм, и впервые я был одет с ног до головы.

Материально семье жилось нелегко, -- пятеро детей, а работали только родители. Юзик и Даша учились в Ленинграде, я в Минске, и все нуждались в помощи. Мама откармливала свиней и мясо продавала на рынке. Кроме всего нужны были деньги на диетическое питание отца. У него была хроническая язвенная болезнь, и сколько я помню, он пользовался грелкой от боли и пил соду. Даже за черным хлебом очередь приходилось занимать с ночи. А отцу нужен был только белый хлеб, который в магазине вообще не продавался. Приходилось покупать пшеничную муку и печь булки. Стоило это немало, но мама умудрялась обеспечивать отцу диету.

Материальные трудности не сказывались на мамином оптимизме. Когда к ней в гости приходили ее подруги, всегда было весело, -- пели песни, вспоминали детские годы и много смеялись. Пили чай с вареньем. Иногда -- за разговорами и песнями -- “скубили” (щипали) гусиные перья для подушек.

Откуда перья? Родители покупали на базаре гусей, откармливали, а к морозам резали. Жир вытапливали, а мясо уходило на обеды. Так мы обзавелись нормальными подушками. А до того, в Паричах, мы -- дети -- спали на подушках из сена или соломы.

Одна из тех бобруйских подушек сохранилась у меня до сих пор, пережив много переездов и один перелет через океан.»

Вторая практика

« На третьем курсе я уже почувствовал себя вполне подготовленным студентом, -- наверстал упущенное.

Производственную практику после третьего курса я проходил на строительстве дороги, которая шла от Бобруйска до старой границы через Глуск и Любань. Эта была уже не грунтовая, а гравийная дорога на каменном основании. Вручную копали“корыто” дороги и кюветы. В корыто укладывали булыжник, широкой частью вниз, сверху -- щебенку и укатывали катками. Затем насыпали гравий, грейдерами придавали профиль с уклоном, после чего гравий укатывали.

Всю эту работу в основном выполняли крестьяне из окрестных деревень, в счет “трудучастия”. Было также немного осужденных к принудительным работам. На работу ежедневно выходили человек двести с подводами, их надо было расставить, объяснить, что и как делать, принять к концу дня работу, вести табель и отчитываться перед сельсоветом, кто был и как выполнил норму. Камень крестьяне собирали по полям и укладывали штабелями, вдоль дорог, чтобы можно было замерить объем.

Вставал я не позже 6 утра и ложился поздно вечером. Мой участок был километров 15, и у меня был только один помощник -- студент второкурсник Аладьев.

Для отдыха оставались воскресенья. В воскресные вечера крестьянская молодежь устраивала "посиделки". Собирались в хате (у одной вдовы), грызли семочки, пели песни и флиртовали по деревенски: обнимались, целовались, "мацались".

Перед началом практики я заехал на несколько дней домой. Вроде все было в порядке, но мама пожаловалась на боль в груди, что якобы она нащупывает узелок чуть больше горошины. Я стал убеждать ее, что надо пойти к врачу, и сказал, что пока она не пойдет, я никуда не уеду.

Мама отправилась к врачу, а я уехал. В деревне Чабусы, где я проходил практику, я получал письма из Бобруйска, в которых мама меня успокаивала, что у нее все в порядке.

Только после окончания практики я узнал, что врач порекомендовал удалить обнаруженную опухоль и что мама уехала в Москву, где ей сделали операцию. Мои письма ей пересылали в Москву, а ее ответы пересылали мне в деревню, -- мама не хотела меня волновать. Она мне все подробно рассказала и даже показала место ампутации. Не раз после этого она мне говорила, что я спас ей жизнь, настояв, чтобы она пошла к врачу.»

Дед Митрах и бабка Параска

« В 1937 году я закончил техникум, защитил дипломную работу. Месяц отдыхал дома в Бобруйске, проводя время с друзьями. Были и девушки. Мы ходили на речку, а вечерами в городской сад, где на танцплощадке играл духовой оркестр.

Бобруйск, август 1937-го. Торжественный семейный снимок. (Спустя несколько лет Аня его "подредактировала", -- чем-то себе не понравилась.

Назначение на работу я получил в Жлобинское дорожно-эксплуатационное управление, где проходил первую производственную практику. Меня назначили дорожным мастером на околоток от деревни Губичи до Ивольска. Поселился я в деревне Недойка. Под моим началом было четыре "ремонтера" (десятника), за каждым было закреплено 7-8 км дороги. Остановился я сначала у ремонтера Горюнова. Жил он на выселках, в километре от Недойки. Небольшого роста мужичок, крепыш со звонким голосом, активный и инициативный. Меня он сразу стал называть "Ефим Наумович" или "товарищ мастер". Дом у Горюнова был большой, и семья не маленькая. Я попросил его посоветовать, где бы мне устроиться жить, чтобы квартира была со столом.

Подумав, он сказал, что в центре деревни есть хорошая квартира. В небольшом доме с ухоженным приусадебным участком жили старик со старухой -- дед Митрах и бабка Параска. Дед -- бывший солдат. Прослужив в царской армии 25 лет, он вернулся на родину и женился на работнице местного попа. У них я жил и столовался за 3 рубля в день (при зарплате 375 руб. в месяц).

Хозяева, добрые старики, честные, чистоплотные и душевные, ухаживали за мной как за родным сыном. После четырех лет жизни впроголодь, я как сыр в масле катался. Утром -- яичница на 5-6 яиц, картофель или блины. На обед -- наваристый борщ, пшенная каша, томленная в горшке, тушенное мясо, и прочая деревенская еда. И наливные яблоки из сада.

После двух практик я свою работу знал уже хорошо. В моем распоряжении для разъездов было два коня. Конюхом я оформил деда Митраха. Старик любил рассказывать о себе и рассказ часто завершал фразой:

- Где я только не был -- воевал в Маньжижурии, служил в Тифилисе, всю Россию, можно сказать, объездил, а вот в Стрешине -- тридцать верст отсюда -- не был...!

В первый раз я рассмеялся вместе с ним, но он это повторял при каждом удобном случае, когда ко мне приходили новые люди или приезжало начальство. Сидя вдали на лавке, он, как будто случайно, встревал в разговор и повторял свой незамысловатый рассказ.

В Недойке я очень много читал. В школьные годы я читал в основном книги на идиш, в том числе и переводы. В техникуме, услышав как-то по радио монолог Бориса Годунова, взял Пушкина и прочитал несколько вещей. Но по-настоящему русскую литературу я открыл для себя в Недойке. Книги брал в школьной библиотеке, сохранившейся с дореволюционных времен. Мою кровать (точнее сказать -- полати) окружал со всех сторон полог, я ставил на подоконник керосиновую лампу и читал лежа. Читал запоем, до поздней ночи. Тогда я впервые прочел “Войну и мир”.

Чтение настолько увлекало меня, что я не искал общества молодых и не смотрел на девушек. А в рабочее время не меньше был увлечен своей работой. Мне нравилось быть дорожным мастером, делать важное дело и нравилось, что ко мне относятся как к “товарищу мастеру.”

Уже тогда я столкнулся с “экономическими проблемами социализма”, за десять лет до одноименного сочинения Сталина. Занимаясь своим дорожным хозяйством со рвением и по всем правилам, я однажды приехал в управление, и там бухгалтерша сказала мне озабоченно: “У вас лесоматериалы всплыли в красном...” То есть по учетным документам на свои работы я истратил больше досок, чем за мной числилось. На каждую конкретную ремонтную работу я списывал материалы, сколько было положено по нормам. Но, видимо, рабочие тратили доски экономно или где-то использовали старые доски, и в результате у меня на учете оказалось “отрицательное” количество лесоматериалов -- “в красных цифрах”. О своей проблеме я поделился с опытным дорожным мастером, околоток которого соседствовал с моим. И он мне предложил передать по акту -- только на бумаге -- нужное количество досок, чтобы закрыть брешь. Так и сделали. Все стало в ажуре, но у меня возник вопрос, -- а что же он будет делать с “лишними” досками? Сейчас-то я понимаю, что опытный мастер наверняка нашел им применение. Но тогда, насколько помню, никаких особеннных мыслей о природе социализма у меня не было.

Для меня важнее было, что я в свое удовольствие делал важное дело и к тому же помогал семье. Ежемесячно я посылал 100 рублей, и это была большая поддержка, ведь папа получал всего 225. Я написал маме о моей спокойной, хорошей жизни и пригласил ее приехать ко мне в гости, отдохнуть от своих хлопот и забот.

Вскоре мама собралась в путь, о чем сообщила мне телеграммой. Я встретил ее на станции Буда-Кошелевск. Приехал я за ней сам на своем выезде. В упряжке была лошадь, выбракованная в кавалерии, но очень резвая и выносливая.

Я был счастлив увидеть маму. Усадил ее рядом с собой и мы поехали в Недойку. По дороге я ей рассказал о моей работе и жизни, о четырех десятниках в моем подчинении, об их характерах и семьях, и предложил ей побывать со мной у всех четырех. Предупредил маму, что дед Митрах, наверно, будет рассказывать ей о своей жизни, и скажет, что он “служил в Маньжижурии, был в Тифлисе, а в Стрешине -- тридцать верст отсюда -- не был..."

Когда мы приехали домой, бабка Параска приготовила хороший ужин и накрыла для нас с мамой белоснежную скатерть.

Прошло немного времени и дед Митрах стал маме рассказывать о себе, употребив, конечно же и свою коронную фразу, что в Стрешине -- тридцать верст отсюда -- он не был. Мама расхохоталась, -- не столько от рассказа, сколько от того, как точно я предсказал. А дед был ужасно рад, что его рассказ имел успех.

Мы с мамой объехали весь мой околоток. Было еще тепло. Кругом леса и луга. Чтобы свободнее общаться, кучера -- деда Митраха -- я с собой не брал. Было очень приятно ехать и говорить с мамой. Я ей рассказывал о своих делах, она умела слушать и вникать во все вопросы жизни и дела.

Работа ремонтера считалась очень выгодной. В их распоряжение попадала так называемая полоса отчуждения, предназначенная для разных дорожно-эксплуатационных нужд. И на этой “полосе” ремонтеры сеяли все, что им было нужно -- озимые злаки, картошку, овощи. Эти посевы не облагались налогами. Считалось, что это для корма лошадей, но фактически они себя обеспечивали продовольствием. Да к тому же еще у ремонтера был постоянный, хоть и небольшой, денежный заработок. При посещениях начальства, включая и меня 19-летнего, они всегда старались угостить хорошим обедом с выпивкой, -- так было заведено.

Начал я объезд с деревни Губичи. Тамошний ремонтер жил отчужденно от других. Дома у него был порядок, но жена -- скучная и молчаливая -- все делала, оглядываясь на него, такие же были и дети.

Назавтра мы поехали на юг, и часа через два оказались в Кривске. Ремонтером там был Дронов, под чьим началом я прошел практику в 1935 году. Материально он жил хуже, чем губичский ремонтер, но встретил нас с большим почетом и вниманием. Дочка Дронова, лет 15, болела туберкулезом кости. Девочка ходила с костылем, а больше подпрыгивала, передвигаясь по дому. Мама приняла болезнь девочки близко к сердцу, и глубоко сочувствуя их горю, настойчиво советовала не откладывать лечение.

В тот же день мы поехали в Ивольск, Уваровичского района Гомельской области, где жил мой самый уважаемый и добрый ремонтер Поздняков. У него была хорошая семья -- образцовая крестьянская семья с несколько патриархальным укладом и взаимным уважением всех членов семьи. Отец и сыновья всегда были заняты делом, и результат был виден. Жили в достатке, дом, двор и все их хозяйство были в отличном состоянии.

Все это я маме рассказал, и она оценила мою наблюдательность. Дом Позднякова стоял на окраине деревни вблизи речушки Иволги. Вся обстановка располагала к довольствию и покою, и гостеприимство хозяев было на высшем уровне.

Мне казалось, что мама должна быть довольна моим устройством и сытной, спокойной жизнью. Однако, собираясь уезжать, она расплакалась и сказала, что жалеет меня. Я удивился:

-- Но почему? Я всем доволен, у меня все есть, много читаю и могу вам помочь.

-- Ты, ведь, сыночек, здесь совсем один, без друзей, без близких...

Вскоре после ее отъезда, я получил от нее письмо с советом перебраться на работу в Бобруйск. Я начал хлопотать перед начальником ДЭУ. До этого он приезжал ко мне на околоток проверять работу. Он хорошо ко мне относился и выполнил мою просьбу, назначив мастером на строительство моста. В ноябре я сдал околоток. Ремонтер-десятник в Недойке Горюнов посеял для меня на полосе отчуждения полгектара озимой пшеницы и взял с меня слово, что в будущем году я приеду на жатву. Но я больше в тех краях не бывал, хотя не раз хотелось посмотреть, как живут там люди и есть ли еще кто-нибудь из моих знакомых…»

В Бобруйске

« Так я оказался в Бобруйске и стал жить дома с родителями, Аней и Кимом (Юзик и Даша учились в Ленинграде).

Мост через Березину, которым мне предстояло заниматься, соединял Бобруйск с деревней Титовка. Прорабом на этом строительстве был молодой, красивый мужчина -- Иван Григорьевич Литвер. Он окончил Ленинградский автодорожный институт и жил с семьей в служебном доме недалеко от моста. У него была симпатичная жена -- Роза и дочка лет пяти.

Иногда они приглашали меня к обеду, и мы беседовали о разных вещах. Однажды жена Литвера обратилась ко мне по-еврейски при Иване Григорьевиче. Я ее спросил, а разве муж понимает по-еврейски? Они рассмеялись. Оказалось, что он окончил еврейскую школу в Могилеве. В метрике его имя было “Янкель”. А перед отъездом в Ленинград ему выдали документы на двух языках: русском и белорусском. На белорусской странице записали -- Литвер Янка Григорьевич, а на русской странице имя перевели на русский лад Янка -- Иван. Так еврейский Янкель стал Иваном.

Когда мост пустили в эксплуатацию, Литвера перевели на работу в Минск. Он стал преподавать мостовое дело в автодорожном техникуме, который я закончил. После войны я узнал, что Литвер с семьей (у него уже было двое детей) остался в Минске, и все они погибли в гетто...

Весной 1938 года я неожиданно для себя открыл возможность приработка. У отца был знакомый Бацевицкий, работавший в управлении промкооперации. Папа рассказал ему, что приехал сын -- техник-строитель -- и работает теперь в городе. Как-то раз этот Бацевицкий зашел к нам и спросил, могу ли я составить акт о причине обвала барака в пионерском лагере. Лагерь находился за рекой, и мы туда доехали на извозчике. Осмотрев место происшествия, я понял причину обвала. Стойки крыши были без связей -- укосин, то есть не было жесткого крепления. Зимой на крышу навалило слишком много снегу, и строение не выдержало. Я написал письменное заключение и получил за это “минутное дело” приличную сумму 50 рублей.

Назавтра Бацевицкий спросил меня, могу ли я составить смету на ремонт лагеря и организовать работу по ремонту, осуществляя технический надзор. Я взялся за это. В техникуме я прошел курс сметного дела, а практически мне помог один более опытный техник-строитель.

С этого началось наше с ним сотрудничество. По объему каждая смета составляла целый том, но если уже составил одну, следующую сделать было нетрудно. Составление смет оплачивалось очень хорошо. За пионерским лагерем последовал детский сад, затем промкооператив и так долее. В Бобруйске жили строители-паричане. Я с ними познакомился и организовал комплексную бригаду, куда входили плотники, столяры, печники-каменщики, штукатуры, маляры. Работа пошла, и у меня появились деньги. Мой приработок даже превышал зарплату.

Материальное положение дома намного улучшилось. Стали больше помогать Юзику и Даше,которые учились в Ленинграде. Я приоделся, и все, что шил, заказывал в двух экземплярах -- для себя и для Юзика.

В 1937 году у меня появился друг -- Борис Цытович, старше меня лет на пять. Познакомились мы случайно, в поезде, когда я возвращался в Бобруйск из Недойки, а он возвращался из командировки. Он был парень видный и уже знал, почем фунт лиха, -- провел три года на Магадане за хранение огнестрельного оружия. У него откуда-то был наган, и его "друг" донес на него. Жил он тогда в Минске без родителей, которые давно уехали в Польшу (они были поляки). После лагеря Борис не имел права жить в Минске и приехал в Бобруйск к своему дяде.

Несмотря на суровый жизненный опыт, Борис был энергичным жизнелюбом. Мы с ним сошлись в том, что оба серьезно готовились к поступлению в институт. Занимались систематически, самостоятельно, по учебникам. День у меня, день у него. У меня готовили физику и математику, а у него русский язык и немецкий. Жена его дяди Милиция Селивестровна, учительница русского языка, объясняла нам грамматику и давала диктанты. А после занятий вкусно кормила. Я не сразу понял, что у племянника и тети отношения ближе, чем обычно полагается. Дядя подолгу не бывал дома …

Вообще, Борис брал от жизни все, что удавалось, без размышлений. Когда к ним приехала младшая сестра Милиции Селивестровны -- Шура, он не прошел мимо. А жениться ему пришлось на 16-летней соседке Маше, нечаянно забеременевшей.

Не могу сказать, что я с осуждением смотрел на его приключения по женской части. Хотя и не собирался брать с него пример.

Однажды, придя домой, я увидел сестру Дашу с незнакомой девушкой, которую звали Рахилей, а фамилия тоже Горелик. Это меня заинтересовало. Оказалось, отец ее родом из Паричи, и они недавно переехали в Бобруйск из Гомеля. Я ее проводил домой, а там она мне показала фотографию своей сестры, которая училась в мединституте в Смоленске. Девушка на фото мне приглянулась, и я сказал Рахиле, что хотел бы познакомиться с ней, когда она приедет на каникулы. И через несколько дней мы встретились в городском саду.

Так я познакомился с Годой Гершевной Горелик и сразу решил, что она должна быть моей женой. Я уже твердо стоял на ногах, а тут встретил хорошую девушку, да еще и по фамилии Горелик. Семейная традиция будет соблюдена. Ведь мой дедушка Самсон Горелик был женат на Мере Горелик, мой отец Нэях Горелик -- на Сарре Горелик, и я, Хаим Горелик женюсь на Годе Горелик! Я стал усиленно ухаживать. Часто бывал у них дома, со всеми познакомился. Мне понравилась мама Годы -- Мера, прекрасная мать, отличная хозяйка и добрая женщина. Мои ухаживания за дочкой она приняла сразу серьезно и с доверием. Познакомил и мою маму с Годой и с ее семьей. Мама знала семью отца Годы, -- его сестра Соше Брагилевская работала в Паричах секретарем местечкового совета, когда мой отец был председателем совета. И я знал детей Соше, -- Шлейме, Эстер и Арона.

В общем вопрос о женитьбе для меня был решен.

Годочка была хороша собой: горделивая походка (ее называли “павой”), прекрасные волосы, яркий румянец, -- она привлекала всем своим обликом. Мы встречались каждый день и весело проводили время. Днем -- река и пляж, вечером -- городской сад, кафетерий, компании студентов. Время шло быстро, не успели оглянуться, как Годке надо было возвращаться в Смоленск на учебу.

Часть 3. Канун и начало войны

Геннадий и Ефим Горелики

ЛЭХАИМ! или Хаим на коне

(Диалог воспоминаний отца и размышлений сына)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть 1. Паричи на берегу Березины
Часть 2. В Людях. 1933 -- 1941
Часть 3. Канун и начало войны
Часть 4. На фронте
Часть 5. Конец войны
Часть 6. Смерть Паричи. Судьба. Послесловие
Приложения. Краткая история с географией из одной биографии. Песни Хаима