Геннадий
и Ефим Горелики
ЛЭХАИМ!
или
Хаим на коне
(Диалог
воспоминаний отца и
размышлений сына)
Часть 6. После войны
Еврей-казак
«
Осенью 1945 года -- в первую
послевоенную осень -- наша дивизия стояла в городе Хрубешув,
на территории
Польши недалеко от границы с Украиной. Несколько подразделений
-- в том числе и
наш дивизион -- направили на борьбу с бандеровцами в районе
Перемышля.
Бандеровцы пришли туда со Львовщины и в деревнях расправлялись
с польскими
семьями, устраивая резню. Их цель была “самостийна Украйна”.
Командир
дивизиона оставил меня
во главе всего хозяйства тыла, и, по правде говоря, я вовсе не
рвался воевать с
лесными бандитами. Не помню, были ли у нас потери во время
этой непочетной
операции.
Хрубешув
-- небольшой город,
примерно как Бобруйск. Однажды шел я по городу по каким-то
служебным делам. Со
мной был начфин дивизиона старший лейтенант Яша Бялик. Его
жена и двое детей
погибли на оккупированной территории.
Идем
мы с ним, а навстречу нам --
двое, говорят на идиш. Я их остановил и заговорил с ними
по-еврейски. Они очень
удивились, увидев “казаков”-евреев, и пригласили нас к себе в
гости.
Жили
они недалеко, и я решил
зайти к ним, узнать об их судьбе, как им удалось остаться в
живых. Они
рассказали, что в Хрубешуве собирались уцелевшие евреи,
которых во время
оккупации прятали добрые люди – поляки. Каждый рассказал свою
историю спасения
и как погибли их близкие. Из трехмиллионного еврейского
населения Польши
осталось где-то двести тысяч, остальные погибли в печах
Майданека, Освенцима,
Треблинки…
В
Хрубешуве тогда было около ста
еврейских семей. Организовалась община. Прибывающих объединяли
по ремеслу,
устраивали заработок в каком-либо деле: в кожевенном, обувном,
и т. д. Сводили
одиноких мужчин и женщин. У одного из наших новых знакомых,
лет тридцати, уже
появился ребенок. Жизнь продолжалась...
Хозяева
просили нас остаться на
ужин, но нам было пора идти. На их настоятельные просьбы
пообещали прийти
назавтра, в субботу, на обед. Это было время еврейских осенних
праздников.
В
субботу мы пришли довольно
поздно, и праздничные блюда уже остыли. Но хозяин сказал, что
все будет в
порядке -- он разогреет. И стал разжигать керосинку. Я знал,
что по законам
еврейской религии запрещено разжигать огонь в субботу. Готовят
еду в пятницу и
специальным образом укрывают, чтобы она сохранилась теплой. И
я его спросил:
“Как же вы разжигаете огонь в субботу? Разве вы не боитесь
Бога?”
На это
он мне рассказал, что
случилось у них в городе, когда пришли немцы:
“То
был субботний день, евреи
молились в синагоге. Немцы окружили здание, выгнали всех на
улицу и заставили
вынести из синагоги молитвенники и свитки торы. Разожгли
костер и стали бросать
туда книги. На глазах у всех. С нами был и наш раввин.
Знаменитый человек, --
американские евреи предложили немцам за него большой выкуп,
и немцы согласились
его отпустить, но он сам отказался уезжать, чтобы не
оставить свою общину в
беде. Пока немцы бросали в костер книги, раввин смотрел на
это с ужасом, но
молча. Когда же они взяли в руки свиток Торы, он схватился
за него, не давая им
сотворить черное дело. Тогда те, недолго думая, связали
раввина вместе со
свитком торы и бросили в костер. И он сгорел на наших глазах
вместе с
молитвенниками и свитками Торы...
Так
если Бог допустил такое, то
пусть Он простит, что я в субботу подогреваю обед для
евреев, воевавших против
фашистов и воздавших им за их злодеяния..."
Он
говорил в основном на идиш,
переходя иногда на польский.
Это
был первый в моей жизни рассказ
очевидца еврейской трагедии. До того, на территории Германии я
как-то встретил
двух югославских евреев, бывших узников немецкого концлагеря.
Они возвращались
на родину, почему-то пешком. Но с ними я успел только
перекинуться несколькими
фразами на идиш.
Должен
сказать, во время войны я
не отделял трагедию евреев от общей трагедии, порожденной
фашизмом. Хотя и
знал, что фашисты отделяли евреев от других. Смерти в бою я не
боялся -- если
она придет, ты знать не будешь, но боялся попасть в плен.
Беспомощность и
полная безнадежность для меня -- еврея.
Я знал
тогда только одного
человека, который особо выделял трагедию евреев. И сам он
евреем не был.
Познакомился
я с ним в конце зимы
1944 года, когда вернулся на фронт из госпиталя после второго
ранения. Наш
корпус тогда дрейфовал вдоль линии фронта в районе Пушкинских
Гор. Во время
ночного марша я, как обычно, ехал верхом впереди взвода. Ко
мне подъехал
незнакомый мне старшина и представился -- Михаил Могилевский.
Его назначили
командовать взводом вместо Виктора Пыжова (того самого, кому я
навсегда остался
должен 600 рублей).
Завязался
разговор, он
расспрашивал меня и рассказывал о себе. К нам в эскадрон он
пришел, когда я был
в госпитале, и он успел наслушаться о моих боевых заслугах.
Было видно, что ему
нравилось, как хорошо говорят о боевом офицере -- еврее. Я
вначале подумал, что
он сам – еврей, хотя в его внешности и разговоре не было
ничего характерного,
-- у нас в Паричах была похожая фамилия “Могилянский”. Однако
Михаил сказал,
что он -- украинец.
До
войны он закончил
историко-философский факультет Киевского университета. Женился
на еврейке,
очень хорошо с ней жил, и было у них двое детей, которых он
очень любил. Начал
он войну где-то в Западной Украине в звании “старший
политрук”, то есть капитан.
Часть, в которой он служил, была разбита, и выходили из
окружения кто как мог.
Михаил переоделся в гражданскую одежду и стал пробираться на
восток. На своем
пути иногда пережидал в деревнях, работая у крестьян по уборке
урожая. Добрался
до Киева и зашел в город, -- там жила его семья.
Пришел
к своему дому, и узнал от
соседей, что семья его погибла вместе с другими евреями
города. Он не говорил о
“Бабьем Яре”, видимо, сам еще не знал, что именно там в
сентябре 1941 года все
это произошло.
Он
рассказывал мне о своем горе,
о решимости выбраться к своим и драться с фашистами. Рассказал
и о дальнейших
своих перипетиях, когда он, наконец, вышел.
В
первые недели войны таких, как
он -- вышедших из окружения, сразу включали в действующие
части для пополнения.
Но позже “возвращенцев” стали собирать в фильтрационные
лагеря, где они
проходили проверку. В такой лагерь попал и Могилевский. Его
разжаловали в
рядовые и направили в штрафбат, в наш корпус. В штрафном
эскадроне он отличился
в боях -- “искупил свою вину”, и его перевели в
зенитно-артиллерийский полк.
Там он дослужился до звания старшины и стал командиром
расчета. А когда
понадобился командир взвода в нашем эскадроне, его назначили
на офицерскую
должность.
Мы
много беседовали и прониклись
доверием друг к другу. Он был образованнее меня, лучше
разбирался в политике
страны и в международных делах. Мне приходилось больше слушать
и размышлять. Он
говорил, что никогда фашисты не дошли бы так далеко, если бы
не было договора
Сталина с Гитлером. И возмущался, как можно было заключать
такой договор с
режимом, который в Германии уничтожал коммунистов и евреев.
Особенно его
возмущало отношение к евреям. Он говорил, что этого нельзя
было допустить и не
раз употреблял выражение: “История их -- наших руководителей
-- накажет за
это”.
На мой
вопрос, что они могли
сделать, он перечислил несколько возможностей: разрыв
дипломатических
отношений, санкции и, наконец, поставить им ультиматум: у нас
же есть немцы
Поволжья... И еще он недоумевал, как это наши вожди, женатые
на еврейках, --
Молотов, Ворошилов, Калинин, и евреи Каганович, Литвинов,
Лозовский не могли
доказать, что с Гитлером нельзя иметь дело.
Памятный
разговор состоялся у
меня с Могилевским, когда я вернулся после третьего ранения в
апреле 1945 года.
Было это перед форсированием реки Одер. Он меня спросил:
-
Скольким немцам ты отомстил за
гибель твоих близких?
- В
рукопашном бою -- человек
8-10, а когда стрелял из пулемета, не знаю.
- Я
не это имею в виду.
Гражданских или переодетых фашистов?
- Я
этого не делал.
-
Значит, ты не делаешь то, что
должен.
- А
ты что же… ?
-Только
между нами. В любом
месте, где встречаю немцев-мужчин, я в разговоре с ними или
расспрашивая
других, выясняю, кто они. И если узнаю, что фашист, сам
расправляюсь с ним.
-
Как, где?
- То
в лесу, то в амбаре, то в
погребе, но в живых не оставляю.
Скольких
он казнил, не знаю, но
он хорошо знал немецкий язык и так убедительно рассказывал,
что я ему поверил.
Могилевский
говорил об
антисемитизме, как об огромном зле и спрашивал меня, чувствую
ли я это.
Я
отвечал, что почти ничего не
ощущаю. Только один раз комвзвода Фирсов при ссоре крикнул мне
:“Э-эх, Абрам…”,
но мне не пришлось даже пальцем пошевелить,-- два других
комвзвода, которые
присутствовали при этом -- Чирков и Карицкий -- всыпали ему,
как следует.
Могилевский
на это сказал: “Ну,
это понятно, здесь, на фронте, ты не даешь никакого повода,
а окажись ты вне
боя, пожалуй, и ты бы почувствовал".
Возможно,
он лучше меня понимал,
куда ветер дует, и мне, действительно, вскоре после войны
довелось
“почувствовать”.»
Осенью
1945-го
Рассказывая
о своем настроении
после войны, ты как-то сказал: “Я был на коне”. Так оно и
было, хотя с
кавалерийского коня ты сошел осенью 1945 года. Вот Один эпизод
из твоих
воспоминаний того времени говорит об этом довольно ясно:
«Поздней
осенью 1945 года наш
корпус двинулся из Хрубешува -- со всем хозяйством в конном
строю -- на место
постоянной дислокации в район Изяслава. Я надеялся, что при
расформировании
корпуса демобилизуют и меня -- специалистов народного
хозяйства отпускали из
армии в первую очередь. Уже строил планы, как вернусь к своей
профессии
строителя, вернусь в институт в Минске и закончу его. Но, увы,
несмотря на все
мои усилия, ничего не получилось. Помешало то, что я тогда был
на тыловой должности,
а не на строевой. А в армии моя профессия строителя, как
оказалось, была нужна
позарез.
Меня
назначили помощником
начальника КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть) в город
Яворов. Это
километров 50 от Львова, где был медицинский институт, в
котором Годка
закончивала свое образование. Во Львове я приобрел квартиру, в
которой поселил
ее с Марочкой и приезжал к ним на выходные.
В
Яворове меня пригласил жить к
себе в дом подполковник Константин Слепцов, тоже из
кавалеристов и тоже родом
из Белоруссии. Он был секретарем парткомиссии инженерной
бригады, в которой и я
состоял на партучете.
Свой
офицерский продпаек я
отвозил во Львов, а сам устроился на питание в местной чайной.
Заведовал чайной
Бодян -- еврей, чудом избежавший уничтожения. В эшелоне,
который направлялся в
Майданек, он сумел разобрать доски в полу вагона, на остановке
вылез и лежал
между рельсами, пока над ним прогрохотал весь эшелон.
Однажды
вечером с одним знакомым
офицером мы ужинали в чайной, разговаривали за бутылкой пива.
Не одной, конечно.
За другим столом рядом сидели четыре офицера из инженерной
бригады и занимались
тем же, что и мы.
Пиво
есть пиво, и мне несколько
раз пришлось выйти из-за стола по естественной надобности.
Вдруг меня подзывает
майор из той компании и дает замечания, чтобы я себя вел
прилично.
- В
чем дело? -- спрашиваю я.
- Что
это за громкий смех и
почему вы толкаете меня?!
-
Никто вас не трогает. Сидите и
не рыпайтесь.
Я сел
на свое место и продолжил
беседу.
Но тут
майор встал и опять
подзывает меня к себе. Я подошел, а он, наклонившись ко мне,
сказал вполголоса:
“Эх, жид…! Мало вас, евреев, перебили !"
Не
раздумывая, я со всей силой
ударил его по морде. Началась драка. Он оказался на полу.
Подбежали офицеры и
Бодян, -- разнимать. Во время драки я выкрикивал что-то вроде:
“Я тебе
покажу “жид”, сволочь такая…"
Нас
разняли. Этот майор, фамилия
его была Парфенов, ушел со своими друзьями, и я -- вне себя --
пошел домой.
Костя Слепцов, увидев
мой вид, сразу спросил: “Что случилось?! Тебя не узнать…"
Я ему
все рассказал и говорю: “Мое
счастье -- или его счастье , что у меня с собой не было
пистолета, -- я бы его
убил!” (А тогда у меня было четыре трофейных пистолета
разных калибров и
еще штатный.)
Слепцов
заставил меня написать
заявление в парткомиссию. И дело разбиралось в кратчайшее
время.
На
заседание пришел командир
инженерной бригады полковник Сорокин -- защищать своего
подчиненного. Заседали
долго. Парфенов врал, оправдывался, говорил, что я его сначала
ударил, и только
тогда он, якобы, сказал, что первый раз видит, чтобы еврей
дрался. Костя был за
меня и спросил его: “А почему же он ударил? Что, ни с того
ни с сего,
подошел и ударил?"
В
результате приняли решение --
Парфенова за антисемитское выступление исключить из партии, а
Горелику за
нетактичное поведение и драку в общественном месте объявить
выговор без
занесения в учетную карточку. Окружная парткомиссия, правда,
ограничилась
вынесением Парфенову строгого выговора…»
Пора уже
предъявить документы в подтверждение твоих рассказов. Достаю
их из семейного
архива. Во-первых,
|
СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА На помощника командира по МТО 41 Отдельного
гвардейского 1917 года рождения, еврей, члена ВКП (б). Образование - средне техническое, военное
образование - Тамбовское кавалерийское училище в
1942 году. В Красной Армии с 1938 года, в отечественной
войне с июля месяца 1941 года. За время пребывания в 41 отдельном
гвардейском зенитно-артиллерийском дивизионе с
июня 1943 года на должности командира взвода пулеметов
ДШК проявил себя в бою как энергичный,
бесстрашный, тактически грамотный офицер,
пользовался среди личного состава деловым авторитетом.
Своим личным примером неоднократно
воодушевлял личный состав на выполнение
поставленной задачи. Взвод, которым командовал товарищ
ГОРЕЛИК был лучшим взводом в части как по
выполнению боевых задач так и дисциплине. 6 мая 1945 года товарищ ГОРЕЛИК был назначен
на должность помощника командира по МТО, где с
работой вполне справлялся, дивизион всегда был
материально обеспечен, товарищ ГОРЕЛИК много уложил
энергии в обеспечении личного состава дивизиона. Политически грамотный, много работает над
повышением своего идейно полити- ческого уровня.
Культурный, выдержанный, требовательный к себе и
подчиненным. Энергичный, военную тайну хранить
умеет. Среди личного состава авторитетом
пользуется, с офицерским составом уживчив.
Партии Ленина-Сталина и Социалистической Родине --
ПРЕДАН. ВЫВОД: должности помощника командира по МТО
вполне соответствует. Командир Отдельного гвардейского 12 декабря
1945 года |
Для
глаз, непривычных к тому
времени, тут выпирает преданность Партии Ленина-Сталина и
Социалистической
Родине. Но когда знаешь, что почем было тогда, понимаешь: эти
слова – ничего не
значащая казенная декорация. А на первом плане - такой вот
Гвардии лейтенант
ХАИМ ГОРЕЛИК, в бою энергичный и бесстрашный, и с
материально-техническим
обеспечением дивизиона вполне справляющийся. Ясно, что
командир дивизиона Иван
Бородай был доволен своим помощником по МТО. Был собой доволен
и Хаим Горелик,
- чувствовал себя “на коне” даже сойдя с него.
А
во-вторых, фото. Нет у нас
фотографий, где ты на коне в военное время. Но есть такое фото
твоего
однополчанина Ефима Фонкаца, так что можно представить, как
выглядел тогда и
ты. В 1980 году вы - два Ефима - сфотографировались вместе в
День Победы, и он
надписал тебе свою военную фотографию:
Боевому
другу, однополчанину
Ефиму Наумовичу от Ефима Исааковича Фонкац, командира 3-й
батареи 1679
арт.-мин. полка, 32-й кав. дивизии, 3-его кав. корпуса, на
память о минувшей
войне.
Зато есть твое
фото на коне в мирное время -- в 1977 году в
кино-кавалерийском полку
(созданном в 60-е годы для съемок фильма “Война и мир”). Когда
ты с
однополчанами приехали на встречу в этот полк, представилась
возможность сесть
на коня, ты не упустил шанса.
Ответ на еврейский вопрос
В
твоих тетрадях есть еще раздел
под названием “Антисемитизм”. И так получилось, что эти свои
размышления ты
начал на странице еженедельника с датой “7 апреля”. Это твой
день рождения. Ты
сам его себе выбрал. До войны дней рождения ты почему-то не
отмечал. Но 7
апреля 1942 года родилась твоя дочь. Этот день близок к
первому дню ПЕСАХ
(когда ты родился), а в некоторые годы и совпадает с ним.
Поэтому ты и назначил
себе тот же день рождения, что и у твоей дочурки– за компанию.
Так ты соединил
еврейский и нееврейский календари своей собственной жизненной
логикой.
Той же
самой логикой ты в своей
жизни соединял много чего еврейского с нееврейским. Мне
нравится, как ты это
делал. Нравится, что именно соединял, а не разделял,
не подчинял одно
другому.
Ты
вырос в таком странном месте,
где еврейская культура была культурой большинства. Но
большинство это не было подавляющим.
И слово “ГОИМ” для тебя никоим образом не звучало враждебно.
Староверы,
белорусы, поляки отличались от евреев, но и евреи между собой
различались будь
здоров как.
Различая
людей по разнообразным
их свойствам, ты в душе никогда не считал главным их
происхождение --
национальное ли, социальное ли. Важно лишь, кто сам этот
человек, и главное, человек
ли он, который звучит гордо. На идиш это звучит почему-то
особенно гордо --
МЭНЧ!
Прочные
дружеские чувства
связывали тебя с людьми, независимо от пятого пункта. Друзья с
Сахалинских лет
– (дядя) Ваня и (тетя) Люся Клюевы, Иван Андреевич Коваленко
-- кубанский казак
и винодел. Друзья по техникуму, фронтовые друзья -- они стоят
перед моими
глазами такими, какими я их видел в компании с тобой. Светлело
на душе от
светлых чувств, связывавших вас…
Откуда
мне известно, что у тебя в
душе? Голос души -- песня. И я часто слышал, как твоя душа
пела.
Поэтому
я легко верю, что и во
время войны ты пел не только под ножом хирурга в медэскадроне.
Пел и “в пешем
строю”, и верхом, на марше.
Пел
ты, конечно, и кавалерийскую
классику, к которой приобщился в Тамбовском кавалерийском
училище. Сколько раз
и меня -- с дошкольных лет -- подхватывал лихой поток:
Ты лети с
дороги, птица,
Зверь -- с дороги уходи!
Видишь, облако клубится,
Кони мчатся впереди.
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Пулеметная тачанка --
Все четыре колеса!
Пел и
задушевные украинские
песни, которые у тебя так хорошо звучат. Одной из них ты
научился у своего
сержанта Семчука. Это его ты когда-то пытался неуставным
способом привести в
чувство -- вытащить из-под тачанки, а точнее -- из приступа
панической
трусости. Но пел он хорошо:
Понад лугом
зелененьким
брала вдова лён дрибненький.
Вона брала вибирала
тонкий голос подавала. …
Другую
украинскую песню ты узнал
в техникуме от своего товарища по еврейской группе
Штейнгольца:
Стоїть гора
високая,
Попід горою гай, гай, гай.
Зелений гай, густесенький,
Неначе справді рай.
А
кончается песня тем, что хотя
“хорошо и весело / На білім світі жить”, но почему то
“серденько / І мліє, і
болить"
Болить воно та
журиться,
Що вернеться весна, весна.
А молодість... не вернеться,
Не вернеться вона!
Почему
эта украинская песня
запала в душу шестнадцатилетнего еврейского хлопчика, у
которого еще молодость
была впереди? Наверно, потому что песня очень уж хороша.
Когда
же настроение 26-летнего
командира взвода было скорее веселое, чем лиричное, то он
иногда пел песню и на
неизвестном для других кавалеристов языке. В песне чаще других
звучало слово
МАШКЭ - выпивка, и в целом это - иронично-философский гимн
выпивке, которая
помогает человеку во всех важных событиях его жизни – от
рождения и до гроба. Я
перевел первый куплет:
Деда
моего уговаривал сват,
что его невесте всякий был бы рад.
Мой упрямый дед долго слушать не хотел,
но сват достал бутылку, и дед запел:
Ай-ай-ай-хмельное, / ай-ай-ай-ай-ай- хмель-но-е,
ай-ай-ай-ай-ай- хмель-но-е, / ай-ай-ай-ай -ай / ай-ай-ай-ай
-ай /
ай-ай-ай-ай-ай ай-ай-ай-ай ай-ай-ай ям-пам./ай-ай-ай
ай-ай-ай-ай / ай-ай
ай-ай-ай ай-ай-ям-пам!
А вот оригинал:
ВЭН
ДЭР ШАДХН ИЗ ГЭКУМЭН ЦУ МАЙН
ЗЭЙДН / ДЭМ ТАТН МИТ ДЭР МАМЭН А ШИДЭХ РЭЙДН / hОТ МЭН ГЭРЭДТ
УН ГЭРЭДТ ОМЗИСТ, / БИС ДИ
БИСЛ МАШКЭ НИТ АРОП АФН ТИШ. / АЙ-АЙ-АЙ ДИ МАШКЭ! /
АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ ДИ МАШКЭ! /
АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ ДИ МАШКЭ! / АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ / АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ /
АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ
АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-ЯМ-ПАМ. / АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ / АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ /
АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-АЙ
АЙ-АЙ-АЙ-АЙ-ЯМ-ПАМ.
|
|
Сколько
раз я слышал этот веселый
гимн в твоем исполнении во время застолий. Не зря дочка твоего
друга Исаака
Столяра надписала свою фотографию “…дяде Машке…”
Если
ты переводил своим
друзьям-однополчанам слова этой песни, они увидели, что у
евреев все как у
людей. Но, зная тебя, думаю, они поняли все без перевода. А
самые способные к
языкам даже выучили припев и подпевали: АЙ-АЙ-АЙ ДИ МАШКЭ!
Твои друзья и так
знали, что ты -- не дурак выпить и закусить. И вообще не
дурак.
Таким
ты был на фронте, таким ты
и остался. Но страна изменилась. После войны в Россию вернулся
еврейский
вопрос. Майор Парфенов в Яворове был для тебя первым, кто этот
вопрос поставил,
но не последним, кого ты удивил, что еврей может за себя
постоять и, если
требуется, вполне русским способом дать по морде.
Последним
стал -- московской
осенью 1979 года -- гражданин на троллейбусной остановке у
Петровских ворот. Ну
зачем он решил высказаться по еврейскому вопросу? И еще
предложил своими руками
окончательно его решить. Он сразу убедился, что простого
решения не будет. С побитой
мордой он побежал на другую сторону Страстного бульвара,
повизгивая: “Христопродавцы!
Вы Ленина убили!” Во какая сложная идеология.
И все
же ни государственный
антисемитизм, ни самородки из народа , не изменили твоей
жизненной философии.
Ни паспорт, ни анкета тебе не требуется, чтобы определить, как
относиться к
человеку.
Ты
только внимательнее стал
всматриваться в еврейскую историю, много перечитал и продумал.
Умел читать
между строк и за строками. Помню в нашей домашней библиотеке
книжку в черном переплете
с гневным названием “Реакционная сущность иудейской религии”,
но содержащую
весьма познавательные статьи о еврейской истории. Фейхтвангер
и Томас Манн
добавили свое западно-европейское видение к нашенским
Шолом-Алейхему и Бабелю.
Но,
пожалуй, главной опорой была
твоя уверенность, что ты “на коне”. И это удивительно, -- ведь
спустя всего
несколько лет после фронта климат в стране так сильно
изменился.
Показательны
два эпизода,
происшедшие в лютое время накануне смерти советского Амана.
Для
тех, кто не читал библейскую
Книгу Эсфири, напомню, что персидский Аман, замысливший
истребить евреев во
всеперсидском масштабе, очень плохо кончил. И этому событию
как раз посвящен
праздник Пурим. Советский вождь, замысливший похожую операцию,
перекратил дышать
5 марта 1953 года, в день праздника Пурим.
До
этого праздничного дня товарищ
Сталин руководил борьбой партии и правительства против
еврейского национализма,
космополитизма и всякого иного евреизма. Ты работал тогда в
Квартирно-эксплуатационном управлении в Южно-Сахалинске. Твой
сослуживец
Карпенко читал как-то за своим столом газету военного округа
“Тревога” и
споткнулся там о слово “сионизм”, которое склонялось так и
сяк. Он спросил
начальника отдела: “Трофим Кондратьевич, тут пишут
‘сионизм’, ‘сионизм’ -- а
что это такое?” Подполковник Борисов, в общем
симпатичный и разумный
человек, спокойно разъяснил младшему товарищу, что сионизм
-- это еврейский
буржуазный национализм, стремящийся к установлению мирового
господства .
Вычитал ли он где-то такое определение или сам догадался, тебе
было все равно,
и ты взорвался: “Что это Вы такое говорите?! Какое мировое
господство??!! И
так полно антисемитизма, а Вы еще добавляете!” Борисов
стал оправдываться,
но ты был не в том состоянии, чтобы принимать оправдания.
В
своем паричском детстве ты,
можно сказать, сам сражался с сионистами -- хевра на хевру.
Пролетарская хевра
с Кабцанской против сионистов с Полевой. Но уже в детстве ты
знал, что
сионистам нужен не весь мир, а маленький кусочек, своя страна
-- УНЗЭР ЛАНД,
где, как пелось в песне, “каждый еврей был бы сам себе хозяин”
-- ЙЭДЭР ИД ВЭТ
ЗАЙН ФАР ЗИХ А БАЛАБОС.
Ты был
так возмущен, что -- при
всех твоих хороших отношениях с Борисовым -- написал заявление
с жалобой в
парторганизацию. Парторг по фамилии, страшно сказать,
Рабинович, с трудом
уговорил тебя оставить эту затею.
Другой
эпизод тех же невеселых
лет был веселее, хотя и начался с трагической ноты. Начальник
управления
проводил собрание в связи с несколькими несчастными случаями.
У некоторых
офицеров, вернувшихся с фронта, оставалось трофейное оружие.
Неучтенные
немецкие пистолеты лежали дома и иногда попадали в руки к
детям -- с
трагическими последствиями. Зачитав приказ министра обороны по
этому поводу,
начальник спросил зал, есть ли у кого-нибудь такое
незарегистрированное оружие.
Зал молчал. И тогда ты подал голос: “Е-е-сть!”
Начальник всмотрелся в
зал: “Кто это сказал? Какое оружие?” Ты тем же голосом
ответил: “Обре-ез!”
Зал грохнул хохотом, а начальник, еле сдерживая улыбку, строго
заметил: “Капитан
Горелик, это не предмет для шуток!” После этого твой
сослуживец, встречая
тебя, каждый раз со смехом спрашивал, поставил ли ты на учет
свой обрез.
Спрашивается,
почему ты, ради
красного словца, не застеснялся напомнить о важном отличии
евреев, которое не фигурирует
в анкетах?
Потому
что чувствовал себя “на
коне” даже в то антисемитское время.
Только
один из твоих рассказов на
еврейскую тему долго не находил у меня покоя -- рассказ о
Могилевском. Я
понимал, что тебе дорога память об этом человеке, что ты ему
обязан расширением
своего жизненного кругозора. Но я долго не мог понять по
настоящему, как ты
относился и как сейчас относишься к его взглядам и к его
самочинному правосудию
в Германии. Когда ты мне о нем рассказывал впервые, мне
казалось, что ты о нем
говоришь с восхищением, потом я понял, что это скорее
сочувствие к его личной
трагедии. Ты вовсе не сожалел, что сам не действовал как он --
выявить
фашистов, самочинно вынести приговор и самолично исполнить
его. Ты не делал
этого. Но и не брался судить этого “прокурора-судью-палача.”
Мне
труднее воздержаться от
осуждения. Но я бы хотел в присяжные взять тех, кто перенес
подобную утрату. У
кого убили жену и детей только потому, что они НЕ ТОГО
происхождения.
Он,
увы, поддался веянию времени,
перенял злокачественную логику времени. Ну при чем немцы
Поволжья?! Какое
отношение имели какие-нибудь поволжские Александр Адольфович,
Анна Карловна и
их дети к тем зверствам, которые затеяли какие-то совсем
другие немцы?!
Я
принимаю в наследство твое отношение
к людям. Отношение, которое закладывалось в родных местах на
берегу Березины,
где по-прежнему находится Паричи, и где его уже нет.
На родной земле
В ноябре 1945 года, после десятилетнего перерыва, ты вновь
поехалопал на
родинув Паричи, после десятилетнего перерыва. И увидел
омертвелое местечко.
Знакомые дома, знакомые улицы, но … так знакомо бывает мертвое
тело близкого
человека. Тогда ты узнал о массовой казни Паричских евреев в
октябре 41-го.
Среди казненных была и твоя бабушка... БОБЭ МУШЭ, которая тебя
маленького
угощала леденцом из глубокого кармана, а тебя постарше
подразнивала “Ну,
что? Продать корову и купить сена?"
Она
шла на смерть с 10-летним
внуком Борисом. Он жил в Ленинграде, но летние месяцы проводил
у бабушки в
Паричах. В тот октябрьский день он шел с ней и другими
обреченными, когда
кто-то из зрителей вспомнил, что мама этого мальчика --
русская, и закричал,
показывая на него: “Он русский, он не еврей!” И бабушка
вытолкнула его
из толпы идущих на смерть. Он уцелел. И рассказал о том, что
видел.
Передо
мной фотокопия документа,
составленного 5 августа 1944 года, вскоре после освобождения
Паричей (оригинал
мы с тобой отвезли в Музей Холокоста в Вашингтоне). К этому
"Акту о
злодеянии" приложен список погибших. Под номером 208 -- твоя
бабушка.
Многих
в этом перечне ты знал.
Там твой друг детства Шолом Китайчик. Он приходил к тебе в
сад, который ты
сторожил. Он был постарше тебя и увлекался литературой.
Собирался стать врачом
и объяснял тебе, что Чехов тоже совмещал два занятия –
медицину и литературу.
Он уже придумал себе литературный псевдоним “Суровый”. Как и
решил, закончил
мединститут, но… оказался в Паричах летом 1941.
В
списке почему-то нет твоей
одноклассницы Фрейдл Нисман, -- на выпускной школьной
фотографии она стоит в
заднем ряду вторая справа. Она вышла замуж за белоруса и к
началу войны у нее
уже было двое детей. После прихода немцев ее муж -- Иван Менц
-- стал полицаем,
и когда началась “акция”, сам отвел жену и детей на смерть…
|
|
Фрагмент выпускного фото 1933 г.
Фрейдл Нисман – в середине верхнего ряда. Справа от нее – Иче
Горелик ДЕР
РЕЙТЕР. Слева – Хаше Левина, она прекрасно декламировала
стихи, а что с ней
стало потом, не известно. В нижнем ряду – Сеэл Шмидов (привез
эту фотографию в
Америку из Ленинграда, пережив блокаду); Бенце-Хаим Кацнельсон
(был школьныи
учителем, потерял зрение, перехал в Америку и жил в соседнем
доме с тобой); и
Авнер Горелик, погибший на фронте.
Осенью
1945-го ты побывал и в
Бобруйске. Зашел в дом, где жили родители накануне войны и
откуда они, бросив
все, успели, к счастью, уйти. Ты надеялся найти вещи, очень
ценные для тебя -
воспоминания деда в двух больших тетрадях и самодельную
книгу, подаренную
тебе школьным другом Цалелом, когда он вернулся из своего
летнего путешествия в
Киев к своему дяде. Стихи о своих путевых впечатлениях он
переписал
каллиграфически, сделал аккуратный переплет … Но в
вашей квартире
поселились неизвестные тебе люди, и там ничего от прежнего не
осталось. Ты
нашел довоенного соседа по двору Костю, но он ничего не мог
добавить. Конечно,
за годы войны, когда столько погибло людей немудрено было
пропасть и рукописным
книгам, тем более написанным на идиш. Но ты до сих пор горюешь
об этой
потере и горюешь о своем первом настоящем друге.
О его
судьбе ты узнал много лет
спустя, когда стал приезжать в Паричи на мемориальные встречи
земляков,
приуроченные к праздникам Дня Победы 9 мая. Одна паричанка,
приехавшая из
Киева, знала Цалела и его близких и знала, что все они погибли
в Бабьем Яру.
Во
время этих поездок на родину
ты узнавал и другие горькие истории. И некоторые, особенно
тебя впечатлившие,
записал. Как-то ты встретил
Во
время поездки на родину в мае
1978 года ты встретил Аврома Беспрозванного, которого и
услышал от него
историю его семьи. Вы хорошо знали друг друга до войны. И
работали вместе и
родственники. Ты Бывал и у его родителей в деревне Доманово.
Дети, вырастая,
уезжали в Бобруйск, там работали, обзаводились семьями. Когда
началась война,
дети приехали к родителям в деревню. Авром успел
эвакуироваться.
Вернувшись
после войны, Авром
узнал от местных жителей, что его родителей, братьев, сестер и
их детей убили прямо
возле их дома, за сараем.
Авром
остался житьпоселился в
Бобруйске, женился, родились у него три дочери. А За год до
вашей встречи он
побывал в Доманово, и. вот его рассказ в твоей записи:
“Меня
все время мучила совесть,
что мои родные закопаны где-то за сараем. Я решил похоронить
их по-людски, на
кладбище. Соседи в деревне показали место, где моих
расстреляли. Земля в
Доманово песчаная, я стал копать и вскоре наткнулся на
кости. Первый череп,
который я взял в руки -- это была мама, справа у нее коронка
и не хватало
нескольких зубов... Потом нашел череп отца, Даши, детей...
Но не хватало Зины и
ее маленького ребенка, который родился накануне войны. Я
расспрашивал соседей,
как могло случиться, что в яме нет Зины? Тогда кто-то
вспомнил, что она вырвалась
и побежала с ребенком на руках. Пуля настигла ее недалеко от
места общей казни.
Там же ее и закопали. Я раскопал это место, обнаружил два
переплетенных скелета
-- наша Зиночка с младенцем на руках. Собрав останки моих
родных в мешки, я
отвез их на кладбище в Бобруйск, похоронил и поставил
памятник...”
Авром
рассказывал, и из его
полуслепых глаз сочились слезы...
Еще
одну жизненная история в
твоей записи:
“Эстер
-- двоюродная сестра моей
Годки. В Паричах многие парни заглядывались на нее. До войны
она училась в
Минском политехническом институте, а ее брат Шлейме,
душевный и обаятельный,
учился в институте народного хозяйства.
Когда
началась война, они вдвоем
отправились в Паричи к своей маме -- Соше Брагилевской (ее
брат Гершн -- это
отец Годки). С множеством препятствий добрались до Паричи,
но матери уже там не
было (ее увез с собой Гершн). Они вернулись в Бобруйск и
стали жить в доме
своего дяди.
Жили
они там недолго, -- по
приказу немецких властей началась регистрация евреев,
организовывали гетто. В это
время Эстер познакомилась с одним немцем из Польши, который
взял ее под свою
опеку, и она выдавала себя за полячку, -- у нее была не
очень характерная
внешность. А Шлейме еще раз пошел в Паричи -- убедиться, не
вернулась ли мама.
Далеко он не ушел, где-то по дороге его убили... А Эстерку
ее знакомый спрятал
в машину и увез в Орел. Так она выжила... Она и сейчас по
документам полька... ”
В 1978
году в Паричи тебя вез
Гецл Паперно, правнук твоего прадеда Хаима Паперно. Он вел
свой “Запорожец” из
Минска в Паричи, а картины за окном помогали вспоминать юность
и довоенное
время. Он показал дом в деревне около Бобруйска, где в 1941
году некоторое
время скрывался от немцев. В начале войны он из Минска
добрался в Паричи, там
нашел своих родителей -- Айзика и Хане-Лея Паперно. И не может
себе простить,
как это он ушел из Паричи, в конце концов вышел к своим,
остался жив, а
родители остались там, навсегда, в братской могиле...
Многие
остались и в твоей памяти.
Остались живыми, иногда с забавными ни к месту историями,
которые ты помнишь.
Сейчас в Паричах евреев нет. После войны вернулись несколько
десятков семей, но
постепенно перебирались в Бобруйск, а то и куда подальше.
Последним был Нёма
Каплан. Он продавал газеты в киоске, и ты его видел, когда
приезжал на мемориальные
встречи 9 мая. Видя его, ты всегда вспоминал их черную корову,
- сердитая была,
но давала много молока.
В
жизни страшное и смешное
гораздо ближе, чем полагалось бы. Ты очень удивился, когда
услышал в речи
нынешних нееврейских паричан слово “гОдаль” и
понял, что так они
называют водку: “Купили годаля и хорошо посидели…”.
Потом сообразил, что
народный говор увековечил хорошо тебе знакомого человека.
Годл
Нисман, муж Соше Сифрес,
маминой подруги, которая когда-то, осенью 1933 года, покормила
тебя перед
дорогой в Черные Броды. Ты мне рассказывал историю, которая
тебя насмешила в
детстве: как к вам домой зашел Годл и с серьезным видом стал
рассказывать, что
вчера вечером никак не мог уснуть и не мог понять, в чем дело.
Вертелся,
вертелся полночи, пока не понял – забыл на ночь развязать
штрипки на кальсонах.
Развязал и тут же уснул! Годл, мясник-частник, стал лишенцем и
туго бы ему
пришлось, но твой отец - тогда председатель местного совета -
помог ему найти
новое место в жизни. Годл стал торговать водкой в специальном
магазинчике.
Место очень заметное в народной жизни. И настолько Годл
успешно занимался этим
делом, что его имя – в облегченном для белорусского уха
варианте “гОдаль”
приклеилось к драгоценному товару, которым он снабжал
население. В октябре
41-го года плоть этого человека вместе с плотью сотен его
земляков соединилась
с плотью паричской земли, а маленькая частичка от его духа
осталась жить. Не в
скорбном камне, а в веселом слове.
АЙ,
АЙ, АЙ ДИ МАШКЭ…
|
Памятник на месте казни Светлая память советским гражданам,
погибшим от рук немецких оккупантов
|
|
«
Идея поставить такой памятник
возникла в конце 50-х годов у паричан, живших в Бобруйске.
Среди инициаторов
были Юдл Нисман и Лейбе Кацнельсон, старше меня лет на
десять. Году в 1960-м,
когда я был в командировке в Москве, у мамы дома я
встретился с Юдл Нисманом.
Он, среди бывших паричан, собирал деньги на памятник. Я тоже
дал. Довольно
скоро памятник открыли, и на его открытие -- в августе --
съехались паричане.
После этого несколько лет в августе у памятника собирались
паричане чтить
память погибших. Потом по настоянию местных властей памятный
день перенесли на
день Победы -- 9 мая, и в митингах стали принимать участие
пионеры и
представители властей.
Через
несколько лет новая
инициативная группа решила рядом с этим памятником поставить
другой -- более
внушительный, и на нем указать, что погибшие -- евреи. Опять
собрали деньги, но
дело приняло неприятный оборот. Уже после того как памятник
был закончен,
власти самовольно заменили доску с надписью на казенный
текст. Протесты
паричан, на чьи деньги памятник был построен, ничего не
дали.
Во
время "перестройки",
в конце 80-х годов, около памятника установили мраморные
доски, на которых
высекли фамилии погибших. Фактически перенесли на мрамор
список, составленый 5
августа 1944 года после освобождения Паричи.
Доски
эти установили местные власти -- при моем участии. И эта
история заслуживает
рассказа.
|
|
|
В
80-е годы у меня возникла мысль
разыскать родных моего фронтового друга Виктора Васильевича
Бельченко. Мы с ним
особенно сдружились за те пару недель, когда вместе
добирались из училища до
передовой. Симпатичный, веселый. В памяти застряла его
частушка: «Я у Кати на
кровати пять копеек потерял, и за эти пять копеек Кате
целочку сломал»… Было
ему всего двадцать лет, когда его смертельно ранило в боях
за высоту на
Миусе...
Я
запросил Архив Министерства
обороны, и мне сообщили, откуда он родом (я помнил, что из
Могилевской области,
но название деревни забыл). Я написал в райвоенкомат и мне
прислали адрес
сестры Виктора -- недалеко от города Лиды. Я написал ей,
поделился своими
воспоминаниями и чувствами -- у меня до сих пор перед
глазами стоит этот
веселый 20-летний парень... Сестра мне ответила теплым
письмом и сообщила, что
по имени погибшего брата они назвали своего сына, и что этот
племянник моего
фронтового друга живет и работает врачом... в Паричах! Такое
вот совпадение.
Я ей
сказал, что на майские
праздники езжу на родину и мы договорились там встретиться.
Встреча прошла
трогательно. Племянник моего Виктора - Виктор Николаевич
Юшко работал главным
врач Паричской больницы, то есть был уважаемым человеком. И
он представил меня
Зампреду Светлогорского Райисполкома Вячеславу Михайловичу
Башлыкову, который
открывал митинг, посвященный дню Победы и памяти. Он
предоставил мне на митинге
слово первому, а после митинга мы продолжили знакомство. В
том разговоре и
возникла мысль увековечить имена погибших. Башлыков с
энтузиазмом откликнулся на
эту идею, подозвал председателя Козловского сельсовета (на
территории которого
расположен памятник) -- В.Кукора (к сожалению, забыл его
имя). Они взяли на
себя организацию этих работ и попросили только меня
предоставить список
погибших. Я подготовил список на основании документа 1944
года, исправив
некоторые неточности, а местные власти сделали эти мраморные
доски.
В
1990 году, перед отъездом в
Америку, я съездил попрощаться с родиной. И увидел, что
доски стоят вдоль
дорожки к памятнику, как и было задумано. Виделся я и с
Виктором Юшко, он отвез
меня в Бобруйск на своей машине. Так память о моей родине
соединилась с памятью
о фронтовых годах.»
|
Братья Горелики в 1947 году и у памятника в
Паричах, 1980-е годы |
|
К
своему старшему брату ты всегда
относился как … к брату. И долго как к старшему брату. Хотя
видел от него не
только хорошее. Он был человек жлобоватый. Потому-то с детства
он носил шрам на
лбу от удара кочергой. Так ты взорвался когда-то от его
злоупотребления своим
старшинством.
Как-то
на Хануку дядя Нохим
подарил вам с Юзиком по 20 копеек -- ханукальные деньги,
ХАНУКЕ ГЕЛТ. Вы шли
домой, зажав монетки в кулаках, и тут Юзику пришла в голову
гениальная идея,
что если сложить ваши богатства вместе, то на них можно будет
купить настоящие
металлические коньки и кататься по очереди. Ты почему-то не
поспешил
согласиться с ним. И тогда он стал отбирать у тебя монетку.
Она выпала в снег и
… исчезла. Вы, позабыв распрю, стали искать, но увы, так и не
нашли.
И все
равно ты его любил. И
уважал за разные вещи, которые сам ты не умел делать. У него
были хорошие руки
и инженерная хватка. Когда ему было всего 11 лет, он сам
провел электрическое
освещение в вашем доме. Тебе в память врезалось, как он
протягивает провод в
белой матерчатой оплетке и закрепляет его на изоляторах. А
потом, прочитав в
учебнике химии, как делается мыло, взял и наварил мыла --
прямо у вас во дворе.
Пошел на бойню и взял там отходы, предназначенные на выброс.
Долго варил,
что-то туда добавлял и -- получилось мыло! Настоящее твердое
мыло.
Фотография,
на которой ты и твой
старший брат стоите на страшном месте казни, нечаянно привела
к мрачной мысли:
удел казненных мог быть и похуже. На той человеческой бойне,
которую держали
нацисты, некоторые “отходы” шли на производство мыла…
Этот
страшный контраст не я
придумал. И ты проливал свою кровь, чтобы прекратить ту
мировую бойню…
Что
такое судьба?
Рассказывая мне когда-то о событиях военных лет, ты вдруг
произнес слово
“судьба”. Я уже достаточно знал тебя, чтобы удивиться -- это
слово ты
употреблял очень редко. Оно, мне казалось, не из твоего
словаря. Ты вовсе не
склонен объяснять “судьбой” все что попало -- что происходит в
жизни с
человеком. И в своей жизни ты всегда полагался на свой разум,
на свою волю и
энергию, и, по-моему, никогда не полагался на судьбу.
Ты,
конечно, рассказывал мне о
разных счастливых случаях. Например, когда снаряд попал в
тачанку и разорвал ее
пополам -- в нескольких метрах от тебя, но все осколки
каким-то чудом пролетели
мимо. Но в подобных происшествиях, мне казалось, ты видел
просто удивительные
случайности.
Ты и в
самом деле в этих случаях
долгое время не видел ничего заслуживающего размышлений.
Только уволившись из
армии и получив больше досуга, ты стал заново вглядываться в
хорошо тебе
известные события, пытаясь понять их связь друг с другом:
“Многое
стало меня удивлять в
происшедшем. Поступал я как будто по разуму, подчас -- по
случаю, но оказалось,
что если бы я поступил иначе, все могло оказаться трагичней…
”.
Пенсионером
ты стал в 44 года. Но
военную пенсию честно заслужил -- 28 лет выслуги. На фронте
год шел за три
(хотя кто это измерил?).
Почти
двадцать лет минуло после
войны. Мысль о судьбе, или, скорее, какое-то смутное ощущение,
которое ты
назвал этим словом, явились не для того, чтобы “объяснить”
счастливые случаи.
Кроме снаряда, разорвавшего тачанку, был еще и другой снаряд,
-- который пробил
стены комнаты, в которой ты брился, и грохнул снаружи. Гораздо
чаще ты не видел
расстояние до смерти, -- мог только догадываться. Хотя бы три
твои легких
ранения. Стоило осколку отклониться на считанные сантиметры,
и… А кто считал
осколки, которые просвистели рядом?!
Поступал
по разуму или по случаю?
Боюсь, что этих объяснений не хватает. Вспомни
тот рукопашный бой, когда ты
с клинком наголо бежал к немцу. Он только что убил под тобой
Макрушу и целится
в тебя. С саблей против винтовки -- это по разуму или по
случаю?! Или по
интуиции? Может быть, тот немец, видя страшный блеск твоего
клинка, видя и
слыша твою кавалерийскую ярость, занервничал и поэтому
промахнулся? Или просто
осечка? Спросить не у кого …
Вряд
ли по разуму ты решил, что
лучше всего бежать прямо на него, прямо на его зияющее дуло с
одной лишь
саблей. Да и не было времени решать. Побежал и все тут. По
ин-ту-и-ци-и!
Если это слово что-то объяснит. А объяснит оно только тому,
кто и так знает,
что в важных жизненных решениях разума бывает недостаточно.
Интуицию не
назовешь проявлением чистого разума хотя бы потому, что
разумного объяснения
интуиции никто еще не придумал.
Трезвомыслящий
скептик (такой,
как ты, например) может спросить, а, собственно, какой был
выбор у этого
кавалериста, под которым убили коня? “Горячего” оружия у него
не было -- не
хватало тогда пистолетов на всех офицеров, только сабля. Так
что же? --
броситься на землю, укрыться за каким-нибудь бугорком и ждать?
Или бежать
назад, подставляя свою спину под пули?! Оба варианты плохи.
Но,
главное, не было времени
рассматривать варианты, выбирая лучший. И ты, не раздумывая,
выбрал самый
отважный. Вперрред! На эту сволочь, -- он убил Макрушу и хочет
убить тебя?!...
Однако,
размышляя о своем
жизненном пути спустя десятилетия, волю судьбы ты увидел не в
интуитивных
озарениях, а в событиях, значение которых выяснялось не скоро.
На
фронте ты провел два с
половиной года. А первые полтора года войны был в тылу.
Сначала обучал солдат в
запасном полку, потом обучался сам в кавалерийском училище. Те
полтора года, до
Сталинградской битвы, были временем наибольшего хаоса и
наибольших потерь для
Красной армии.
Как же
тебе удалось уберечься? В
том то и дело, что заслуг твоих в этом немного. Ты делал все,
чтобы попасть на
фронт. Ведь когда ты со своей Годкой выбрался, наконец, к
своим, ты мог с
полным правом эвакуироваться в тыл и там уже выяснять, где
находится твое
Управление Госмобрезервов, чтобы вернуться к своей работе. У
тебя же была бронь
от призыва в армию, и твоя профессия имела оборонное
назначение.
Но ты,
отправив жену в эвакуацию,
сам пошел на формировочный пункт, чтобы скорее начать бить
врага. Естественно,
ты хотел воевать в том военном качестве, которое у тебя
реально было. Ты был
младший политрук, имел надлежащую подготовку, и у тебя в руках
было
соответствующее направление Пинского облвоенкомата, которое ты
получил в
Калинковичах. Единственное, чего не хватало, чтобы отправить
тебя на фронт --
партбилета. Он лежал в кожаном бумажнике в земле под
раскидистой березой у
развилки проселочных дорог вблизи деревни Рани.
А
политрук без партбилета -- как
шофер без водительских прав. Поэтому тебя и не отправили под
Ельню вместе с
ротой, которую ты подготовил. Тогда ты не знал, что “бои под
Ельней” будут
звучать трауром для всех, кто что-то слышал о Великой
Отечественной войне:
“Я
не встречал ни
одного человека из сформированного под Воронежем 1102
стрелкового полка, где
я был политруком первой роты и одновременно выполнял
обязанности комиссара
первого батальона. Я занимался строевой и боевой подготовкой
с бойцами роты...
Перед тем, как наша 325 стрелковая дивизия и в ее составе
1102-й полк ушли в
бой, -- в ноябре 1941-го, меня откомандировали в 9-ю
запасную бригаду.”
Туда,
в запасную бригаду, пришел
ответ из ЦК Белоруссии: что дубликат партбилета они выдадут “в
более
благоприятное время”. И тогда тебя направили в офицерское
училище.
Теперь
посмотрим внимательнее,
как получилось, что судьба тебя оберегала.
Начнем
с того, что 21 июня ты с
женой пришли на вокзал в Белостоке, чтобы возвращаться домой в
Пинск. Ехать
можно было с пересадкой в Бресте (самый короткий путь) или в
Барановичах. Но
билетов до Бреста не продавали, -- по расписанию поезд уже
прошел. Купил билеты
на поезд до Барановичей. Если бы в тот день Брестский поезд не
опоздал и если
бы ты не решился сесть на него с неправильными билетами, ехали
бы вы в
Барановичи -- то есть на восток. И значит, не застряли бы на
оккупированной
территории, и ты своевременно со всеми документами попал бы на
формировочный
пункт и сразу же отправился бы на фронт.
Была
еще одна возможность
выбраться со всеми документами -- если бы в первый день вашего
выхода Годочка
успела добежать до грузовика на шоссе Варшава-Москва. Ты
забрался в кузов, а
она не успела, и пришлось тебе соскочить на ходу.
Ну а
после того, как через пару
часов ты увидел немецкую автоколонну, самым разумным было
спрятать свои
еврейско-коммунистические документы. И дальше уже, опираясь на
свой разум и
используя разные случаи, целенаправленно двигаться на восток.
Судьба,
конечно, и там помогала
тебе, то давая смелости обратиться с вопросом к немецкому
офицеру, то пройти с
независимым видом мимо умывающихся немецких солдат, то просто
раздобыть еду и
договориться о ночлеге.
Как
поется в песне “удача --
награда за смелость".
Или
как гласит американская
пословица: “Бог помогает тому, кто помогает себе сам".
Или
как написал ты:
“Судьба
человека складывается из
случайностей и совпадений обстоятельств, но вместе с тем,
человек не должен
ждать, он должен действовать и его действия могут повернуть
судьбу...”
Ты
думаешь, что о том же говорит
и русская пословица: “На Бога надейся, а сам не плошай.”
Мне кажется, не
совсем о том. Здесь не видно, что если человек будет не
плошать, то Бог
постарается помочь ему повернуть судьбу.
Подозреваю,
тебе стало не уютно
от того, что кроме таинственной судьбы тут появился еще и
Господь Бог. Ты и со
словом “судьба” обращаешься осторожно, а Всевышнего и вовсе не
поминаешь. Это
не пережиток твоего атеистического детства и не только твое
трезвомыслие. Ты,
пусть и не признаваясь, следуешь третьей из десяти заповедей,
начертанных на
скрижалях Моисеевых: “НЕ ПРОИЗНОСИ ИМЕНИ ГОСПОДА ПОПУСТУ”.
Ты
говорил мне, что обращался к
Нему мысленно, лишь когда опасность нависала над детьми.
Но
когда дело касалось тебя, ты действовал.
Действовал, стараясь повернуть судьбу.
Конечно,
“тебя” это не только
тебя. Это еще и твоих детей и внуков и всех тех, частью чьей
жизни ты стал. Но
охватить все судьбоносные обстоятельства и последствия
человеку не под силу.
Даже если много размышлял над понятием судьбы и над словами
для этого понятия
предназначенными в разных языках.
В
русском языке слово “судьба”,
родственное слову “суд”, употребляется часто в поверхностном
смысле, но нередко
подразумевает и некий “высший суд”, решения которого -
благоприятные или нет -
обжалованию не подлежат. В английском языке для понятия судьбы
-- “то, что
неизбежно произойдет” -- имеются два разных слова (fate -- с
отрицательным привкусом и destiny -- с положительным), и в этом
языке, на котором был
написан “Биль о правах”, само понятие гораздо менее популярно,
чем в русской истории
бесправия.
Ну а
как в еврейском языке и в
твоей философии жизни? Ты не знал, как будет слово “судьба”
по-еврейски. Тогда
я обратился к словарям и обнаружил, что это слово -- ГОЙРЛ и в
идиш оно пришло
из иврита, где звучит похоже --ГОРАЛЬ.
Сразу
выяснилось, что ты это
слово прекрасно знаешь, но означает оно, по-твоему, не
“судьбу”, а просто
“жребий”. В паричском детстве ты с ребятами решал, кто будет
водить, с помощью
ГОЙРЛ.
Все
правильно. В словаре есть оба
значения слова ГОЙРЛ -- и “жребий”, и “судьба”. Но в детстве
второе значение
обычно без надобности, мало еще жизненного опыта, да и некогда
думать о таких
абстрактных вещах.
И вот
что интересно -- уже дети
верят в справедливость “жребия”, раз доверяют ему решать
важные спорные
вопросы. В справедливость судьбы? Выходит, что так.
В
еврейском языке нет отдельного
специального слова для судьбы, как в руском или английском. В
этих языках,
впрочем, как синоним судьбы используется также и слово
“жребий”. В русском -
скорее, использовалось. Быть может, такое употребление слова
“жребий” пришло в
другие языки из еврейского вместе с Библией? Там очень
наглядно действует
судьбоносный жребий в правилах определения “козла отпущения” и
в истории
праздника Пурим. Аман доверился жребию, чтобы определить день
запланированного
им уничтожения евреев. И жребий отложил этот день достаточно
далеко, чтобы
Мордехай и Эсфирь успели отвратить смертельную угрозу.
К
авторитету Библии добавим довод
Эйнштейна: “Господь не бросает жребий.” Конечно, бросают
жребий люди. И доверяют
жребию те, кто верят в закон Божьей справедливости, а не в
закон силы.
Доверять
жребию - доверять
судьбе.
Не
уверен, что можно доверять
моей доморощенной филологии и теологии. Ты, во всяком случае,
слово ГОЙРЛ в
значении “судьба” употребляешь очень сдержанно, целомудренно.
А я,
доморощенный филолог, глядя
на это слово, пришедшее из Земли обетованной, вспомнил вдруг
нашу с тобой
фамилию. Когда-то я без колебаний написал о славянском корне
фамилии ГОРЕЛИК.
Но может быть, славянский в ней только суффикс -ик, а
корень ГРЛ -- тот
же, что в ГОРАЛЬ? В иврите-то гласных нет! То есть, если
вместо гласной писать
[], наша фамилия --Г[]Р[]Л[]К? Это, конечно, шутка -- с
каббалистическим
уклоном. Русский каббалист тут еще добавил бы, что суффикс -ик
обозначает профессиональное или жизненное поприще -- летчик,
извозчик
Тевье-молочник, отказник. А корень обозначает
то, что означает --
судьбу. Вот тебе и Горелик.
Должен
признаться, понятие судьба
так туго переплетает филологию, психологию, философию и
теологию, что расплести
этот клубок мне не под силу. И я понимаю твое осторожное
отношение к этому
понятию.
Говорят,
что слово судьба
употребляют тогда, когда по каким-то причинам смущаются
сказать слово Бог.
Может быть. Согласно третьей заповеди, такое смущение
богоугодно.
Итак,
никакой общей теории судьбы
нет и быть не может. Но вглядываться в конкретную “практику
судьбы” очень
любопытно.
Нам с
тобой нравится, как Томас
Манн вглядывался в судьбы Иосифа и его братьев. И у нас с
тобой тоже было ощущение,
как и у машинистки, которая перепечатывала знаменитый роман,
что этот немец
очень хорошо умел читать Тору -- вычитывать между строк то,
что за недостатком
времени или пергамента Моисей -- Моше Рабейну -- опустил.
В
своей книге Томас Манн должное
внимание уделил еще одному понятию, связанному с судьбой и не
менее
таинственному. Это -- благословение.
Не
буду и пытаться объяснить, что
это такое. Лучше спрошу, чье благословение сказалось на твоей
судьбе?
Будь
мы с тобой расположены к
почитанию чинов и происхождения, первым делом приходит на ум
твой дед -- ЗЭЙДЭ
ИСРОЭЛ. Ведь он все-таки был коэн, а значит с особыми
полномочиями,
унаследованными от первосвященника Аарона. И мог тебя
благословить специальным
благословением коэна, когда, в последние месяцы его жизни, ты
жил у них дома --
заканчивая седьмой класс (а твои родители уже переехали в
Черные Броды). Но ты
не помнишь, чтобы он для тебя раскрыл ладони и развел для
благословения пальцы
5= 2+3.
|
|
Мы с
тобой, однако, не формалисты
и, мне кажется, сойдемся в том, что когда твоя бабушка -- БОБЭ
МУШЭ -- гладила
тебя по стриженной голове, смотрела на тебя с ласковой
улыбкой, угощала тебя
леденцом и слегка подразнивала: “Ну что -- продать корову и
купить сено?”
-- это было не менее действенное благословение, чем священный
жест коэна.
Ты
всегда так тепло говоришь о ее
доброй мудрости, что я это вижу и на уцелевшей фотографии. В
центре -- ЗЭЙДЭ
ИСРОЭЛ, рядом с ним БОБЭ МУШЭ и ее сестра (приехавшая тогда в
гости), сзади две
дочери. Семь старших сыновей на фото не попали. Вырастить
девятерых детей --
большая работа, и натруженные руки БОБЭ МУШЭ об этом говорят.
Мне
нравится смотреть на эту
фотографию. Они все такие разные -- эти близкие родственники.
У них по разному
хорошие лица. Они, конечно, немного напряжены, -- смотрят в
будущее. И об этом
будущем ничего не знают…
Фотографирование
тогда -- в
начале 30-х годов -- событие редкое и потому торжественное.
Все приоделись.
Паричский фотограф -- Исрол Тульман -- поставил свой
фотоаппарат на треноге,
сзади натянул какое-то полотно, но стулья поставили прямо на
траву -- так что
освещение натуральное.. И вставил в фотоаппарат стеклянную
фотопластинку.
И вот
мы в будущем. И смотрим на
паричскую фотографию, сделанную в начале 30-х. И знаем, что 18
октября 1941
года БОБЭ МУШЭ отправится в свой последний путь. Пешком.
Недалеко от Паричи.
Туда, где сейчас стоит памятник.
Не
знаем мы, что она тогда
думала. Но я уверен, что одной из ее мыслей было благословить
тебя -- ее внука
Хаима, получившего имя ее отца.
К
бабушкиному благословению
добавилось мамино -- когда она приехала к тебе в кавалерийское
училище в
Шадринск, ходила рядом с тобой, смотрела на тебя и все
молчала, молчала...
Благословение
тебе пригодилось --
и на фронте и потом.
Ну
как, например, без
благословения могли мы целыми вернуться на Сахалин в 1954 году
после отпуска,
накопленного за три прошедших года. Москва, Львов, Черное море
-- “Можно, я
еще нырну?!”Я до сих пор физически помню зеленоватую
прозрачную воду в
Гаграх, свое подводное состояние и... неземное блаженство.
Помню и густую
темноту прибрежного вечера, когда мы гуляем по какой-то аллее,
и ты поёшь --
поёшь всей душей: “Хорошо, что ты меня нашел...".
Неувязка
случилась только на пути
домой -- не хватило одного свободного места в самолете. Как ты
ни старался,
пришлось взять билеты на завтрашний рейс и переночевать в
гостинице.
А
когда мы приехали домой -- в
Долинск -- и ты пришел к себе на работу, сослуживцы смотрели
на тебя большими
глазами. Они знали, что ты должен был вернуться вчера. И
знали, что вчерашний
самолет разбился. И знали, что среди пассажиров была семья
капитана из Долинска
-- с женой и двумя детьми. То был другой капитан.
Судьба?
Или благословение?
Вместо
ответа на эти хитрые
вопросы мне пришли на память три истории -- простые и
наглядные пособия к
понятию “судьба”. Как будто придуманные паричанами, чтобы
разогнать философский
туман вокруг этого дела.
Во-первых,
определение:
--
Слушай, “судьба”, “судьба” --
что это такое?
--
Ну, например, ты идешь по
улице, и на тебя падает кирпич. Это -- судьба.
-- А
если кирпич не попал?
--
Значит, НЕ судьба!
Затем
наставление, как надо
смотреть на возможные повороты судьбы.
Еврей
рассуждает перед уходом на
войну: “ Если попаду на фронт, есть два выхода: или меня
ранят, или нет. Если
не ранят, это хорошо, а если ранят, то есть два выхода: умру
я от этой раны,
или нет. Если не умру, это хорошо, а если умру, то есть два
выхода: попаду я в
рай или ад. Если в рай, это хорошо, а если в ад, есть два
выхода, съест меня
черт или нет. Если не съест, это хорошо, но даже если съест,
все равно есть
выход, хотя и только один.”
Наши с
тобой предки на своем
двухтысячелетнем и многотысячекилометровом пути от Иерусалима
до берегов
Березины столько раз попадали в безвыходные положения, что у
них в генах должна
была закрепиться уверенность: из всякого положения есть выход,
а нередко --
даже два.
И,
наконец, третья притча дает
жизненные рекомендации, как относиться к крутым поворотам
судьбы, которые таки
уже произошли.
Зима.
Летит воробей. Замерз и
упал на землю. Проходила корова и наложила на окоченевшую
птаху свою кучу. Тот
отогрелся, высунул голову из кучи и радостно зачирикал.
Рядом проходила кошка,
вытащила воробья и слопала. Какая мораль из этого? Их целых
три. Во-первых, не
всякий, кто на тебя какает, твой враг. Во-вторых, не всякий,
кто тебя из дерьма
вытаскивает, твой друг. А в-третьих, коли оказался в дерьме,
сиди и не чирикай.
Может
быть, это и слишком
по-паричски. Но зато, никакого тумана.
Правда, Хаимке?
Так что, -- ЛЭХАИМ?
Послесловие
Ты
знаешь, сынок, что я –
“человек земли”, АМ-hААРЭЦ: в
хедер, к сожалению, не ходил и ШВАРЦЭ ПИНТЭЛАХ не знаю. Слово
ЛЭХАИМ я узнал
задолго до твоего рождения, и сам произносил не раз, поднимая
стопку. Но только
от тебя узнал, что на языке Торы ЛЭХАИМ означает еще и просто
“к Хаиму”. Теперь
ты мне сказал, что МЭХАИМ означает “от Хаима” и предложил так
озаглавить
послесловие к нашей с тобой книге -- первой, и дай Бог, не
последней. Я бы
предпочел назвать послесловие как-нибудь попроще, но суть не в
названии.
А суть
-- в том, что наша книга
“ЛЭХАИМ” завершается.
Ты с
малых лет интересовался событиями
моей жизни. Сначала просил рассказать “про войну”. Потом дошла
очередь и до
“приключений” мирного времени. Думаю, что этот интерес ты
унаследовал от меня,
-- я тоже с большой охотой слушал рассказы моей мамы. К
сожалению, при ее жизни
я не успел их записать, хотя она не раз поговаривала об этом.
Записи, которыми
ты пользовался, я начал несколько месяцев спустя после того,
как мама умерла 28
февраля 1964 года. Начал с того, что запомнил из ее рассказов,
а потом
продолжил и о том, что видел своими глазами.
Ты
всегда поддерживал меня в этом
занятии и даже побуждал своими расспросами и своим интересом.
Однажды попросил
меня описать подробно эпизод войны, который не раз от меня
слышал, и в
результате появился твой рассказ “Одуванчики”.
У меня
была надежда, что ты
используешь и все остальные мои записи, но, думал, уже когда
меня не будет… Ты
решил не откладывать, и я этому очень рад. Думаю, и ты ощутил
преимущества.
Хотя ты много чего знал обо мне, у тебя была возможность
спросить, уточнить, а
кое что даже и объяснить мне о моей собственной жизни. Об этом
мы с тобой
говорим почти каждый день. Иногда громко спорим. И это
общение, ты знаешь,
греет мне душу. Не раз я говорил себе: “А МЭХАЙЭ -- иметь
такого сына”. Ты
мне объяснил, что слово МЭХАЙЭ [удовольствие,
наслаждение] -- происходит от
того же корня “жизнь”, что и ЛЭХАИМ. Так что незнакомое мне
слово МЭХАИМ я могу
считать гибридом этих двух хорошо мне знакомых слов: МЭХАЙЭ +
ЛЭХАИМ = МЭХАИМ.
В
предисловии к книге ты написал:
“Мне пятьдесят, тебе -- восемьдесят”. Мне уже
восемьдесят три. И,
значит, над книгой мы работаем уже три года. Теперь я могу с
полным правом
говорить “мы”, -- после того, как ты включил меня в соавторы,
написав первую
четверть книги. Я не возражаю, -- ведь по меньшей мере сначала
мне надо было
прожить мою жизнь, чтобы потом о ней вспоминать.
Когда
ты предложил завершить эту
книгу первыми послевоенными годами, я не сразу согласился, да
и сейчас еще
сомневаюсь, правильно ли это. Много интересных и важных
событий оставалось
впереди. Жизнь в разных городах Украины -- Яворов, Львов,
Чертков, Бердичев,
Ковель, переезд на Сахалин. Возвращение “на материк” --
Мичуринск, Липецк, и
наконец, после увольнения из армии -- Москва. В эту обширную
географию
поместилось много историй -- и забавных, и поучительных, много
встреч с
интересными людьми. Одна из таких интересных встреч произошла
13 января 1948
года во Львове, когда у меня родился сын. Эта встреча
продолжается 53 года, --
до ста двадцати лет, как говорят евреи, БИЗ hУНДЭРТ УН ЦВАНЦИК.
Ты
объяснил, что именно поэтому
наш ЛЭХАИМ надо завершить этим временем -- временем “до твоей
эры”. А твоей эре
предлагаешь посвятить другую книгу -- с названием “Уроки
жизни”. Ну, что ж,
пусть будет так.
Надеюсь,
ты сумеешь извлечь уроки
из моей жизни. Пусть тебе в этом помогут мои записи.
Прежде
всего, моя “родословная”,
начиная со всех четырех моих прадедов. Составить ее было не
просто, я давно
начал расспрашивать моих старших родичей и соединять их
воспоминания. Ведь
прадеды мои не попали в исторические хроники. Они делали
историю анонимно,
выполняя завет “плодитесь и размножайтесь”.
В моих
записях найдешь ты и
рассказы о людях, с которыми я породнился душой – подружился
на всю жизнь. Это
бывает дороже кровного родства.
Наверно,
в записях моих что-то
будет тебе не понятно. Надеюсь, мне еще доведется отвечать на
твои вопросы и
увидеть вторую часть нашей с тобой книги.
ЛЭХАИМ!
Brookline,
MA – Brooklyn, NY,
2001/5761 - 2009/5769
Приложения.
Краткая история с географией из одной
биографии.
Песни Хаима
Геннадий и Ефим Горелики
ЛЭХАИМ!
или
Хаим на коне
(Диалог
воспоминаний отца и
размышлений сына)
ОГЛАВЛЕНИЕ
Часть 1. Паричи на берегу
Березины
Часть 2. В Людях. 1933 -- 1941 2
Часть 3. Канун и начало войны
Часть 4. На фронте 2
Часть 5. Конец войны
Часть 6. Смерть Паричи. Судьба. Послесловие
Приложения.
Краткая история с географией из одной
биографии.
Песни Хаима